– Не сдавайтесь, сыны мои! Будьте верны своей матери и нашему Богу! – протягивает несчастная женщина руку к сыновьям, и голос ее звучит страданием и мужеством.
На сцене грек убивает без всякой жалости одного человека за другим, и так погружен в эту работу, что из-под привязанного шлема выбиваются упрямо закручивающиеся кудри, и каждого падающего жертвой сына мать предупреждает:
– Не сдавайся, заклинаю тебе именем матери твоей и Бога твоего.
Сын не сдается, и грек его убивает. Рука матери с растопыренными пальцами простерта в воздухе, белоснежная нежная рука: «Милосердия! Слезы текут из глаз Иоанны. Была бы у нее мать именно, такая мать! Черные одежды на ней, как у «вороньей принцессы», и голос у нее подобен голосу, поющему из шарманки, которую мать подарила ей перед своей смертью.
Уже грек прикончил всех семерых сыновей Ханны, как вдруг на сцену врывается бурей Иегуда Маккавей со своей гвардией, закутанной в простыни.
– В бой! – кричит он, размахивая копьем.
Иоанна облегченно вздыхает. Теперь злодей из злодеев будет наказан. Ах, как он размахивает копьем, как он рвется вперед. Иегуда Маккавей. С какой радостью прыгнула бы Иоанна на сцену, чтобы участвовать в бою! Уже копье Иегуды Маккавея касается грека, как вдруг на сцену снова врывается Нахман и разводит Маккавея и грека, и тем самым спасает злодею жизнь.
– Что здесь происходит? – орет режиссер. – Битва или балет сумасшедших? Возвращаемся к началу! Еще раз!
Жаль, что этот Нахман все время мешает. По мнению Иоанны бой выглядит отлично, и нет другого такого, как Иегуда Маккавей.
– Сначала! – кричит Нахман.
Отступая, Иегуда Маккавей натыкается на статую и проделывает в картоне копьем большую дыру. Тут же на сцену вскакивает парень в сером запятнанном красками халате, какой носят художники, и угрожает кистью Иегуде Маккавею.
– Слушай-ка, – выходит он из себя, – кто исправит ущерб, нанесенный тобой? Я занят по горло, а этот является и уничтожает чужой труд!
– Пусть так, – старается Иегуда Маккавей переорать художника, – каждому видно, что статуя выглядит, как горький пьяница.
– Что ты понимаешь в искусстве? – оскорбился художник.
– Таких знатоков искусства, как ты, я кладу в свой кармашек.
Мгновенно вспыхивает дискуссия. Все евреи, включая Хану и ее семерых сыновей, участвуют в споре. Нахман объявляет короткий перерыв, чтобы выразить свое мнение.
– Эй, Иоанна, погляди, кто стоит в дверях. Твой старший брат.
Иоанна нагибает голову, пытаясь спрятаться. Она не может сейчас уйти: еврей еще не убил злодея грека. Но в этот момент в зале вспыхивает свет, и ее торчащая коса выделяет ее среди множества голов.
– Пошли домой, Иоанна, час поздний.
– Нет. Не сейчас.
– Почему?
– Он еще не убил того.
– Кто кого?
– Иегуда Маккавей – грека. Гейнц берет Иоанну за руку, она вырывается.
– Я не пойду! Я не уйду отсюда сейчас!
– Но, Иоанна!
– Не шуми, – шепчет Саул, – все смотрят на тебя.
– Я не… Иегуда Маккавей собственной персоной спускается со сцены – спасать «двоюродную сестренку».
– С кем имею честь? – спрашивает он Гейнца.
– С братом Иоанны.
– Очень приятно. Я Джульетта – инструктор вашей сестры.
– Очень приятно, – говорит Гейнц, оглядывая с ног до головы инструктора в простыне, – но…час поздний. Я пришел забрать ее домой.
– А-а? Только это? Но вы не возражаете, чтобы она сюда вернулась?
– Боже упаси, – улыбается Гейнц, оглядывая украшенные стены, – вижу, что здесь очень весело. – И добавляет с усмешкой при виде снимков и надписей на иврите. – Вижу я, что вы из сторонников Палестины…
– Большие сторонники, – говорит Иегуда Маккавей, – и если есть у вас время послушать, то…
– Теперь нет, в другой раз, сестра мне уже расскажет. Где она?
Иоанна тем временем сбежала, обнаружила ивритские буквы на стенах, идет вдоль стен и читает: алеф…бейт… гимел… далет… Теперь она всей душой привязана к Движению. Может, это не к чести Движению, что язык Бога развешан здесь по стенам?
– Тебе пора идти домой, – касается ее косичек Иегуда Маккавей. – Ты вернешься к нам, не так ли?
– Конечно же, вернусь! – с удивлением в голосе говорит Иоанна. – Разве кто-нибудь сомневается в том, что я вернусь?
– Не забудь, Иоанна, прийти завтра на празднование Хануки. Приводи и своих родителей.
Иегуда Маккавей провожает ее к Гейнцу, ждущему в коридоре.
– До свидания, Иоанна!
– До свидания.
И она уже сходит по ступеням, зажимая пальцами нос.
– Было красиво?
– Было прекрасно!
Черный автомобиль отъезжает. Внезапно возникший сильный ветер, закручивает воронкой снег, рвет навесы и шатры, продавцы сворачивают свои товары. Газовые фонари гаснут один за другим, голоса замолкают. Усталые люди тянут по снегу ручные тележки, загруженные украшениями и предметами к празднику. Маленькая телега, запряженная в худую лошадку, ползет по коричневой жиже шоссе. Возница, охрипший от беспрерывного восхваления своих товаров, закутанный, на облучке, слабо помахивает кнутом. Рождественские базары закрываются. Город вновь одевается в рабочие одежды.
– Уже девять часов, – говорит Гейнц.
Иоанна извлекает из кармана пирог в виде сердца с портретом Иисуса посредине, отковыривает картинку, и запихивает пирог себе в рот.
– Ты знаешь, Гейнц…
– Что, Иоанна? – рассеянно спрашивает Гейнц.
– В этом году я не смогу быть ангелом в рождественском спектакле.
– Почему не сможешь?
– Я – еврейка. А Иисус нам принес одни беды. Я должна быть верной моему Богу и моему народу.
– Что ты несешь? Какие беды? И кем ты должна быть?
– Рождественским ангелом я больше не смогу быть. Будет шум завтра в школе, Гейнц, потому что я уже выучила наизусть роль, и она ужасно длинная. Но я не буду.
– Будешь, Иоанна, будешь, – уговаривает ее Гейнц – не поднимай шума в школе.
– Ты-то знаешь что-то о Хануке? А о Иегуде Маккавее?
Иоанна начинает подробно рассказывать то, что слышала от Джульетты и видела на сцене.
– Немногие стоят против злодеев, закованных в латы… – рассказывает Иоанна. Гейнц слышит, но почти не слушает. Фраза Эрвина преследует его все время: «Не надо быть мудрецом, чтобы увидеть то, что нарождается…»
За стеклами автомобиля бушует ветер.
– Пожалуйста, – приглашает господин Леви сына, – зайди ненадолго ко мне. «Эдит была у него», – думает Гейнц.
– Сядь, Гейнц, – господин Леви придвигает кресло к трубам центрального отопления, – холодно снаружи.
– Холодно, – отвечает Гейнц и зажигает сигарету.
– Эдит была у меня, – говорит господин Леви.
– Я себе это представлял, – с усмешкой говорит Гейнц.
– Мы должны удовлетворить ее просьбу.
– Ни за что! – жестко отвечает Гейнц.
– Почему?
– Положение наше не позволяет такую роскошь и также…
– Она молодая женщина, Гейнц, не следует ее лишать роскоши и радостей.
– Автомобиль совершенно излишен.
– Я куплю ей автомобиль, – негромко говорит отец, – на деньги, положенные в банке на имя твоей матери.
Гейнц вскакивает с места.
– Отец, не делай этого! Дело не в деньгах.
– А в чем?
– В доме она нуждается, а не в автомобиле. Ее надо вернуть домой, отец.
– Как, Гейнц?
Оба замолкают. Гейнц встает и опирается о подоконник.
– Гейнц, мы должны ее вернуть домой, но не запирать в нем. И автомобиль мы ей купим.
– Твое право решать, отец.
Гейнц отвешивает легкий поклон и выходит.
Господин Леви кладет тигриную шкуру на колени, открывает книгу, но не читает. В салоне звучит кукушка. На втором этаже стоит Гейнц у окна, не отрывая глаз от снега, густо кружащегося в воздухе.
Глава восемнадцатая
Снег перестал падать. Над Берлином открылось голубое небо, и зимнее солнце скупо льет свое холодное сияние. Зима захватила город и развесила сосульки льда на крышах и у трактиров, стекла окон залепило месивом морозной массы, канализационные колодцы вдоль тротуаров замерзли, коричневая грязь на шоссе превратилась в тонкое мутное стекло.
Мелкие торговцы вдоль тротуаров постукивают ногой о ногу, и потирают руки. Вдоль стен выставлены елки на продажу.
– Елки! Елки к празднику Рождества! – и запах смолы разливается ароматом на морозе. На Александрплац стоит Отто и смотрит на святого Николая, висящего над огромным универмагом. Только вышел из тюрьмы и направляется домой. Две недели назад, когда его забрали в тюрьму, была еще приятная осень. Теперь обострился лик города. И только святой Николай улыбается народу, текущему по площади, и за спиной Отто провозглашают продавцы газет:
– «Мир в полдень!» «Мир в полдень!» Забастовка закончилась!
Отто поднимает руку и протирает глаза. Лицо его осунулось в тюрьме. Щетина покрывает его щеки. «Забастовка закончилась! Большая забастовка литейщиков!»
– «Мир в полдень!» – орут подростки.
Универмаг сверкает изобилием украшений в честь приближающегося праздника. Вертящиеся стеклянные двери без конца пропускают людей в обе стороны, и они выходят оттуда, нагруженные покупками. Смех, болтовня, предпраздничная суета овевают лицо Отто.
– «Мир в полдень!» «Мир в полдень!»
– Иисусе, – бормочет Отто, обращаясь к Николаю, – забастовка закончилась. Завершился бой, но что это был за бой, если город полон предпраздничного веселья? – он и сам вернулся, как раненый из боя: исхудавший и слабо стоящий на ногах.
Святой Николай в шапке, усыпанной звездами, отвечает бормотанью Отто отеческим смехом. Плюет Отто на тротуар, под ноги людей, торопящихся с грудами покупок в руках.
– Иисусе! Ничего не поняли! Ничего не поняли и никогда не поймут!
Он идет в сторону переулка. Мороз щиплет кожу. Он поднимает воротник пальто, натягивает шапку на лоб и тянет ноги по улицам, забитым народом.
Переулок, окутанный сумерками, пуст. Старики исчезли с завалинок у домов. Газовые фонари замерзли, стекла их заиндевели. Большинство безработных нашли работу по очистке улиц от снега и льда. Переулок отдан с потрохами морозу, ветру и разгуливающему Пауле. К празднику он купил роскошные коричневые кожаные перчатки и пальто с меховым воротником. Элегантный мужчина этот Пауле. Всегда у него есть деньги, и всегда хорошее настроение. Прогуливается он по переулку, как будто это его личное достояние. У входа в ресторан стоит горбун, у которого кончились открытки и теперь он продает елки.