Вот ведь говнюк, сделать такое с Саймоном… Дать деньги – и в то же время не дать. Ну не хотел он оставлять ему наследство, так и не оставлял бы, но зачем вот так, из могилы наступать на горло семейному счастью сына, которое еще даже не состоялось? И после этого еще говорят о женском воспитании…
И вот это еще мне нравится:
«Лишь в том случае, если САЙМОН и его СУПРУГА проживут вместе не менее десяти лет и за это время ни САЙМОН, ни СУПРУГА ни разу не подадут на развод, ограничение на использование средств трастового фонда, наложенное в параграфе (а), снимается полностью и безвозвратно».
Вот так, «супруга», будь хорошей девочкой и помни, что только через десять лет, да и то если ни один из вас ни разу не психанет и не попытается подать на развод, ты запустишь свои жадные загребущие ручонки в трастовый фонд Саймона. Только тогда ты «заслужишь» эти деньги, «заработаешь».
Откуда в тебе столько цинизма, Тедди? Ведь не все женщины выходят замуж за деньги.
Только некоторые.
В углу комнаты гудит принтер, выплевывая страницу за страницей условий трастового договора. У меня звонит телефон – время вечернего созвона с Эм-энд-Эмс. Я надеваю наушники, чтобы не разбудить Саймона.
Когда нажимаю на кнопку «ответ», то вижу на экране только старшую, Марию. Даже зернистость изображения не мешает мне разглядеть, что мордашка у нее несчастная. Еще бы – у кого, кроме тринадцатилетнего подростка, лицо может быть более пасмурным, чем погода?
– Привет, тыковка, – говорю я и закрываю дверь кабинета, чтобы не шептать.
– Случилось, – траурным голосом объявляет она.
Что случилось?.. А, понятно.
– О’кей. О’кей, все хорошо. Мы же знали, что это скоро будет, так?
Она кивает, а сама куксится еще больше.
– Все в порядке, Мария, это же нормально, абсолютно нормально. Ты с прокладкой?
Она кивает головой, слезы капают. Первые месячные в жизни – дело пугающее, особенно когда рядом нет мамы, зато есть перспектива, что теперь это будет происходить снова и снова, – то еще удовольствие.
– Отлично! Так, теперь слушай – ты папе сказала?
– Нет! – выпаливает она.
– Ну как же, детка, ты не можешь скрывать это от своего папы; он ведь знает, что это когда-нибудь начнется.
Да, ее отец и мой бывший зять Адам знает, что у несовершеннолетних девочек бывают месячные, хотя мужчины слабо разбираются в женской анатомии.
– Когда… когда ты приедешь? – выдавливает она сквозь слезы.
– В выходные обязательно, о’кей? В пятницу вечером приеду и останусь на весь уикенд.
– О’кей, – хлюпает она. – А когда ты совсем приедешь?
Ах, вот оно что…
– В ноябре, – отвечаю я. – Помнишь, я тебе говорила…
– Но до ноября еще два месяца!
Я беру паузу. Да, действительно, целых два месяца, хотя мне кажется, что он настанет вот-вот.
– Мария, детка, я приеду к тебе в любой день между ноябрем и сегодня, только позови. В конце этой недели приеду. На весь уикенд. И мы пойдем пить молочные коктейли в то место, которое ты любишь.
– К Бартону.
– К Бартону. Будет весело. И ноябрь, – добавляю я, – наступит очень быстро, ты и оглянуться не успеешь.
Закончив разговор, я крадусь по коридору к двери спальни, проверить, как там Саймон. Он мирно спит и видит хмельные сны о большом жюри и декане юридической школы.
В ноябре я от него уйду, это точно. Так будет лучше для всех – для меня, для самого Саймона, да и для девочек, моих племяшек, тоже – я нужна им рядом. Но я не могу бросить Саймона вот так, когда его будущее в юридической школе висит на волоске.
Потому что дело обстоит именно так. Если Саймон намерен и дальше позволять декану шантажировать его прошлым, то лучше ему собрать вещи и уйти прямо сейчас. Но это его убьет. Конечно, преподавать можно где угодно, но он любит Чикаго, любит свою школу…
И тогда у него навсегда останется такое выражение лица, как сегодня. Выражение человека, который потерпел поражение и смирился.
Нет. Я этого не позволю. И нечего спрашивать разрешения Саймона.
Я сама займусь этим деканом.
Я берусь за телефон и набираю номер Рэмбо.
– Мисс Вики! – раздается в трубке знакомый голос. – Опять не спится?
– Мне снова нужны твои услуги, – говорю я. – Когда мы сможем встретиться?
20. Саймон
Нет, я не зациклен на Митчеле Китчензе. Просто вспоминаю о нем иногда.
Конечно, прежде всего из-за той клички, «Мини-Мы». Ведь он всегда дразнил меня прилюдно, специально выбирая для этого и место, и время. Например, утром, когда я выходил из школьного автобуса. Или в холле, где вечно полно народу. А иногда специально выискивал меня на школьной ассамблее[21], именно чтобы подразнить. Даже присутствие моей матери его не смутило… Однажды во время занятий мне стало плохо, и ее вызвали в школу, чтобы она забрала меня домой. Из кабинета директора мы шли через спортзал, где Митчел и другие борцы разминались на матах (наш физрук был тренером по борьбе, поэтому на его уроках борцы занимались в одном зале со всеми, просто у них была своя тренировка, вдобавок к вечерней).
Короче, мы с мамой шли через спортзал, и вдруг Митчел как заорет: «Эй! Это же Мини-Мы! Привет, Мини-Мы!» Я молчал, но знал, что будет дальше: он будет орать во все горло, пока я не повернусь и не отвечу, то есть признаю, что это моя кличка. Страшное унижение. Я понадеялся, что раз рядом моя мать, то он скоро уймется, но не тут-то было.
Мама остановилась так внезапно, как будто наткнулась на стену, и повернулась к Митчелу. Молча. Я не видел ее выражение лица, но могу представить. Зная свою мать, ее быстрый ум и острый язык, я не сомневаюсь, что она была готова отбрить тупого неандертальца Китченза так, чтобы над ним еще долго ржала вся школа. Но она лишь посмотрела на него молча, и мы пошли дальше.
Мама не расспрашивала меня об этом, ни когда мы вышли из школы, ни когда приехали домой. Понимала, как это унизительно для меня, ждала, что я заговорю сам. Но я не заговорил.
Увы, Китченз не ограничился только кличкой. Кличка – это еще полбеды. Дело обстояло гораздо хуже.
А вот это уже совсем неприятно вспоминать. Хорошо, что я не зацикливаюсь на прошлом…
Аншу как раз входит в свой кабинет по соседству с моим – вернее, вставляет ключ в замочную скважину, когда я прохожу мимо, направляясь на восьмичасовую пару.
– Профессор Биндра… Не рановато, а?
– Заседания, заседания и еще раз заседания, – откликается он. – Привилегия профессорской должности! Так что давай, подавай заявку, пока еще не поздно.
– Даже не начинай.
Аншу ничего не знает. То есть он знает, конечно, что декан попросил меня снять свою кандидатуру, чтобы Рейд Саутерн мог беспрепятственно получить должность. Но он не знает о втором разговоре с деканом и о слабо завуалированных угрозах. И никогда не узнает. Вот ведь в чем особая красота хода Комстока – я не могу даже пожаловаться на него, не выложив свою историю.
Мне еще повезло, что в свое время она не имела резонанса здесь, в Чикаго. Наверное, потому, что все случилось в другом месте. Отец тогда работал на юге штата, в округе Мэдисон, славящемся судебными решениями о компенсациях работникам асбестовых производств, обогативших не одного адвоката и пустивших по миру не одну компанию; жил он в Сент-Луисе. Так что убийство, расследование и суд происходили там.
Когда полиция пришла ко мне с обыском, я был уверен, что об этом напишут все местные газеты. Но этого не случилось. Я до сих пор думаю, что меня спасли дорожные работы в нашем квартале. Из-за них две полицейские машины и фургон с криминалистами встали в проулке за домом. Вот почему никто, кроме моих соседей Дирборнов, не мог увидеть, как служители закона входят и выходят через заднюю дверь. А Дирборнов в тот день, кстати, не было в городе. Полиция Грейс-Парк участвовала в обыске, но никакой информации в прессу от них не просочилось. Конечно, те соседи, которые жили подальше, может, и интересовались, что стряслось, но меня ни о чем не спрашивали. Точнее, у них просто не было возможности спросить – ведь я целыми днями пропадал в юридической школе, а утро и вечер тратил на дорогу.
Подспудно я продолжал ждать заголовков в прессе – «Полиция обыскивает дом сына убитого. Житель Грейс-Парк подозревается в убийстве, совершенном в Сент-Луисе»… Что-нибудь в таком духе. Но они так и не появились. Ни в тот месяц, ни в следующий, ни через год. А я все ждал, затаив дыхание, когда, как говорится, упадет второй ботинок[22] и тайное окончательно станет явным. Казалось бы, это должно было случиться, когда полиция попыталась выяснить, для чего я звонил доктору Макморроу, когда моего отца нашли мертвым. Мне пришлось выдержать целую битву в апелляционном суде штата Миссури за право не разглашать суть разговора с психиатром. Я был уверен, что уж об этом точно напишут в газетах, – но опять тишина. В Сент-Луисе об этом писали, а в Чикаго нет.
Я действительно не сообщил об этом, когда выставил свою кандидатуру на должность профессора. А зачем? И что рассказывать? Что меня вроде как подозревали однажды в убийстве, но ничего не смогли доказать?
Конечно, меня более чем вроде как подозревали, но доказать все равно ничего не смогли.
До сих пор не понимаю, что полиция рассчитывала найти. Неужели они думают, что убийцы такие тупые, что хранят улики прямо у себя дома, да еще, может, по комнатам раскладывают?
Помню, я на них почти обиделся.
– Неужели вы в самом деле думаете, что если б я хотел убить отца, – сказал я копам, которые везли меня на допрос в Сент-Луис, – то выбрал бы для этого ночь перед выпускным экзаменом в колледже? То есть сначала проехал бы всю дорогу от Грейс-Парк до Сент-Луиса, заколол бы его, еще шесть часов крутил баранку обратно и, невыспавшийся, пошел бы к восьми утра на экзамен? Какой в этом смысл?