Я, конечно, привык, но не сразу. После ее инсульта прошло уже больше года, так что время притерпеться у меня было. Однако в последние месяцы мне стало тяжелее, ведь я поступил в универ, а значит, испытывал все треволнения и тяготы студенчества, не только в академическом, но и в социальном смысле – то есть, по сути дела, днем я начинал настоящую взрослую жизнь, а вечером возвращался в дом, где, в компании изменника-мужа, медленно, но верно заканчивала свое существование моя мать.
Дул сильный ветер. Я подставил ему лицо; ветер трепал мне волосы, забирался под куртку. Так я стоял несколько минут с закрытыми глазами.
Потом повернулся, чтобы зайти в дом, и увидел их. Они стояли на столике в углу веранды, возле газового гриля.
Бутылка из-под шампанского, пустая. И два стакана из розового пластика – дешевые, но в форме фужеров. Такие обычно покупают в универсамах для пикников или концертов на открытом воздухе.
Вот только моей матери уже нельзя было алкоголь, ни в каком виде.
Два фужера, а не один. Два розовых пластиковых фужера.
Я подошел к столу и стал разглядывать стоявшие на нем предметы. Бутылка была из-под «Лоран-Перье», ультрабрют. Я тогда совсем не разбирался в шампанском и не мог сказать, что это за марка такая – дешевая или, наоборот, очень дорогая, но одно понял сразу: шампанское – не то, что обычно пьют в мужской компании, встречаясь с друзьями.
Я вытер рукавом рот и так долго стоял, глядя на эти стаканы, что совсем замерз. Меня даже затрясло от холода.
Тогда я пошел в дом и взял там мешок для мусора. Вернулся с ним на веранду, смахнул в него бутылку и фужеры и завязал узлом, молясь про себя, чтобы моя мать ничего этого не видела.
Отцу в тот вечер я не сказал ни слова. Просто ушел к себе и закрыл дверь.
Счастливого Дня благодарения 2003 года!
– Это же всего одна ночь, – объяснял отец, моя тарелки, которые я вытирал. Мама легла спать час назад. – Это потенциальная клиентка, она побывала в катастрофе…
– Кто назначает деловые встречи на следующий день после Дня благодарения? И кто остается ночевать у клиентки?
– Я же говорю тебе, – продолжил он, открывая шкаф и убирая туда поднос. – Семья живет в Канкаки, оттуда далеко ехать…
– Чушь.
Он обернулся ко мне:
– Что ты сказал мне, молодой человек?
– Я сказал – чушь. Ты все еще встречаешься с ней, так? Ты же обещал мне, что перестанешь, а сам… все еще встречаешься с ней, да? С Лорен? – Ее имя словно обдало мой язык ядом.
– Саймон…
– Да или нет, папа?
– Придержи… – Он поднял взгляд к потолку. – Говори потише.
– Я нашел бутылку из-под шампанского и два бокала у нас на крыльце, – прошипел я. – Похоже, ты забыл спрятать улики.
Он сразу понял, о чем я, вспомнил и выругался. Все просто. Мусорный контейнер в переулке. Если вечер холодный, то мы часто выставляем мусор в патио, а утром относим его к контейнеру. Если не забываем, конечно. Отец забыл.
– Так что, папа, она теперь является в наш дом? Прокрадывается сюда, когда мама уже спит, а я на занятиях в городе? И чем же вы с ней занимаетесь прямо тут, в нашем доме, прямо в спальне мамы, пока она…
– Послушай меня, сынок…
– Да или нет? – Я невольно повысил голос, но тут же оборвал себя, еще до того, как отец умоляющими жестами напомнил мне о необходимости говорить тихо. Я и сам не хотел, чтобы мама узнала. Не хотел, чтобы она услышала.
Без трех минут семь. Еще три минуты, и свет в Грейс-Виллидж погаснет.
Подходя к дому Лорен, Кристиан замедляет шаг. Я замечаю у него на поясе веревку, она несколькими витками обхватывает его талию. Веревка? Но у Мрачного Жнеца нет веревки. При чем тут веревка?
Костюм сидит на нем лучше, чем мой на мне. Когда я надену черный балахон, который сейчас лежит у меня в наволочке, то он скроет меня до самых пяток. Но Кристиан выше меня ростом, так что его черный балахон едва доходит ему до ботинок. Ботинок от «Пол Рой» модели «Пик эксплорер».
Вы с Вики придумали отличный план, как повесить это убийство на меня, Кристиан. Но есть одна маленькая проблема. Как сказал один умный человек, хочешь кого-нибудь подставить – сделай так, чтобы он не узнал об этом заранее.
Кристиан сворачивает на дорожку, ведущую к дому, и скоро скрывается под навесом крыльца. Кирпичная конструкция скрывает его от посторонних глаз, пока он звонит в дверь, а Лорен ему открывает.
Не задерживайся там, Кристиан.
Посуда была перемыта и расставлена по местам, отец сидел в гостиной, уперев локти в колени, и смотрел на свой бокал с бурбоном. Так ему было проще, чем смотреть на меня, сидевшего возле камина.
– Есть вещи, которые такой молодой человек, как ты, оценить просто не в состоянии. Твоя мама и я, наши отношения… я по-прежнему люблю твою маму, Саймон, и всегда буду любить, всегда.
– Но трахаешь ты Лорен.
– Эй, послушай…
Я поднял брови. Раньше я никогда не позволял себе говорить с отцом в таком тоне, но в последнее время он сильно упал в моих глазах.
– Ну ладно, я слушаю. Но дело ведь именно в этом, да? Мама в инвалидной коляске, и тебя это не устраивает, так? Ты заработал кучу денег, похудел на двадцать фунтов, даже вон стрижку новую сделал. Обновленный, постройневший, свингующий холостяк Тед Добиас. А мама больше не входит в твои планы. Тебе хочется удовольствий, развлечений. А Лорен, конечно, удовольствие, да еще какое…
Он поднес руку к лицу:
– Ты всегда знал, как выставить меня в самом худшем свете.
– А это совсем не сложно, папа, уж поверь мне. – Я встал. – Все должно кончиться прямо сейчас. Твои отношения с Лорен должны закончиться сейчас.
– Этого не будет, сын. – Было ясно, что он уперся и не отступит.
Я подошел к нему, чувствуя, как дрожат у меня губы.
– Значит, ты бросишь маму? Теперь, когда она не может…
– Нет, нет, нет. – Он замахал на меня руками. – Я не собираюсь бросать твою мать. Я никогда этого не сделаю.
– Но и встречаться с Лорен ты тоже не перестанешь.
Он подумал, потом закрыл глаза и кивнул:
– Вот именно. Не перестану. И это мой выбор. Мой. Мне очень жаль, Саймон, но от тебя здесь ничего не зависит.
Я не знал, как мне на это реагировать. Хотелось запустить в отца чем-нибудь тяжелым, что-то сломать, разбить, но я знал, что это не поможет. Я мог бы поставить отцу фингал под глазом, но как мы потом объясним это маме? Маме. Женщине, которая дала мне все. Которая отдала себя нам обоим.
– Я думаю, в одном мы с тобой можем согласиться, – сказал отец. – Лучше, чтобы твоя мама не знала.
Я ничего не говорил ей. В ее состоянии, когда от нее прежней осталась лишь хрупкая оболочка, когда она то бодрствовала, все понимала, а то вдруг погружалась в дремоту и сознание изменяло ей, я просто не мог ей ничего рассказать. Я предпочитал держать ее в неведении, боясь, как бы это известие не стало для нее последней каплей, которая переполнит чашу. В общем, я не мог ей сказать.
Я не позволял Лорен Лемуан встать между моим отцом и матерью. Но из-за моего молчания она всегда оставалась рядом. Я стал их с отцом сообщником.
После того вечера мы больше не говорили о Лорен. Весь мой первый год в университете я курсировал между Чикаго и Грейс-Парк, оставляя маму с Эди, нашей сиделкой. Я не говорил ни слова, когда отец допоздна задерживался «на работе» по субботам или в Рождественский сочельник, никак не комментировал его задержки по вторникам и четвергам. Молчала и мама.
Знала ли она? Моя мать, умнейшая из всех, кого я знал в жизни, обладательница острого юридического ума, пусть и поврежденного инсультом, знала ли она, что происходит? Если и знала, то ничего не говорила. Как и я.
Молчал и мой отец, молчал почти целый год, до одного памятного вечера в конце октября две тысячи четвертого, когда он пришел домой, пришибленный стыдом и раскаянием, и разрыдался, сознавшись, что вписал имя Лорен в свой банковский счет и дал ей полное право распоряжаться деньгами наряду с ним – и вот теперь все деньги исчезли.
– Она жаловалась, что все время чувствует себя на вторых ролях и устала от этого, – объяснял он сквозь слезы. – Говорила, что ей хочется, чтобы у нас с ней было хоть что-нибудь общее.
И этим «чем-нибудь» обязательно должен был стать банковский счет, на котором лежали все его деньги?
Но так всегда бывает с теми, кого любишь. Им ведь доверяешь. Вверяешь им без остатка всего себя, а они доказывают тебе, что ты сделал это напрасно. Они тебя предают.
– Счастливого Хэллоуина!
Ха, оказывается, вовсе не все обитатели Грейс-Виллидж выходят из своих домов в этот вечер, чтобы поставить финальную точку в празднике. По крайней мере, в этом году вышли не все, но все же довольно много.
Зато свет гасят во всех домах до единого, причем почти синхронно – секунда-другая, и вся деревня погружается в темноту, лишь отдельные фонари льют чахоточный свет на перекрестки.
Свет не погас только в одном доме – у Лорен. Что же случилось? Что там творится?
Я иду по Латроу, по другой стороне улицы, стараясь придать себе беззаботный и раскованный вид – я же крутой парень Барак Обама, – а сам поворачиваю голову вправо. Дверь дома Лорен закрыта, снаружи продолжает гореть свет.
Что же там творится?
Я замедляю шаг, но не слишком, чтобы никто не заметил, как я пялюсь в чужое окно. Правда, разглядеть меня в таких потемках не так-то просто, и это хорошо.
Прохожу еще несколько шагов, останавливаюсь, оборачиваюсь на ее окна, а сам думаю – интересно, сколько еще раз я смогу изображать беспечную проходку по одной и той же стороне одной и той же…
Уличное освещение дома Лорен гаснет, и ее участок тоже погружается во тьму.
Которую вдруг пробивает широкий столб света, и из-под кирпичного портика выходит Кристиан. Широкими шагами он пересекает участок по дорожке, выходит на тротуар и устремляется на север, ко мне спиной. Что-то он слишком торопится. Ему надо расслабиться, идти помедленнее…