а в своей квартире звук марширующих шагов.
С тяжкими воспоминаниями следит он за солдатами. Неожиданно замечает на тротуаре маленькую черноволосую девушку среди потока прохожих, ожидающую, пока пройдет строй солдат. С руками в карманах кофты стоит она с головой, обнаженной солнцу, и лицо ее спокойно. С высоты окна чувствует доктор особую приязнь к этой маленькой девушке, имени которой час назад не знал вообще, и которая ворвалась в его болезненное одиночество. После многих лет дано ему снова – быть сообщником человеческой судьбы.
«Маленькая дочь», – бормочет доктор и провожает взглядом переходящую шоссе Беллу, пока она не исчезает в Бранденбургских воротах. Он усмехается, глядя на статую Победы, возвышающуюся над воротами.
«Маленькая дочь. Неожиданно появилась маленькая дочь».
Сердце его расположено к ней.
На улице Белла постепенно успокоилась, растворилась в широком потоке гуляющих, громко восхищающихся прекрасным днем. «Чудесный человек этот доктор Блум, чудесный!»
Она вошла в писчебумажный магазин купить бумагу и конверты. Теперь напишет Филиппу. Где? Все кафе забиты народом, и общий подъем захватывает и ее. Нет, нет, не здесь. Там… В огромном, давящим на нервы, вводящем в депрессию, сером здании – Доме Скорби. Швейцар встречает ее с улыбкой. В такой чудный день не многие посещают это здание. Белла почти одна в огромном пространстве здания. Она сидит в одном из залов. Ковер стелется у ее ног, напротив нее большая картина: солнце закатывается среди деревьев, старый пастух ведет стадо домой. Белла разглаживает лист бумаги и пишет: «Дорогой Филипп», и тут же зачеркивает слово «дорогой». Берет новый лист и пишет: «Филипп, я сижу в Доме Скорби, в тени картины «Под закатным солнцем». Боже мой! Белла выбрасывает и этот лист. Сошла с ума: под закатным солнцем! Еще напишу письмо романтичной девушки с разбитым сердцем.
Она продолжает гулять по залам. Эту «Мадонну» нарисовал неизвестный солдат на полотне палатки во время боев. Художник погиб, произведение его осталось. Лицо Мадонны прекрасно, выписано нежно и мягко. В одной руке она держит младенца, другую руку простирает в жаждущий убийств мир, прося жизни. Белла стоит перед полотном, не в силах сдвинуться с места. Печаль охватила ее душу. Боль роста пробуждается в груди уколами десятков тысяч иголочек. «Эту боль пробудил жест ее руки, немой крик, требующий права на жизнь». Белла сжимает руками грудь. Кровь стучит в висках. Она снова извлекает лист бумаги из кармана кофты, прикладывает его к стене, пишет – «Филипп» – останавливается.
– Госпожа, вы себя плохо чувствуете? Могу я чем-то вам помочь? – Швейцар шел за нею. Эта бледная худенькая девушка вызвала у него подозрение. В эти дни отчаяние заставляет людей совершать крайние поступки. Совершают самоубийства, как будто жизнь гроша не стоит, а потом имей дело с полицией.
– Благодарю вас, просто голова немного закружилась. Сейчас выйду на свежий воздух, и мне станет лучше.
Белла спускается по ступенькам, швейцар следует за ней. «Напишу ему вечером, в моей комнате – нет! Не вечером. После того, как все уже будет позади».
Филипп допоздна сидел в офисе, ожидая Беллу. Звонил несколько раз к ней домой, но ее не было. Глядел на ее пустующее место у пишущей машинки, и нервы начинали пошаливать. Тишина царила в офисе. Это был не приемный день. Звонил несколько раз к ней домой, но ее опять не было. Глядел на ее пустующее место у пишущей машинки, и нервы начинали пошаливать. Филипп пытался заняться другими судебными делами, но ожидание совсем издергало его нервы. Крутился по другим помещениям офиса, отвлекая служащих от работы рассказами о посещении прусского городка, и спорил с ними, не соглашающимися с его мнением. Они стояли на своем: не следует преувеличивать, Германия не пойдет нечестивыми путями, в конце концов, нацисты потерпят позорное поражение. А Филипп за свое: все станет намного хуже, надо готовиться к эмиграции. И в перерыве между дискуссиями опять и опять звонил ей: нет ее. Надо поехать к дому ее родителей и дожидаться, пока она появится.
Он вышел из офиса в полдень. На углу переулка Отто закрывал киоск.
– Как дела, Отто?
– Дела, доктор? Дел у нас по горло. Но вынужден вас огорчить, я тороплюсь в центр партии – справиться по этим делам. Металлурги предъявили требования, и, скорее всего на этот раз грянет большая забастовка.
Отто уже бежит, доктор Ласкер – за ним.
– Отто, остановись на минутку. Что ты сказал? На металлургических предприятиях начнется забастовка?
– Несомненно, начнется, – кричит Отто, – верно, как часы, доктор, – и исчезает.
Доктор Ласкер остается на месте. «Забастовка металлургов. Надо немедленно позвонить Леви». Заходит в будку телефона-автомата, набирает номер, лицо его краснеет: с другого конца провода его приветствует Эдит, приглашает на праздничный обед. Все члены семьи вернулись домой, а Филипп – один из них.
Доктор Ласкер обещает прийти, и бежит со всех ног в мясную лавку, как будто спасается от кого-то.
В семью сестры Филипп попадает в разгар ссоры. У горы белья, только снятого с веревки, стоит госпожа Гольдшмит, считая вещи, придирчиво рассматривая каждую, и при этом, не закрывая рта. У шкафа стоит господин Гольдшмит и, что для него совсем непривычно, пытается прервать ее излияния и вставить свое слово. Саул лежит в постели. Мальчик выздоравливает, температура упала, но шея его все еще закутана толстым компрессом. Криком и плачем сопровождает он мамину говорильню, которой нет конца. Ясно: ссора из-за ребенка. Дед, как обычно, сидит в кресле и равнодушно смотрит во двор. Голова и руки его трясутся. На вошедшего Филиппа госпожа Гольдшмит набрасывается, как полицейский, поймавший вора:
– А-а, ты принес нам эту беду.
– Какую беду, Розалия? Что ты имеешь в виду? – Филипп старается соблюдать правила вежливости.
– Что я имею в виду? Тебя я имею в виду! Кто, если не ты, послал сюда долговязого парня – сбить с толку ребенка? От имени твоей Беллы он появился здесь, посланец Движения. Если бы просто, как пьяница, шатался по улицам. Так нет же. Нет у нас никакого дела к этому Движению, и моего Саула там никогда не увидят.
– Почему, Розалия?
– Почему, Филипп, – кричит Саул, – в нашей школе почти все дети в молодежных движениях.
– Успокойся, Саул. Дай мне поговорить с мамой.
– Не о чем нам говорить, – визжит Розалия в сильном волнении и тянет пару трусов. – Все в движениях. Какое мне дело до всех. Все только и плачут по этому поводу. Выйди и поспрашивай в переулке.
– У него что, есть время всех спрашивать, – приходит на помощь Филиппу господин Гольдшмит.
– Какое мне дело, есть ли у него время, нет ли у него времени, ребенок туда не пойдет.
– Пойду, – хнычет Саул.
– Ты из порядочной семьи.
– Розалия, на этот раз тебе ничего не поможет, – Филипп говорит решительным тоном и тотчас же наводит порядок, прекращая визг и плач.
– Не может быть такого, чтобы в наши дни еврейский мальчик не был в одном из молодежных еврейских движений. Что будет делать Саул, Розалия, сидеть в этой комнате, как в тюрьме и смотреть во двор? Зейлиг, – обращается Филипп к зятю, – ты согласен послать сына в молодежное Движение?
– Согласен, – не раздумывая, отвечает Зейлиг.
– Согласен. И кто здесь глава семьи?
– Он согласен! Почему бы ему не быть согласным? Не все ли ему равно, этому главе семьи? Какое ему дело до всех наших бед? Филипп, – госпожа Гольдшмит обращается к брату с выражением отчаяния на лице, – каков будет наш конец в этой стране?
– Каков будет наш конец? – вздыхает Филипп. – Готовиться надо… к эмиграции.
– Ты, наверно, прав, Филипп, – Зейлиг тоже вздыхает, – дни трудные, налоги после чрезвычайных законов выросли так, что их невозможно выдержать. Наверно, следует серьезно взвесить вопрос эмиграции в Израиль.
– И что ты будешь там делать, мечтатель? – Розалия оставляет кипу белья и становится перед мужем, – чем ты будешь кормить семью? Станешь каменотесом в твоем возрасте?
– Найдем и там заработки. Как все, так и мы. Во всяком случае, положение там не будет хуже, чем здесь.
– Не будет хуже, – поддерживает зятя Филипп, – заходи, Зейлиг, ко мне, и мы серьезно взвесим этот вопрос.
– Завтра же приду. Чем раньше, тем лучше.
– Розалия, – Филипп переводит сестру на другую тему, – есть у тебя чего-нибудь поесть?
Неожиданно почувствовал острый голод, забыв, что вообще не обедал. Розалия уходит в кухню. Филипп гладит Саула по голове.
– Что парень сказал? Когда тебе надо прийти?
– В субботу, после полудня. Сказал, сидеть на скамье. Оттуда вместе пойдем в молодежный клуб сионистского Движения. Дядя Филипп, – Саул понижает голос до шепота, – если она не позволит мне пойти, я туда сбегу, душа из меня вон. Дядя Филипп, вы Иоанну видели?
– Да, Саул. Справлялась о твоем здоровье.
– Когда вы возьмете меня к ней?
– В воскресенье, Саул. Пойдешь вместе со мной к Леви.
Лицо ребенка сияет. Филипп уходит в кухню. Розалия у плиты что-то для него готовит. Филипп сидит у стола, смотрит на сестру, – на поредевшие ее волосы, сквозь которые пробивается седина, на лицо ее, на котором заботы наложили много морщин, на неряшливую одежду, на передник, покрытый пятнами, на небрежно натянутые чулки. Она превратилась в женщину, потерявшую желание хорошо выглядеть в глазах окружающих. Сердце его охватила жалость – «Розалии всего тридцать шесть, а у нее вид женщины, все радости которой уже позади. Сколько-то лет прошло с тех пор, когда юноши оглядывались на ее черные волосы и зеленые глаза? Бедная Розалия, горькую судьбу принесла жизнь жизнерадостной девушке…»
Филипп встал со стула, подошел к сестре, коснулся рукой ее плеча. Деревянная ложка выпала из ее рук в кастрюлю. Непривычны ей были знаки внимания со стороны брата. Филипп сжал ее плечо, и стыдливая улыбка появилась на ее лице.
– Тяжела жизнь, Розалия. Помогу вам всем, чем смогу.