Вот и сейчас собралась здесь вся компания. Иоанна, которая минуту назад завершила свои молитвы, сидит в кресле-качалке и читает книгу. Франц боксирует кулаками кожаный тяжелый мяч, и Бумба сопровождает каждый удар громкими криками поддержки. Эсперанто лежит на шезлонге. Между зеркалами стоят девицы в одеяниях, созданных их буйным воображением, наполовину домашних халатах, наполовину вечерних платьях, расчесывают свои кудри, красят веки в серебряный цвет, подводят глаза черным. Слева Фердинанд опирается на трубы центральной подачи воды и смотрит на девиц. Эдит сидит на маленькой скамеечке. На лице ее мечтательная улыбка. Справа стоит Фрида с хмурым лицом и грустным взглядом. Одни неприятности доставляют ей кудрявые сестры после каникул. Обе влюбились – одна в пианиста, другая – в ударника. Как только они выходят из-под ее контроля, – говорит Фрида, – тут же становятся легкой добычей всяких бездельников. Точно так, Эдит, и точно так – близнецы. Но все ее нарекания впустую – девицы за свое. С симпатягами-музыкантами познакомились они, когда их оркестр выступал в горном курортном городке. С окончанием курортного отдыха оркестр вернулся в Берлин, и с ним – ударник и пианист. С тех пор они продолжают гастролировать в танцевальном зале, веселя сердца людей свободных профессий, людей искусства всех возрастов и всех уровней рекламы и успеха, студентов, веселящихся напропалую, и просто тех, в карманах которых деньги не переводятся и дела их весьма удачны. Каждый вечер девицы посещают этот зал и слушают ударника и пианиста. Возвращаются поздно ночью, валяются в постели до полудня, болтаются по дому, как охваченные лихорадкой, и готовятся к вечеру. Фрида носится за ними, глядя на них печальными глазами, но они бросаются ей на шею, пьяные от счастья, целуют ее в щеки, эта справа, а эта – слева, и вообще не замечают печали в ее глазах.
Входит Кетхэн и вносит письмо. Тут же ванная наполняется смехом от стены до стены. Письмо от тети Регины. Все оставляют свои занятия, сгрудившись вокруг письма в руках Эдит. Она громко читает письмо, являющееся ответом на приглашение Гейнца приехать на семейное собрание по делам фабрики. Приеду, пишет тетя Регина, на Рождество. Тетя Регина приедет! – захлебываются смехом девицы. Все посмеиваются с ними – даже Фрида.
Тетя Регина – младшая сестра деда. Хотя она тоже приближается к солидному возрасту, но никак в этом не признается. Раз в пять лет тетя приезжает в Берлин из своего городка в Силезии, обновить гардероб. Берлин изменился к лучшему, обычно провозглашает она озабоченно – размеры тетины изменились. Мужчины в Берлине вернулись в рамки приличия, говорю я вам. Пятьдесят лет назад нельзя было здесь пройти по улице. Мужчины были лишены стыда и уважения. Сегодня же дают спокойно пройти по улице, и не бросают на меня хотя бы один многозначительный взгляд, говорит младшая сестра деда и, довольная, покачивает седыми волосами, которым сделала перманент перед приездом в столицу.
Как только тетя встречается с дедом, тотчас вспыхивает между ними старая ссора. И речь идет всегда о том же огорчительном случае, который лег позорным пятном на все семейство: примерно, пятьдесят лет назад дед соблазнил одну девушку поехать с ним в одном купе поезда без присмотра ее родителей. И все девицы с большим интересом прислушивались к этой вновь и вновь вспыхивающей семейной ссоре, получая от этого большое удовольствие.
– Тетя Регина! Тетя Регина! – разносится смех в ванной комнате. В эту насмешливую атмосферу попадает Гейнц. Эдит мгновенно вскакивает и бежит к нему. У них особенная дружба с детских лет. Разница лет между ними невелика. Привыкли они поверять друг другу все свои тайны и переживания. Эдит с радостью берет его под руку.
– Наконец-то вернулся.
– Наконец, – пожимает ей руку Гейнц.
– Ты уже пообедал?
– Да, – хмурится лицо Гейнца.
– Ну, ничего. Сделаешь приятным мне время обеда. Фрида, пожалуйста, пришли мне обед в мою комнату, и кофе Гейнцу.
– Сначала я помоюсь и сменю одежду.
В последние дни Гейнц завел привычку с приходом домой снимать с себя одежду, которую носил на фабрике, словно она загрязнилась только от его присутствия там.
– Скорее, Гейнц, скорее, я жду тебя с нетерпением.
Эдит уходит в свою комнату. Окна там все еще открыты. Солнце уже зашло, и тени опустились на ель. Занавеси колышутся на осеннем ветру, холод охватывает Эдит. Она надевает домашний халат, закрывает окна, включает калориферы центрального отопления под подоконником и кладет ноги на нагревающиеся трубы. Струи теплого воздуха окутывают ее, и она с удовольствием обозревает комнату, светлую мебель, все подарки, которыми щедро баловали ее члены семьи и гости.
– Красив мой дом, – который раз бормочет она себе под нос.
Раздается сильный стук в дверь.
– Извините за стук, – просит прощения Кетхэн, – я вынуждена была воспользоваться ногой, – в руках у нее большой поднос с различной едой.
Крепки ноги у Кетхен, двигающейся по комнате, раскладывающей кушанья на маленьком столике и застилающей постель. Она убирает в угол чемоданы, что все еще стоят посреди комнаты, развешивает в шкаф одежды, разбросанные на стульях. Крепкие у нее ноги, и руки проворные и быстрые. Эдит смотрит на свои руки, движения которых медлительны и нежны, и какая-то слабость мысли нападает на нее. Она встает и снова возвращается к окну, пытаясь самой себе доказать, что все же обмякшие ее члены подчиняются ей.
– Вот и я, Эдит, – говорит Гейнц, и глаза его скользят по коже ее лица.
«Как она могла упасть в объятия такого грубого молодчика, как Эмиль Рифке? Возлюбленная лань, развлекающаяся в медвежьих объятиях».
– Что с тобой, Гейнц, ты болен?
– Просто немного устал, Эдит.
– Освежись чашечкой кофе.
Кетхен делает книксен и выходит из комнаты. Гейнц и Эдит сидят у столика.
– Ты не болен, Гейнц?
– Нет. У меня проблемы другого рода, но я не хочу сейчас их касаться. Сегодняшний день предназначен для радостей. Я все глаза выглядел, ожидая тебя.
– День, предназначенный для радостей, Гейнц, – Эдит смеется, – так может, рюмочку коньяка?
– Коньяка! – пугается Гейнц. – Нет, нет, спасибо. Сейчас я не расположен к коньяку.
– Если так, поешь что-нибудь. Погляди, какое изобилие прислала нам Фрида. Пищу на целый батальон. Несомненно, решила, что я больной вернулась домой.
Эдит весело смеется. Гейнц смотрит на ее смеющееся лицо.
– Ты хорошо себя чувствуешь, Эдит?
– Здоровье отличное, Гейнц, были у меня две чудесные недели.
– Итак, ты там наслаждалась? – глаза Гейнца ужесточаются и голос грубеет. Эдит это чувствует и выпрямляется в кресле.
– Что это за вопросы, Гейнц? О чем ты беспокоишься?
– Ешь, – отвечает Гейнц, и голос становится еще жестче, – услади свое сердце, Эдит.
– У меня нет аппетита.
– Может, ты все же больна, Эдит, и нуждаешься в лечении, – все тот же тяжелый голос, подчеркивающий со значением каждое слово.
Эдит хмурит брови и выпрямляет взгляд.
– Что случилось, Гейнц?
– Как здоровье моего друга Эмиля Рифке?
– Ты не должен о нем беспокоиться. У него хорошее здоровье.
– Хорошее, несомненно, хорошее. Естественно, и для него эти две недели были чудесными. Любовное путешествие вдобавок к служебной командировке. Что может быть лучше этого?
Эдит краснеет. С сердитым лицом сидит она в кресле и играет своими косами. Гейнц вперяет в нее жесткий взгляд, словно ставит сестру перед судом.
– Отстань, Гейнц, ты всегда жесток, даже в день, предназначенный для радостей.
– Я беспокоился за тебя, – говорит Гейнц, как бы прося прощения, – я очень за тебя беспокоился. Там, где ты отдыхала, было не все в порядке.
Оба замолкают. Гейнц зажигает сигарету. Сад уже окутывают сумерки.
«Все его желание возбудить подозрения в отношении Эмиля ни на чем не основано. Чего он желает? Отдалить от меня Эмиля? Из-за того дня… он ошибается, дорогой мой брат, поведение Эмиля было верхом приличия. Не в чем его подозревать. Мой умный брат никогда не отличался большой тонкостью обращения. Напомнить мне именно тот день».
С открытой враждебностью смотрит Эдит на Гейнца, подносящего огонь к новой сигарете. В мгновение ока мигает язычок пламени в сумраке комнаты и гаснет. Эдит пугается. Перед ее глазами краснеет небо в окне гостиницы, у которого она стоит с Эмилем. И вдруг Эмиль говорит: подожгли еврейскую синагогу. Толпа напилась сегодня на рынке.
Это был базарный день в небольшом и обычно дремотном городке. И тут он проснулся от взорвавшего его многоголосого шума и грохота. Крестьянские телеги с громом неслись по мостовым, до сих пор погруженным в забытье и только ждущим пробуждения. Старые дома, красные черепичные крыши которых вздымаются к небу, усиленно стараясь походить на святые церкви, наполнились болтовней женщин, выходящих на рынок в широких цветных шалях. Она кружилась с Эмилем между телег, возбужденная этой радостью жизни, смеялась смехом крестьян, получала удовольствие от препирательств и сочного переругивания женщин, от рева скотины, идущей под нож, вгрызалась зубами в свежие фрукты и чувствовала, как мать-земля вливает в нее обновленные силы жизни. Вечером того дня побагровели небеса. Эмиль покинул гостиницу, чтобы исполнить возложенные на него обязанности, а она осталась у окна гостиничного номера и видела, как небо постепенно темнело и вернулось к своему обычному темному цвету. Только запах гари распространился по всему городку. Эмиль вернулся в компании людей, которых она раньше никогда не видела. Поднялся в номер и попросил ее лечь спать и не сопровождать его: он еще занят, и нет повода для страха и беспокойства. Спать она не пошла. Осталась у открытого окна наблюдать за Эмилем. Голоса долетали до нее, голос Эмиля и его дружков. Они были пьяны в стельку, громко и беспрерывно хохотали. Поздно ночью Эмиль вернулся к ней.
– Я боялась за тебя, – сказала ему.
– За меня? – спросил с изумлением.
– Ты же был среди этих пьяных дикарей.