бы все откровенно рассказать. Покой ночи развязал бы ей язык. Она ждет, что отец начнет разговор. Но господин Леви ничего не спрашивает. Он смотрит на ее мечтательное лицо, и ему кажется, что хотя она достаточно близка к нему, чтобы начать разговор, но очень далека от него в своих мыслях. Он ищет слова, соответствующие ее мечтательному лицу. Господин Леви встает с кресла, подходит к письменному столу, Эдит следит за ним. «Сейчас отец готовится к разговору». Она видит перед собой его поднятую спину, и желание говорить с ним исчезает.
– Эдит, – говорит господин Леви, открывает ящик стола, берет что-то оттуда и возвращается в кресло. – Эдит, я очень рад, что ты вернулась домой. Хочу тебе вручить подарок, который дорог моему сердцу.
Господин Леви мягко улыбается, и лицо его выглядит удивительно молодым. Он подает Эдит кожаную квадратную шкатулку. Эдит нажимает на замок, крышка вскакивает со скрипом, пугающим господина Леви. В шкатулке, на бархатной белой подкладке, лежит широкий золотой браслет, в который вправлен большой бриллиант.
– Очень красив, – шепчет Эдит, – откуда этот прекрасный браслет?
– Это первый подарок, – говорит господин Леви с грустной улыбкой, – который я вручил твоей матери в первый ее день рождения после нашего знакомства. До свадьбы. И с тех пор в каждый день своего рождения она надевала этот браслет. Ты не помнишь, Эдит?
Господин Леви берет ее за локоть, закатывает рукав и надевает браслет на ее аристократическую руку, поднимает ее к люстре, и бриллиант вспыхивает сиянием.
– Красиво, – говорит господин Леви, – прекрасно, Эдит.
– Очень красиво, отец.
«Эмиль обрадуется, увидев на мне этот браслет».
Господин Леви видит погруженное в мечты лицо Эдит: снова она удалилась от него, и он не может рассказать ей о тех давних мгновениях, когда надевал браслет, о тех мгновениях, когда она сбежала к нему из дома родителей, и он ждал ее в саду их дома, прячась среди кустов. И тогда была такая ночь, как сейчас. Он надел браслет на руку брюнетки, и бриллиант вспыхнул, словно сияние его души, выпрыгнувшей из груди. Он хочет рассказать Эдит о матери, и не может: она все еще не вернулась домой.
Господин Леви оставляет руку Эдит, она снимает с кисти браслет и возвращает его в шкатулку, пружины слабо поскрипывают. Эдит поправляет рукав платья.
– Благодарю тебя, отец, от всей души, я знаю, насколько он дорог тебе.
Эдит хочет продолжить разговор, сказать отцу сердечные слова, и не может выдавить их. Годами остерегались они напоминать отцу о матери, как можно меньше спрашивать о ней. Если бы отец сейчас заговорил, она бы всем сердцем слушала его, но он молчал. Господин Леви прислушивался к ноткам ее голоса. Она поблагодарила по всем правилам приличия, но особого волнения не было в ее голосе. И он молчит. Эдит встает и опускает занавеси. Она чувствует усталость и видит, что в глубине отцовских глаз углубились тени.
– Отец, тебе надо отдохнуть. Вечер был очень приятным, большое тебе спасибо.
Господин Леви встает, улыбается ей томительной улыбкой, целует ей руку. Эдит чувствует на своей коже горячие губы отца.
– Отец…
– Иди, отдыхай, красавица, – слабым голосом говорит господин Леви, он слишком устал, чтобы еще что-то слушать, – спи хорошо в эту ночь, детка.
Ночь опустилась на переулок.
У входа в дом жена сапожника осыпает градом ругательств пьяного в стельку мужа и всех жителей переулка, насмехающихся над ним. Сапожник Шенке все еще шатается по тротуарам, подбрасывает игрушечную обезьяну на резинке и подвывает.
– Душа моя… ай, ай, душа моя!
Тротуары переулка забиты в этот вечер народом, и все в веселом настроении. Беспрерывно распахиваются двери трактира, и голоса гуляк вырываются оттуда наружу. Жирная Берта за стеклом, освещенная яркой лампой, демонстрирует всем свои розовые телеса. Хейни сын Огня и симпатичная Тильда выходят из дома по пути в луна-парк. Сопровождает их горбун. Ковыляет, малюсенький и кривой, рядом с гигантом Хейни, умытым, чисто выбритым, в темном праздничном костюме, приталенным и очерчивающем его мускулы. Когда Хейни хочет ответить на приветствия знакомых, он по привычке выпячивают грудь, потрескивают швы костюма, и он пугается, стараясь втянуть грудь и ослабить мускулы. Идет он в своем превосходном костюме, опустив плечи. На голове у него круглый твердый котелок. На руке Хейни висит Тильда, и новая лента свисает с ее шляпы. Нежна Тильда и тонка фигурой рядом с огромным мужем, постукивает высокими каблуками. По другую сторону Хейни вышагивает горбун, и тело его обтягивает один из его цветных свитеров, край которого переливается на его горбу всеми цветами радуги. Горбун смеется, и беззубый его рот вообще не закрывается. Когда проходят мимо скамьи, Хейни останавливается. Отто со своей компанией сидят там и спорят. Много новостей принес Отто из партийного дома, и теперь «несет» их в массы.
– Подойду и послушаю новости о забастовке, – провозглашает Хейни.
– Нет! – обрывает его Тильда и налегает всей тяжестью тела на руку мужа, который опустил плечи. – Нет сейчас времени. Я хотела пойти другой дорогой, чтобы посмотреть на швейную машинку в витрине.
– Чего тебе идти туда? – говорит горбун. – С Отто все равно не сможешь поговорить серьезно. Говори ему все, что ты хочешь, ответ у него один – Россия и революция опять и опять.
Хейни топчется на месте, глаза его обращены на огоньки сигарет, энергично выкуриваемых. Тильда выходит из себя:
– Что ты вперил туда глаза: Сидит этот на скамье и рассказывает байки о России, всякое вранье о ней. А правда в том, что там плохо, нечего есть, нет угля, нет одежды.
– Ничего там нет, – эхом за ней повторяет горбун.
– Что значит, ничего нет? – говорит Хейни и становится перед горбуном в угрожающей позе. – Кривая тыква, что ты талдычишь: там нет ничего?
– Нет, значит, нет… То есть, ничего нет.
– Закрой свою пасть! А страна рабочих, это для тебя ничего?
– Хейни, – говорит Тильда, – я ухожу, ты свободен, можешь идти к своему Отто, никогда мы ничего не добьемся.
Тильда поднимает голову и уходит. Горбун тянется за ней. Хейни, опустив плечи, посылает прощальный взгляд на скамью, и присоединяется к уходящим.
Переулки, улицы, которыми они идут, полны прохожих: рослых и невысоких, мускулистых и морщинистых лбами, отягченными мыслью, одетых с иголочки и едва прикрывающих тело ветхой одеждой, просящие милостыню и надутые самодовольством, – смешанная толпа, движущаяся в ночи огромного города. Хейни еще идет, опустив плечи, но настроение его улучшается. Тильда с удовольствием изучает каждую женщину, проходящую мимо, от головы до пят. И горбун, свободная душа, плюет в ноги каждого бородатого еврея, проходящего по тротуару.
– Кончай пускать слюну, холера тебя побери, – орет на него Хейни.
– Пришли, – возглашает Тильда, с волнением указывая на швейную машинку в форме добротного красивого столика. – Видишь, Хейни, днем это швейная машинка, а вечером – столик.
– Какое изобретение, – изумляется горбун.
Но Хейни молчит. Случайно скашивает взгляд и застывает: парень и девушка, которые разглядывали витрину соседнего кондитерского магазина, совершили нечто в мгновение ока – парень провел кистью с клеем по стеклу, и оба нырнули в толпу с такой быстротой, что Хейни пришел в себя, миг назад уверенный, что ему это почудилось. Он подбежал к кондитерскому магазину. На стекле витрины красовалась листовка внушительных размеров: череп, одетый в каску, на которой начертана свастика, а под этим – надпись: «Граждане, будьте на страже перед коричневой чумой!»
– Снова политика! – с насмешкой косится Тильда на листовку, взгляд ее зол. Горбун плюет в сторону листовки.
– Что за крики? – напрягает грудь Хейни. – Какая политика! Делают что-то, Тильда, ты что, не видишь?
– Пошли, – говорит Тильда.
Луна-парк массой цветных огней походит на огромный золотой корабль, украшенный лентами света, красного, зеленого, желтого, и он уплывает по морю от сжимающих стенами домов к неизвестным странам. На разноцветных волнах плывут в воздухе качающиеся лодки, взлетают между столбами резко ввысь, в ночное небо. Дикие крики несутся из них, а снизу возносятся звуки оркестра и раскатистые овации, цветные шары порхают и лопаются в воздухе, взрывы огней фейерверка рассыпаются над головами, застывают на миг и исчезают во мгле.
– Заходите посмотреть! За несколько грошей! Чудеса в решете! – ораторствует зазывала у входа в большой шатер.
– Потом, – шепчет Тильда, – сначала покатаемся на лодках.
Хейни и Тильда садятся в качающуюся лодку, оставляют горбуну ее шляпу с новой лентой, пиджак от костюма, Хейни закатывает рукава, расстегивает пуговицы на рубахе, и вот уже свободно двигает мышцами, усиленно загребая руками, поднимает лодку в ночное небо выше всех остальных. Ветер надувает рубаху Хейни, и они вместе с Тильдой парят в небе, как ангелы. Но в разгар головокружительного счастья раздается звук колокола: завершилось небесное путешествие за грошовую цену, и Хейни расслабляет мышцы, и лодка замирает. Ангелы возвращаются на землю, как в потерянную долину. Ноги подгибаются. Они дышат с трудом, горбун бежит к ним.
– С неба упала звезда, когда вы были там, наверху, – говорит горбун.
– Это счастливый знак, – говорит Тильда.
– Счастье, – насмешливо восклицает Хейни, – счастье! Я иду стрелять из ружья.
Троица движется среди шатров и бараков. Ест горячие сосиски с горчицей, запивая большими бокалами пива. Одежды Тильды посыпаны цветным конфетти. Горбун купил свисток в виде длинного бумажного змея, и свистит долго и протяжно. Сердце Хейни расположено к нему. Он катает свою Тильду на карусели, затем – в золоченой карете.
Ах, любовь моя, Августина,
Августина, Августина,
Ты родить мне не можешь сына,
Наш союз – одна рутина…
Хейни целует свою Тильду, как в дни медового месяца. Карета останавливается вместе с окончанием песни. Горбун завершает их путешествие звуком, извлекаемым из бумажного змея.