Лицо Эмиля неожиданно покраснело. К большому удивлению, он попросил у нее прощения.
– Я вынужден был. – Сказал он. – Не оружием, а с помощью убеждения следует подавить эту вспышку насилия. Поэтому я вынужден был вести переговоры с предводителями этого бунта. Что поделаешь? – Он вздохнул. – Народ напился. Сожженную синагогу построят заново. У евреев городка много денег. Ты не должна расстраиваться из-за этого, Эдит. Тебе это не принесет никакого вреда.
– Нет, – ответила, – меня это не расстроило. Я не религиозная.
Тут он поднял на нее удивленные, отчужденные глаза.
– Но, Эдит, ты ведь… – и они посмотрели друг на друга, как два абсолютно чужих человека. Эдит не хочет, чтоб ей напоминали эти дни. Она обращается к Гейнцу тем же жестким тоном, каким он говорил с ней до этого:
– Ты не должен был обо мне беспокоиться. Я была в надежных руках. И нечего подозревать близкого мне человека. Эмиль вел себя согласно правилам приличия и полностью исполнял свой долг.
Гейнц улыбается и мигает глазами.
«Эмиль и доктор Функе. Я должен ее уберечь от Эмиля, который был послан от имени республики и от имени Функе. Лань все еще развлекается в медвежьих лапах, но придет день, и он зарычит на нее».
Гейнц постукивает пальцами по столику и напевает:
Красавица моя, спустись с небес,
Я вечно не могу с тобою быть – я – бес,
Зовет меня из тьмы дремучий лес…
Резким движением Эдит пытается отогнать муху, ударяет себя по руке, и рука неожиданно бессильно падает на стол, между подносов и тарелок Фриды, как птица, сложившая крылья. Гейнц кладет свою руку на ее руку. Так они долго сидят. Рука в руке, не произнося ни звука, наблюдают за садом, заполняющимся густыми тенями.
– Что будет, Эдит? – спрашивает Гейнц.
– Увидим, – говорит Эдит, – поживем и увидим.
Она освобождает свою руку из руки Гейнца:
– Надо помочь Эмилю освоиться в нашем доме.
Гейнц застывает на своем месте.
– Что ты хочешь этим сказать, Эдит?
– Если Эмиль не найдет здесь своего дома, дом этот перестанет быть и моим.
Гейнц стоит напротив Эдит, взгляд его пронзителен и хмур:
– Нет, Эдит, ты второй раз не оставишь свой дом. Я тебе запрещаю!
– Ты запрещаешь? – Эдит пытается превратить это в шутку. – Может, разрешишь мне спросить, в какой роли ты запрещаешь мне?
– В роли главы семьи, Эдит.
– Ты… Глава семьи? Ты что, сошел с ума, Гейнц?
Гейнц кладет руку на ее плечо, и плечо сжимается.
– Отец болен, Эдит, тяжело болен.
Эдит поднимает голову и устремляет на него испуганный взгляд. Гейнц печально улыбается.
«Насколько он сейчас похож на отца», – проносится в ее голове неожиданная мысль. Гейнц чувствует под своей рукой, как дрожат плечи Эдит, словно от боли.
– Оба мы старшие, Эдит. На мне и тебе вся ответственность.Мы должны стоять на страже нашего дома, Эдит.
Эдит не отвечает. Лицо ее недвижно и глаза окаменели. Гейнц гладит ее волосы.
– Эдит, если Эмиль действительно захочет жить в нашем доме, как член семьи, я приму его без единого слова. Любую помощь окажу ему, Эдит, здесь, в доме, да, Эдит… Но я не верю, что такой человек, как он, в наши дни захочет связать свою судьбу с судьбой еврейской семьи.
– Ты ошибаешься в нем, Гейнц.
– Надеюсь, что ошибаюсь.
– Смотри, – вскрикивает Эдит, – мы сидим в темноте.
Она вскакивает и зажигает свет.
Гейнц торопливо берет в руки чашку и пьет остывший кофе. Эдит возвращается в кресло и начинает жадно есть компот из слив, словно ее внезапно атаковал голод. Лицо ее утомленно, но руки нервно носятся между посудой на столе. Гейнц смотрит на ее руки, порхающие от тарелки к тарелке, как птицы, крылья которых сожжены.
Слышится стук в дверь, и оба вздыхают с облегчением. Кетхен пришла убрать со стола и сообщить госпоже Эдит, что уважаемый господин просит ее поужинать с ним. Войдя, Кетхен оставила дверь открытой, и из соседней комнаты – комнаты Иоанны – доносятся голоса детей, громко спорящих друг с другом.
– Глупости, – визжит Бумба, – я тебе говорю, что нет на небе ни Бога, ни ада, ни рая. Там только есть облака.
– Откуда ты знаешь? – визжит в ответ Иоанна. – Ты был там?
– Это известно!
– Кто тебе это сообщил?
– Отец. Сегодня я говорил с ним обо всем этом, и он сказал мне…
– Повтори точно, что сказал тебе отец.
– Ясно, что Бога нет.
– Глупец! У отца есть книга на языке Бога, книга бабушки, и если есть язык Бога, значит, и есть Бог.
Эдит и Гейнц слушают и смеются. Кетхен забирает посуду, выходит и закрывает дверь. Голоса детей исчезают.
– Если у тебя есть желание поужинать с отцом, ты должна побеспокоиться о наряде.
Эдит встает и начинает расплетать косы. Волосы ее рассыпаются золотыми волнами. Гейнц встает с места, подходит к Эдит, гладит ее волосы.
– До чего ты красива, Эдит.
Эдит возвращает ему обворожительную улыбку.
– Может, пойдешь со мной к отцу, Гейнц? Вместе спустимся к нему в кабинет. Он будет очень рад.
– Нет, нет, – отметает Гейнц решительным жестом это предложение. – Вечером я хочу выйти. Целыми вечерами я сидел здесь один.
– А-а, – смеется Эдит, – забыла, что сегодняшний день предназначен для радостей. И куда же ты?
Эдит шаловливо подмигивает Гейнцу, но он остается серьезным.
– Помнишь ли ты моего друга студенческих лет – Эрвина Копена?
– Конечно, помню. Был таким веселым парнем.
– Сын у него родился, у моего веселого друга. И я иду его поздравить.
– Если так, то до свидания, Гейнц.
– До свидания, маленькая сестренка.
Гейнц берет ее голову в ладони и целует ее. Она его маленькая сестра, и у него сильное желание спуститься с ней в сад, и играть на осеннем ветру, как в детстве. Ему тогда было семь лет, а ей – пять. Игрались они между грядок клубники, а по саду гуляли мать и отец. Высокий отец нагнулся и подал матери созревшие ягоды. Мать улыбалась отцу. В тот год случился у Гейнца первый кризис в его молодой жизни: неожиданно понял, что не он занимает первое место в сердце матери. Он увидел гуляющих между грядками клубники мать и отца. Непонятно почему, он выхватил мяч из рук Эдит. Эдит боролась с ним. Он ударил ее, а она его укусила. Плач Эдит испугал родителей. Мать обняла плачущую дочь.
– Ты ударил ее, Гейнц?
– Да, – ответил он и показал на своей руке ее укус.
– Гейнц, как ты смог это сделать? Она же женщина, Гейнц, а женщинам не причиняют боли. Оберегай ее, Гейнц!
– Я рад, что ты вернулась домой, Эдит, я очень рад.
– Да, Гейнц, хорошо быть дома.
Они поднимают головы и с легкой грустью улыбаются друг другу.
Глава одиннадцатая
Солнце сияет во всю силу, дома белеют на глазах от его усиливающегося сияния, сверкают красными крышами на радость прохожим. Послеполуденный час. В своей комнате стоит Белла, прижимаясь лбом к стеклу окна и глядя на маленькую церквушку напротив. «Доктор Блум еще спит, ему звонить нельзя. Может, через час-два. Подожду».
Белла отходит от окна, садится на белый стул у белого стола, оглядывает белую комнату, и не знает, куда поплывут ее мысли. Филипп… нет! Молодежное Движение… И все их подозрения в отношении ее?..
Испуганно она встает и выходит из комнаты. В квартире тишина. Отец и мать погружены в полуденный сон. Белла осторожно открывает дверь в столовую. Здесь царит сумрак. Занавеси опущены. На диване спит отец. Лицо его закрыто утренней газетой, свистящее дыхание приподымает газетный лист. Белла прикрывает дверь и переходит в гостиную, роскошно обставленную, являющуюся гордостью матери. Здесь тоже опущены занавеси, и слабый свет просачивается в щели. На красной софе возлегает мать, на щеке ее узор от цветка на подушке, на которой покоится голова матери.
– Ты почему не спишь? – с упреком говорит ей мать. – К твоей зеленой физиономии нет лучшего лекарства, чем сон.
Белла бросает быстрый взгляд на бронзовые часы в виде красивой девушки, стоящие на пианино. Часы, кажется ей, стучат в ее пупке. «Еще рано звонить. Доктор еще спит». Рассеянно смотрит на стену, украшенную большим портретом: мужчина с пышными усами, в широкополой шляпе, с весьма довольным видом улыбается Белле. Она бесшумно ступает в кухню. Служанка оставила на столе корзину с покупками. Рыба прыгает в ней, выбиваясь из последних сил. Белла бежит к кухонному окну, прижимает горячий лоб к стеклу, чтобы его охладить.
Белла трется лбом о стекло. За ее спиной рыба бьется об стол. Белла затыкает уши и бежит в свою комнату. Снова садится на белый стул у белого стола, оглядываясь по сторонам, как мышь в ловушке, пытающаяся сбежать. Нет в комнате ничего, чтобы, хотя бы немного обрадовать ее. Давно она унесла дорогие ей вещи в Дом Движения. И оттуда ничего не взяла с собой сюда. Даже любимые ее книги и альбом фотографий оставила там. Теперь одиноко и отчужденно сидит она в белой комнате. Глаза ее блуждают в поисках чего-то, что может отвлечь ее от самой себя. «Чемодан! », мелькает мысль, «Еще не разобрала чемодан». Бежит в угол, к огромному чемодану. Он почти пуст. Всего-то немного одежды. Смешон был тогда Джульетта, предложивший ей понести чемодан, боясь, что для нее он будет тяжел. Не знал, что в нем почти ничего нет. Она постеснялась попросить у товарищей чемодан поменьше, или рюкзак. Утром тайком покинула Дом Движения, дождавшись, пока все разойдутся по своим делам.
Белла развешивает одежду в шкафу, бесцельно крутится по комнате, возвращается к окну. Люди прогуливаются по улице. Вокруг церквушки играют дети. Алая полоса в небе. Знак, что приближается закат. «Еще немного, и можно будет позвонить доктору Блуму. Может, даже сейчас? Нет. Еще рано. Надо подождать». Две женщины стоят у церкви и беседуют. «Когда они закончат свою беседу, пойду, позвоню доктору. Это будет мне как знак». Но женщины не прекращают беседу, явно наслаждаясь болтовней, и глаза Беллы потрошат их, как рыб. К двум присоединяется еще третья женщина. Терпение Беллы лопается. Она переходит в салон, тут на маленьком столике, стоит телефон. Поднимает трубку, и именно в этот момент выходит мать из роскошной гостиной, и на щеке ее еще отпечатан рисунок цветка.