– Дядя Альфред, разве вы не обратили внимание на все перипетии сегодняшних дней, на большой кризис, материальный и духовный, который свалился нам на головы?
– Слышал, конечно, разные слухи. Рассказывают об одном… Как его имя? А-а, да, кажется, Гитлер?
– Гитлер, – смеется Гейнц, – беда, что не он один, дядя Альфред. Вся страна целиком вовлекается вместе с ним в скверну.
– Так оно, – погружается дядя Альфред в размышления и берет горстку табака, – страна целиком вовлекается в скверну, – и дядя опять берет книгу.
– Что это за книга, дядя Альфред?
– Это одна из каббалистических книг, сын мой.
– Каббала? И вы находите это интересным, дядя Альфред?
– И ты, сын мой, и ты бы нашел это интересным. Странный случай! До твоего прихода я был погружен в размышления о скверне и святости под впечатлением чтения этой книги.
– Ну, да, дядя Альфред, вы оба обращены к вечным вещам.
– Все возвращается на круги своя в мире, сын мой, – смотрит дядя добрыми своими глазами на Гейнца, – именно, об этом говорят мудрецы каббалы в своих писаниях, которые я сейчас читаю. Когда Бог создал вселенную, он сжал себя, чтобы дать место нашему миру, но мир не смог выдержать меру Его святости, и разбились сосуды, и искры святости разлетелись по всему миру, и часть их попала в скверну. Законно было предположить, сын мой, что скверна падет перед всесильной святостью высшего света. Но скверна держится силой той горстки искр святости, что попали в нее. И, благодаря этим искрам, она существует до сих пор. И нет выхода, Гейнц, сын мой, – следует спуститься в скверну, собрать искры святости, которые в ней устояли, извлечь их оттуда, и представить скверну, как пустой сосуд, лишенный всякой святости. И тогда скверна падет сама собой.
Дядя нюхает табак и захлопывает книгу, словно кончил ее читать.
– Спуститься в скверну, чтобы спасти искры святости?
– Спуск во имя подъема – говорят мудрецы каббалы.
– И я сказал себе так, дядя Альфред, не раз в эти дни я говорил это себе.
– Да, несомненно… Это великое дело, сын мой. Великое и увлекательное. Так ты не сказал, что я должен сменить одежду?
– Да, дядя Альфред, только быстрей. Все нас ждут, вечер начинается.
– Сейчас приду, – вскакивает дядя с места.
– Я помогу вам, дядя Альфред, – Гейнц открывает дядин чемодан и извлекает оттуда темный костюм, – а сейчас идемте со мной, дядя Альфред.
Гейнц отводит его в ванную и становится на охрану у дверей.
Этаж пустеет, лишь в розовой комнате мечется пес тети Регины Юлиус.
– Дядя Альфред, – говорит Гейнц появившемуся из ванной дяде, – разрешите перевязать вам заново галстук. Я благодарю вас от всей души за ваши объяснения.
– Какие, сын мой?
– То, что вы рассказали, дядя Альфред, мне очень помогло.
– А-а, да. Вещи в высшей степени увлекательны, очень интересны.
Большие люстры бросают сияние на праздничные лица, на смокинги и костюмы мужчин, на вечерние платья и старинные семейные драгоценности женщин. С подкрученными кверху усами, в смокинге с тщательно выглаженной грудью, с черным галстуком и шелковым платком в верхнем кармане, вместо вечного цветка в лацкане, крутится дед между гостями, поднимая им настроение. Даже тетя Финхен время от времени улыбается дяде Герману, и оба выглядят, словно сошли со своих портретов маслом на стенах семейного дворца. Особенно тетя, не только палитрой красок на лице, а потому что с шеи ее свисает длинное жемчужное ожерелье, которое можно увидеть на всех женщинах семьи, глядящих со стенной семейной галереи. В руке у нее сумочка, сплетенная из золотых нитей, среди которых проблескивают маленькие слитки золота, а в сумочке шелковый платок и баночка с кремом, и при каждом движении сумочка шуршит богатством. За спинкой стула тети Финхен, за чепчиком ее седых волос, чернеет вечерний костюм дяди Германа, руки которого на спинке стула, а на лице, поверх сияющей белизной, накрахмаленной манишки, чрезвычайно серьезное выражение. Стоит он за спиной тети Финхен, как часовой, поставленный стеречь клад. Зря уговаривает его дед:
– Герман, сядь, сядь, говорю я тебе. Долгое стояние не подобает твоей седине.
Дядя Герман вытягивается на посту, а сумочка шуршит роскошью на руке тети Финхен.
– Тетя Финхен, тетя Финхен, – обращаются к ней подхалимскими голосами кудрявые девицы, – ожерелье, которое вы себе купили, удивительно подходит к вашему платью.
– Но, девочки! – поднимает тетя голову. – Это старинное ожерелье. Купил его ваш прапрадед Соломон, именем которого был наречен покойный дядя Соломон, от испанского аристократа, который был принудительно крещеным евреем и пытался спасти душу, убегая от французской революции.
Говорит тетя Финхен шепотом, невозможно заставить говорить ее громче. Не таков дядя Лео, у которого голос громок.
– Можешь говорить разное о доме кузена Артура, но дочери у него красивы, – вздыхает дядя Лео, и глаза его обращены к своей дочери Елене, одиноко сидящей, в платье из простой ткани.
– Дядя Артур, не пейте спиртное, разрешите, я вам почищу апельсин.
Дядя Лео держит руку Эдит, удивляясь золотому браслету с бриллиантом:
– Очень красивое изделие, настоящий шедевр, современный, не так ли? И такой красивый, детка.
Тетя Регина рассматривает через лорнет, прикрепленный тонкой цепочкой к шее, комнату. На груди у нее усыпанный бриллиантами крест, который она одевает только в особо торжественных случаях, как на этом вечере, к примеру. Это дар к свадьбе уважаемого судьи.
На кожаном диване, между господином Леви, с одной стороны, и дядей Альфредом – с другой, сидит Филипп и наблюдает за членами семьи во всеоружии своих ценностей.
«Вот она, еврейская семья! »
Уходит 1930 год, и глава правительства выступает по радио с прощальной новогодней речью: «Завершается год тяжелейшего кризиса. Граждане Германии…»
Филипп единственный прислушивается к речи. Комната полна смесью болтовни и смеха:
– Мировой кризис обострил кризис в Германии…
– Честь имею объяснить вам, что глава правительства Брюннинг – умеренный либерал и своей политикой сохраняет страну от авантюр.
– Франц, выключи радио, достаточно шума в комнате.
– Завтра праздник Рождества, разрешите показать вам завтра праздничный Берлин. Выпьем за Новый год, Лео! – поднимает дед рюмку, обращаясь к сыну брата.
Между ногами гостей болтаются Иоанна и Бумба.
– Зачем я пришел сюда? – бормочет Бумба. – Нечего тут делать между всеми этими дядями и тетями.
Иоанна крутится вокруг дяди Альфреда. Одета в праздничное платье, черные косички крепко заплетены и повязаны белыми шелковыми лентами. Носки Фрида закрепила ей резинками, врезающимися в кожу ног. Фрида считает, что Иоанна похожа на дядю Альфреда. Стоит Иоанна за диваном, и ей не терпится поговорить с дядей.
– Иоанна, – замечает ее Филипп и привлекает к себе, – привет тебе от Саула.
– Ты видел его?
– Да, вчера мы гуляли, и я купил ему много хороших вещей: куртку, ботинки на гвоздях и пояс.
– Правда! – удивленными глазами смотрит Иоанна на Филиппа.
Она чувствует руку на своих волосах, руку дяди Альфреда. С большой любовью относится дядя к детям брата. И когда Иоанна поворачивает к нему лицо, он старается изобразить выражение мягкости, снимает очки и улыбается ей, как ему кажется, надо улыбаться маленькой девочке. Он выглядит в этот момент очень странно, и Иоанна чувствует себя несчастной, потому что похожа на него. Роется дядя Альфред в своих карманах и ничего не находит, чтобы дать Иоанне.
– Вы что-то потеряли, дядя Альфред?
– Нет, девочка моя, но я не нахожу… Что бы хотела девочка получить в подарок?
– Ботинки на гвоздях, плащ – одежду Движения.
– Что за вещи, детка? – в смятении обращает дядя Альфред добрый свой взгляд на Филиппа.
– Девочка имеет в виду форму молодежного Движения.
– Молодежное еврейское Движение, дядя Альфред.
– Молодежное Движение под знаменем сионистской идеологии, господин Альфред.
– Оно собирает всех евреев, дядя Альфред, превращает пустыню в цветущий сад и строит теплый дом для евреев в Палестине, дядя Альфред! – все больше воспламеняется Иоанна.
– А-а, Палестина, да, Палестина, – протирает дядя Альфред очки, – родина монотеизма, родина чистого духа, религии откровения. Но сионизм, это что, теория… доктора Герцля…
– Он не был доктором, дядя Альфред, и имя у него другое, его звали Иегуда Маккавей, и он воевал во главе меньшинства против большинства.
– А-а, Иегуда Маккавей, да, – смеется дядя. – воевал против греков, которые были идолопоклонниками в те дни. Да, детка, но великий дух эллинизма смешался с чистым духом иудаизма благодаря христианству. И возник великий гуманизм, заполнивший мир.
– Что вы говорите, дядя Альфред? Чья родина – Палестина? Всех, которых вы назвали, а не евреев?
– Палестина, а, да, Палестина… Мессианский гуманизм осуществился во всем мире.
– Дядя Альфред, у меня к вам много вопросов.
– Спрашивай, дочка, спрашивай.
– Дядя Альфред, вы совсем на меня не похожи, как все говорят, и то, что вы говорите, не похоже на то, что говорят Саул и Джульетта, совсем не похоже! – Иоанна постукивает ногой по ковру.
– Иоанна! Что это за топанье ногами?
Иоанна видит наведенный на нее лорнет тети Регины и убегает с глаз долой.
– Яков, – говорит тетя Регина брату, – то, что касается твоих внуков, Яков…
С волнением рассказывает тетя Регина подробно о струнах разобранного пианино, и дед начинает грохотать громким смехом, так, что все поворачивают в его сторону головы.
– Яков, – выговаривает ему тетя, – Яков!
И так, от упрека к упреку, доходят они до старой-престарой темы, до забытой старинной ссоры по поводу позорного случая любви деда, связанной с вагоном поезда. Когда спор вспыхивает и суматоха усиливается, гости чувствуют себя намного лучше, каждый, как в своем доме, так, что даже дядя Герман откликается на приглашение Гейнца, и оба погружаются в беседу о стали и хлопке, при чем каждый хвалит дело собеседника. В лихорадке беседы дядя Герман забывает о своих аристократических замашках, начинает дискутировать и жестикулировать, обнаруживая сдерживаемый им изъян характера, за что мгновенно удостаивается порицающего взгляда тети Финхен. Она сидит в обществе девушек и рассказывает о своей молодости и хорошем образовании в доме владельцев прядильного дела. Дядя Лео тоже присоединяется к деловой беседе Гейнца и дяди Германа. Елена и Фердинанд сидят с тетей Розой, а дети прислушиваются к ссоре деда и тети Регины.