27 марта. Думаю о Кирилле и о Подкидышеве. Написала стихотворение от имени Кирилла к Валерке.
Дуэлей нет — какая ложь!
Ты зол, и я сердит,
Но если ты вперед убьешь,
За гробом не ходи!
И не вплетайся ты, горох,
В венки прощальных слов,
Пляши и пой, как скоморох,
Что мне не повезло.
Кирюшенька, милый, отзовись! Вечером танцы. Но я не пойду. Нет света и радости без тебя.
Готовится комсомольское собрание «О комсомольской дисциплине». Я не принимаю никакого участия.
ТЕТРАДЬ № 10. ПТУ
28 марта 1964 г. Болею гриппом. Ослабла от переживаний. Собираются в комнате девочки, болтают о чем-то, будто чирикают. А я думаю только о Кирилле. Моя юность, самое светлое, самое радостное связано с ним. Он моя совесть, разум мой, защитник мой, честь моя.
29 марта. Приходила женщина-врач. Выписала лекарства. Глотаю пилюли. Люба и Гуля приносят в комнату мне еду, заботятся, спрашивают о самочувствии. Люба поинтересовалась, не пишет ли мне что-нибудь Кирилл. Нет. Не пишет.
30 марта. Зашла в комнату, где жил Кирилл. Увидела его пустую заправленную кровать, и две слезинки выкатились из моих глаз. Слезы, как гири, ложились на мое сердце, как на чашу весов. Я утерла их, но поняла, что плачет моя душа и нет платка утереть ее. Милый мальчик, буду любить тебя всю жизнь, хотя бы судьба свела тебя с другой. Милый, несчастный мой дружок. Судьба в лице Валерика решила разлучить нас с тобой.
Ушла по коридору к красному уголку. Тут никого не было. Успокоилась. Потом нашла Гулю Булатову, она повела меня к складу, всем выдавали лыжи. Я еще хвораю, но чувствую прилив сил. Покаталась на лыжах.
2 апреля. В красном уголке было заседание комитета комсомола. Собралось человек пятнадцать, сидели замполит, воспитательница Раиса Петровна. Выступил сначала секретарь комитета Орлов. Он сказал: в училище случилось два чрезвычайных происшествия. Одно — Мишка Балдин порезал ножом Лешу Пахотина, другое — этот же Балдин стал соучастником дуэли между Филиным и каким-то приезжим Подкидышевым. Следствие еще не закончено, но эти два несчастья свидетельствуют, что в училище ослабла учебная и комсомольская дисциплина. Потом Орлов обвинил во всем Половникова, члена комитета комсомола, который в дуэли был секундантом, и предложил исключить его из рядов ВЛКСМ. Саша Половников сидел в углу. Крепкий, невысокий, с русой челочкой. Он встал и ответил на вопросы замполита: дуэль была устроена честно, Филин струсил.
«Ты знал, что будет стрельба из оружия, и не счел нужным предупредить педагогов?»
Саша промолчал.
«В училище запрещено ходить мальчикам со стороны, у нас есть внутренний распорядок. Подкидышева следовало отвадить от посещения нашего общежития и без всякой дуэли», — поучали Сашу.
«Какую роль ты, Саша, выполнял в этой дуэли?»
«Дуэль была честной», — упирался Половников.
«На чьей стороне ты был?»
«На стороне Филина».
«Почему же Балдин, тоже наш учащийся, был на стороне Подкидышева»?
«Они из одного детдома».
«Ты знал Подкидышева?»
«Мы учились в одной школе, я в девятом, а он в шестом».
«И ты, комсомолец-активист, старший товарищ, не отговаривал Балдина и Подкидышева от преступного поединка?»
«Разве было бы лучше, если бы они дрались без правил? Печорин сам меня просил».
«Кто Печорин?»
«Филин».
«У вас у всех, что ли, клички? — Замполит был возмущен. — Ты хоть понимаешь, что участвовал в преступлении против жизни своего товарища?»
Саша не ответил. Замполит рассердился.
«Ну что с тобой, Саша, делать?»
«Они дрались честно», — упрямо повторял Половников, и тут он глянул на меня, хотел что-то произнести, но отвернулся. Испугалась. Сидела ни жива ни мертва, боялась, что он выдаст меня.
«Филин струсил, убежал в кусты», — сказал Саша.
«Он мог погибнуть от выстрела негодяя».
«Нет, Подкидышев честный парень! — возражал Половников. — Он не хотел стрелять, ждал, что Филин перед ним извинится».
«Вот что, Половников, — обратился к нему секретарь комитета комсомола Орлов. — В голове у тебя сумбур. Ложное представление о чести. Дуэли запрещены. Удивляюсь, что ты не раскаиваешься. Ты старший товарищ, организатор дуэли. Балдин и Подкидышев моложе тебя. Балдина зовут чудаком, но он догадался позвать милицию. Предлагаю исключить Половникова из членов комитета и из комсомола».
Было еще долгое препирательство, спор. Половникову вынесли строгий выговор. Мою фамилию на заседании не упоминали. Спасибо Раисе Петровне.
3 апреля. Кирилл, где же ты? Почему не пишешь? Уехал в Ялуторовск и стал недосягаем. Сегодня в коридоре общежития встретилась с Половниковым. Хотела обойти его стороной, но преградил мне дорогу.
«Ксеня, своих не узнаешь?»
«Это ты-то свой?»
«А чем я провинился?»
«Предал Кирилла!»
«Чего ты понимаешь, Ксеня! Сама скоро раскусишь…»
«Никогда!» — возмущенно крикнула я и отошла от него. Чувствовала, что он смотрит мне в спину. Неужели Кирилл струсил? Нет, я не могу в нем ошибиться, ты не прав, Саша! Ты же был вместе с Кириллом, а теперь против него… Достала из тумбочки томик стихов М. Ю. Лермонтова, когда-то подаренный Валериком. Вот строки, которые выражают мое настроение: «Я не хочу, чтоб свет узнал Мою таинственную повесть; Как я любил, за что страдал, Тому судья лишь бог да совесть!.. Им сердце в чувствах даст отчет, У них попросит сожаленья; И пусть меня накажет тот, Кто изобрел мои мученья…»
4 апреля. Прочитала в газете заметку «Принять решение!». Летчик испытывал самолет, и вдруг загорелся мотор. Что делать? Если сразу выпрыгнуть с парашютом, то значит бросить машину… Чуть переждать, две-три минуты, можно погибнуть… Принять решение — сделать выбор и совершить поступок. Но между выбором и поступком одна-две минуты. А когда тянутся дни за днями и у тебя нет ясности? Какое принять решение? Как действовать? И чувства раздирают душу, сомнения мучают. Легче управлять группой, чем самим собой. Во мне есть воля, совесть, смелость… Мне так кажется, а я бездеятельна в этой истории с Кириллом и Подкидышевым…
Вечером с Гулей остались в комнате вдвоем, признались, что любим друг друга. Гуля когда-то была для меня идеалом красоты и ума. Перед тем как легла спать, она доверилась, что она имеет в виду Кирилла. При одном воспоминании о нем у меня бегут слезы. И тут опять нет откровенности…
5 апреля. В комнате состоялась целая политбеседа с воспитательницей Раисой Петровной. Обсуждали Мишку Балдина. Его будут судить за то, что он ранил ножом Лешку Пахотина, и за то, что был секундантом у Валерика.
«Это настоящий Молчалин! — сказала о нем Гуля. — С виду очень скромный, а дела творит пакостные».
«Молчалин услуживал всем людям без разбора, — сказала Аня Царьградская, — даже собаке дворника, чтоб ласковой была».
«Балдин услужил Валерке!» — добавила Найденова.
«Ну что вы на него напустились! — возмутилась Царьградская. — Мы же не богатые дворяне, не Чацкие, которым дозволено всех критиковать. Мы и есть бедные Молчалины, Балдин это понял раньше нас!»
Ух я взвилась! Мы живем по коммунистической морали, эта мораль благородная, и у нас нет места молчалиным. А Чацкий честный, смелый человек.
«Как по учебнику шпаришь!» — огрызнулась Аня.
Я снова на нее напала.
«Ах, посмотрите на нее! Какая благородная!» — это слова Ани.
Тут Раиса Петровна поддержала меня.
6 апреля. Утром в фойе лежало два конверта. Один с почерком Подкидышева, другой — с почерком Кирилла. Я спрятала письмо от Валерика за пазуху, а конверт Филина вскрыла и сразу же прочитала.
«Здравствуй, Ксеня!
Нога моя еще не зажила, чуть-чуть хромаю. Работаю каждый день. Жаль, коньки забросил. Обо мне говорят, будто я трус. Это неверно. Я выстрелил не в Подкидышева, а вверх. И не хотел, чтобы он в меня стрелял… Ты не думай, что я ловлю двух зайцев. Лишь бы ты не гонялась за двумя зайцами. У меня сейчас нет никого, кроме тебя. Честное комсомольское. Ты хотела, чтобы я стал комсомольцем, и я здесь готовлюсь в комсомол».
Вечером, после уроков прочитала письмо от Подкидышева.
«Помни, у тебя где-то есть друг, который верен тебе, — пишет Валерка. — Ты когда-то говорила, что будешь тоже верна до тех пор, пока я буду писать тебе письма. Я их буду писать всю жизнь.
Не думай, что я собирался убивать Филина. Хотя ты теперь ненавидишь меня и не поверишь мне. Но проучить я его хотел. Я надеялся поставить его на колени. Если ты чего-либо потребуешь от меня, я выполню. Валерка».
Два письма. Положила их на колени и разглядывала листочки. Валеркин листок аккуратно сложен, исписан знакомым ровным почерком. А листок Кирилла вырван из тетрадки неровно, уголок отрезан, но мне это мятое письмецо дороже жизни. Я достала из тумбочки тетрадку и написала Валерику коротко: «Мне бы презирать тебя надо, но я тебя жалею. Больше не пиши. Мы расстаемся навсегда. Ксеня».
Потом взялась за письмо Кириллу, но в комнату вошла Аня Царьградская, она увидела в руке у меня надписанный конверт Филину, ткнула в него пальцем и грустно улыбнулась. Обида на нее, что она спорила со мной о Чацком, у меня еще не прошла.
«Хочешь почитать письмецо от него?» Она сунула руку в карман платья и вытащила точно такой листок, какой был прислан мне, даже край листа был неровный, как у письма для меня. Я осторожно взяла у Ани письмо и стала читать. Кирилл писал, что после работы не скучает, уже играет в хоккей, хотя нога не зажила. Мне запомнились строчки: «Я дружу с Ксеней, она присылает отвратительные письма. Из-за нее меня дразнят, смеются. Я дружил с одной и бросил, потом со второй, но тоже бросил. Ксеня третья. После всех унижений из-за ее прежнего кадра у нас с ней ничего не получится. Нам будет трудно».
Я отвернулась от Ани ошеломленная. Горько усмехнулась, вернула ей письмо. Тут же порвала свое письмо и надписанный конверт.