Во дворе темно. Слабый свет сочится из подвала Эльзы. Из окон многоквартирного дома протягиваются длинные бледные полосы света в вечерний сумрак, доносятся разные вечерние звуки: женщина кричит, ребенок заходится в плаче, девушка поет, пьяный смеется, мужчина ругается. Саул ищет окно Хейни. Оно освещено, как и другие окна. На подоконнике виден пустой ящик от цветов. В небе, над высокими домами, мерцают звезды. Пришла суббота. Отец ушел в синагогу, Мать вошла в комнату, прячет кастрюлю с горячим картофелем под одеяло на постели Саула, чтобы картофель сохранил теплоту, и запахи овевают Саула. Смотрит мальчик в темноту двора, смотрит на трясущегося деда, и мальчика охватывает усталость. Он думает об Отто и Мики, который отобрал у него место заместителя большого вождя, вспоминает чудные рассказы Джульетты о пустыне и Святой земле, и очень ему хочется засвистеть песню Беллы, но в субботу это запрещено. Он сжимает губы, но зевок их раскрывает. Долго еще надо ждать, пока отец вернется. Саул сидит на диване и смотрит на сверкающий стол. Мать уже с благословениями зажгла субботние свечи. Язычки пламени мигают, и этот праздничный покой погружает мальчика в дремоту.
В конце переулка, недалеко от дома Саула, стоит Мина у окна кухни и смотрит в ночную темноту. За спиной ее, на столе небольшая керосиновая лампа. Мина зажгла ее, чтобы сэкономить на электричестве. Около лампы – квадратная коробка для сбережений, на которой написано – «У того, кто не сберегает гроши – дела нехороши». На столе разложены в длинный ряд монеты. Мина прижимается лбом к оконному стеклу. Руки ее, закинутые за спину, немного дрожат. – Этих денег хватит на две недели, – бормочет Мина, – но если Отто не вернется через две недели…
Мина возвращается к столу медленными безжизненными движениями, бросает монеты в коробку – это все ее сбережения. Никогда киоск их не обеспечивал заработком. Мина еще подрабатывала – стирала, мыла полы и лестницы в зажиточных домах. Сейчас она эти дела забросила. Посадили Отто, и она вышла вместо него продавать газеты. Руки ее обхватили коробку, губы шепчут: – Не терплю сволочей.
Стены кухни голы. В маленькой квартирке Отто никаких украшений, как их не было в прусском селе, где она родилась, стоящем на песчаной скудной земле, из которой невероятно тяжким трудом добывали столь же скудный урожай. Люди там сплошь молчальники. Их, с тяжелым взглядом и не менее тяжелыми движениями, порождала эта земля. Они не видели толку в приветливости, в шутках, в ласках, в примирениях. И даже если они баловали сердца вином, оно проходило через их кости, как вода, уходящая в песчаную почву. Такими они были, сухими и сморщенными, без капли влаги, без всякой радости жизни.
В этом селе оказался Отто в разгар мировой войны. По слабости сердца он был освобожден от воинской службы, и его послали на работу в село. В любом случае он был желанен, ибо мало мужчин осталось в селах. Но нигде не задерживался из-за своего несдержанного языка и бунтовских речей, клеймящих войну, обращенных к сельчанам. Так он добрался до дома Мины. И тут он рта не закрывал и продолжал обращаться с крамольными речами к окружающим. Но тут никто не мешал ему изъясняться и говорить все, что его душе угодно, ибо людей этих ничего не волновало. Люди молчали, боролись с песком и нуждой, и его горячительные речи ни на йоту не трогали их черствые сердца. Только одна Мина обратила на него внимание. Как мать за сыном, ухаживала за ним, чинила ему одежду, штопала носки и безмолвно выслушивала его эмоциональные странные речи о свободе, войне, классах. Отто принял ее безмолвие как молчаливую поддержку, и когда, собрав свои вещи, собирался вернуться в город, предложил ей ехать с ним.
– Езжай, – сказала ей мать, – какую жизнь ты увидишь здесь в селе? Большинство девушек здесь так и старятся девственницами, езжай, дочь моя.
Уехала Мина с Отто в Берлин, и тут продолжала жить, как на песчаной, скудной и нагой земле. Молчаливая, с хмурым лицом, ходила она по квартире Отто, вызывая у него гнев своими повадками.
Была Мина женщиной бесплодной, как песчаная степь, обложившая ее село, на которой прорастали лишь низкорослые кустики с мизерными красноватыми цветами. Так и не удостоились Мина и Отто хорошей жизни. Но никогда она не жаловалась на бедность и нужду. Никогда не требовала от мужа больше зарабатывать. Нашла работу и содержала дом. Душа ее испытывала отвращение к этому огромному городу, к жителям Берлина, любящим большие компании, проводящим много времени в питейных заведениях. Не любила весь этот шум, грубые шутки, суматоху. Оставалась дочерью степи с замкнутым сердцем, не как Отто, привязанный всем сердцем к Берлину. Разные их характеры не были настроены на общую радость.
Глаза Мины блуждают по серым стенам. Маленькая керосиновая лампа слабо освещает стол, а остальная кухня погружена в сумрак. Возвращает Мина коробку сбережений на стол, и монеты в ней звенят. «Хватит на две недели, и не больше…»
Немного мебели в единственной их комнате, кровати их расставлены по углам, отдельно друг от друга. Около кровати Отто маленький столик с грудой книг, газет и брошюр. Между вещами, брошенными на его кровать, Мина видит его теплый свитер.
«Забыл его взять, а сейчас там, в тюрьме, несомненно, холодно». Сидит она на его кровати, сложив руки на груди, глаза ее бродят по темной комнате – «Ах, не терплю сволочей, не терплю».
Приятный вечер опустился на Берлин. Около скамьи все еще стоят полицейские. А напротив скамьи, в переулке, жизнь продолжается, как обычно. Двери трактира Флоры без конца раскрываются и захлопываются. Горбун прогуливается по тротуару с выражением спеси и довольства. Он продал весь свой товар! Хейни сын Огня возвращается с дежурства, горбун уже пристал к нему, изливает на него накопившееся за последние часы.
– Ты обратил внимание, Хейни, что после каждой субботы во всех магазинах поднимаются цены? А почему? Потому что евреи в каждую их субботу повышают цены в своих синагогах.
– Перестань говорить глупости, в которых нет ни капли правды.
– Может быть, не все это правда, но что-то в этом есть.
– Эй, Хейни!
– Эй, Тильда!
– Поднимайся, Хейни!
– Спускайся, Тильда!
Поднимает голову Хейни к своей красивой Тильде и смеется. И она смеется в ответ огромному Хейни. Хлопает он шутливо горбуна по плечу и исчезает в дверях своего дома.
Когда Саул просыпается, в первый миг не может взять в толк, где он. В комнате горят свечи, мать сидит у стола и читает газету. Мать выглядит симпатично в сиянии свечей. На ней темное шелковое платье, золотое ожерелье на шее, и белая кружевная накидка на волосах. Отец и Залман все еще не вернулись из синагоги. Деда приблизили с креслом к столу. Напротив матери сидит дядя Филипп и недвижным взглядом уставился в свечи. За его спиной колеблются две большие тени на стене от свечей. Сегодня лицо дяди Филиппа необычно серьезно. Иногда он качает головой, шевелит губами, словно разговаривая сам с собой.
– Филипп, – слышит Саул голос матери, – что будет, Филипп? – Голос матери звенит в тишине комнаты.
– Что будет? – говорит дядя. – Могу ли я знать, что будет? Все вернется в свою колею, так я полагаю.
И снова дядя странно кривит лицо. Газета шуршит в руках матери. Со свечей каплет воск и слышится слабое шипение. Глаза дяди Филиппа закрыты, руки лежат на столе, словно пытаясь освободиться от боли. Саул чувствует, что ему надо помочь дяде.
– Доброй субботы, дядя Филипп.
– Доброй субботы, мальчик, – грустно отвечает дядя, – ты так сладко спал.
– Целый день болтался, а после уснул в начале субботы.
Мать смотрит на него поверх газеты. Она улыбается сыну, и в глазах ее отсвет пламени свечей. На шее ее поблескивает золотое ожерелье.
Саул подходит к Филиппу. Так уже повелось, что в субботний вечер дядя Филипп рассказывает мальчику историю.
– Расскажи что-нибудь, дядя Филипп.
– Сегодня я очень устал.
Филипп видит разочарованное лицо мальчика, притягивает его и сажает себе на колени. Он гладит волосы мальчику, и тепло его тела, и запах его одежды приятны Саулу.
Пьяный крик доносится со двора. Мяукает кошка. Слышны чьи-то шаги, одновременно тяжелые и легкие. Эльза вернулась с велосипедных гонок с клиентом. Дядя молчит, не начинает своего субботнего рассказа.
– Дядя Филипп, мы поедем в воскресенье в дом Леви?
– Да, малыш, поедем. Слезай с моих коленей, Саул. Ты вырос, и вес у тебя, слава Богу, чтоб не сглазить.
Саул возвращается на диван, сидит напротив дяди, который сегодня не такой, как всегда. Филипп получил письмо от Беллы, простое письмо. Она сообщила ему о том, что сделала. В общем, это было понятно само собой. «Белла почувствовала то, что есть: не любил я ее достаточно. И что будет сейчас?.. »
Саул видит шевелящиеся без конца губы дяди, и это тягостно отражается на покое в комнате.
Воск стекает между свечами. Во дворе смолкли голоса. Когда мать переворачивает газетный лист, усиливаются язычки пламени свечей и колеблются тени за дядиной спиной. «Соблюдай святую субботу», – который перечитывает Саул слова, вывязанные на салфетке. Скучно в канун субботы. И погружаться в любимую мечту тоже в субботу нельзя – воевать, скакать на коне.
Розалия откладывает газету и громко нарушает тишину в комнате:
– Что это здесь так тихо? Что случилось?
И так, как никто ей не отвечает, – обращается к Филиппу:
– Филипп, я беспокоюсь, что-то они опаздывают из синагоги. Может, что-то случилось? Может, снова стреляют у партийного дома?
– Что? – взрывается дядя, что для него необычно. – Откуда мне знать, что случилось и что будет?
– Чего ты кричишь, Филипп? Сошел с ума?
– Ты способна свести человека с ума, стрельба, стрельба – суббота сегодня.
Розалия замолкает. Саул следит за матерью и дядей. Стучат часы, а отец и Залман не приходят. Хочет Саул хотя бы раз спросить, когда уже они вернутся, и не решается открыть рта.