Я настоял, чтобы Илья Борисович пригласил в комнату, где на дверях висела табличка «Комитет ВЛКСМ», активистов-ребят. Скоро пять разнокалиберных подростков — два худеньких восьмиклассника и один крупный, широкоплечий десятиклассник да еще две белокурые, аккуратные девочки в белых передничках и с комсомольскими значками — заняли столы, сложили руки на столешницах, ожидая беседы. Их вид меня сильно разволновал.
— Ребята…. Товарищи! — начал я, но тут на пороге показалась раскрасневшаяся Царьградская, школьники вскочили, приветствуя ее; воспитательница подсела к девочкам, а директор покинул комнату. — Друзья! — обратился я снова к собравшимся. — Жизнь дается, чтобы жить… Расцветать всеми талантами. Каждый из вас — клад мыслей и чувств, месторождение замыслов и чертежей…
Получилось выспренно и глупо. Ребята и без меня знали о гибели Князевой. Я говорил о стойкости, которой не хватило девочке. Труд и любовь невозможны без мужества, потому что таят в себе страсти. Какой бы ни была жизненная задача, комсомолец решает ее, не отчаиваясь, ища поддержки у друзей-единомышленников.
Белокурые девочки всхлипнули, закуксились. Лица ребят оставались сосредоточенно-строгими.
— Смерть Юли таинственна… Подруги и друзья помогут узнать мотивы трагедии. Вы — комитет! Как будем прощаться с нашим товарищем?
Царьградская, будто ученица, резко подняла руку вверх:
— Не оговорились, Александр Илларионович?
— Нет. Обсудим ритуал похорон. С древних времен народ совершенствует погребальный обряд… Предки устраивали тризны с жертвоприношениями, с военными играми, песнями и плясками, со спортивными состязаниями в честь покойного. Это нужно нам, живым…
Девочки утирали рукавами слезы на щеках.
— А разве можно на тризне веселиться? А какие песни можно петь?
Не знал я и сам, какие песни надо петь на похоронах, как провожать в последний путь, а только понимал, что без комсомольской тризны не обойтись. Мы умеем хором петь русские народные мотивы, умеем грустить, знаем немало мужественных напевов и еще больше эстрадных, задорных и беззаботных. А как быть тут? Есть песни «Красноармеец умирал…», «Шел отряд по берегу» о Щорсе, «Прощайте, товарищи! Вечный покой». Кто-то из ребят напомнил слова о Марусе Бондаренко, которая рубила юнкеров и сама погибла: «В цветах лежит Маруся девчонкой молодой, в походной портупее и шапке боевой». Постановили инициативной группе вместе с Анной Васильевной возглавить организацию обряда: команда юношей выкопает могилу; другие парни с учителем труда в мастерской сделают памятник и гроб.
— Где сейчас Юлия? — спросили меня.
— Тело увезли в город, — объяснил я.
Крепкого спокойного богатыря-десятиклассника Вениамина Дубровина я назначил руководителем группы по организации обряда прощания с погибшей девушкой. Я показал ребятам на циферблат наручных часов: время неумолимо крутит стрелки. Приступайте к делу. И, расставшись с ними, поехал в город.
В те двое скорбных суток, что оставались до похорон, я плохо спал. Холостяцкая комната в общежитии стала камерой заключенного. Мне было тошно возвращаться в нее. Рано приезжал в райком. Из кабинета часто звонил в школу, оттуда мне тоже звонили и Аня Царьградская, и директор, и даже Веня Дубровин. Через управление культуры и обком комсомола я искал писателя или журналиста, которые бы посоветовали что-нибудь для похоронного обряда. Но никому до нас дела не было! Если бы мы имели деньги и могли заказать сценарий… Что ж, школьники сами фантазировали тризну.
Меня в эти дни вызывал следователь, так что сам-то я был далек от «праздника печали». Правда, проницательный и серьезный следователь, слушая мою исповедь, предупредил: «Не наговаривай на себя! Причины гибели девушки сложны… Она была беременна. В трагедии повинен еще какой-то парень». Кто он? Почему затаился? И неужели подруги или друзья Юлии не замечали, с кем она дружила? Впрочем, были каникулы, в летнее время девушка была предоставлена сама себе. Следователь советовал мне, чтобы я не скрывал неожиданный факт ни от воспитателей, ни от учащихся, ни от молодежи Лесного. Он надеялся, что новость о Юле Князевой приведет к нему кого-то, кто прояснит сюжет трагедии.
В день похорон я повез на мотоцикле в Лесной инструктора — молодого парня Леонида и секретаря по школам — Веру. Инструктор сидел в седле за моей спиной, а Вера — в люльке. Был солнечный сентябрьский день. Такой теплый, что на берегу озера, мимо которого мы проезжали, беспечные пляжники загорали, играли в мяч. Во всех школах района проводились пионерские сборы, комсомольские встречи, а в Лесной — похороны… На углу здания школы, трепыхался приспущенный флаг с траурной каемкой. В комнате комитета комсомола Анна Васильевна встретила нас в летнем белом платье с черной повязкой на рукаве.
Все оделись в белые рубашки, повязав рукава черными лентами. Царьградская призналась, что учителя сердятся: занятия в школе сорваны, в классах обсуждаются похороны, проводятся репетиции «спектакля у гроба». С колонной старшеклассников мы отправились через поле в деревню. Группа ребят уже дежурила там, в клубе. В нашей колонне хромал с мандолиной в руке сутулый, в засаленном пиджаке, маленький лысоголовый учитель пения Владимир Елизарович. Я любил его с детских лет, это был добрый, тихий, талантливый человек, правда, неисправимый выпивоха.
Деревенский клуб обрамляла густая толпа женщин, стариков, подростков и ребятишек. Наша команда не без усилий протиснулась через толпу внутрь клуба. Гроб с телом погибшей был установлен на невысоком пьедестале, он был обит красной тканью и обтянут траурной лентой крепа. Голова усопшей убрана полевыми цветами. Парни и девушки в белых сорочках с черными повязками на рукавах выглядели и празднично и печально. Одну группу почетного караула сменила другая. Владимир Елизарович встал у изголовья гроба с мандолиной в руках. Вот ломкий мальчишеский голос начал рассказ биографии Юлии. Ударница в учебе, все лето — и уже не первое лето! — пасла колхозный гурт. Тоскливо-изящно вплетались звуки мандолины в голос биографа. Учителя не упрекнешь в точности каждого музыкального перелива. Раньше он преподавал в городском музыкальном училище, но за страсть к хмельному был уволен. Струны высекали скорбь и возвышали душу, возносили мечты куда-то в неведомое и снижали до темноты бесчувственной могилы. Мальчишеский монолог постигал бездну мира, величие и необъятность его, я чувствовал пустоту смерти, равенство всех перед нею и думал о мощи жизни и слабости одинокой души, о нашем коллективистском единстве, о том сознательном единстве, которое сильнее стихии огня, воды, мороза, стихии безумия и лжи…
Лучше смерть, но смерть со славой,
Чем бесславных дней позор…
Звонкие слова юноши оттеняются струнами. Ряды почетного караула опять сменяются. В зале, в толпе горбатенькая старушка горестно всхлипывающе тянет: «Ох, миленькая, Юленька, что же ты надумала-а-а…» Расширенные юные глаза, челочки, чубчики, вихры, косички, бантики колыхнулись, скорбный плач-причет старушки резанул по сердцу. Но тут же негромкое хоровое пенье молодежи взяло верх. За спиной почетного караула ударил барабан и смолк. Пели все учащиеся — и на сцене и в зале. А удар барабана был каким-то знаком, выстрелом, пробившим тишину и ликвидировавшим все посторонние звуки. Он даже испугал меня. Пенье хоровое, вполголоса, слаженное, светло-грустно. Оно закончилось. Опять тишина. Тягостная. Такая тягостная, что в зале зашевелились. Подумали, что ритуал панихиды уже завершен. Но маленький сутулый учитель поднял предупредительно руку вверх. Он дирижер… Это он распоряжается ребятами. И они резко, дружно заводили новую песню, мужественно и протяжно проговаривая мощные слова…
И все, где пылкой жизни сила
Так внятно чувствам говорила,
Теперь один ничтожный прах;
Улыбка странная застыла,
Едва мелькнувши на устах…
И лицо Юли вдруг ожило в цветах, улыбнулось и засмеялось… Неужели это спектакль? А жесткий речитатив продолжал наполнять верхнюю часть клуба, свободную от людских тел, жутким и сильным смыслом.
Но темен, как сама могила,
Печальный смысл улыбки той:
Что в ней? Насмешка ль над судьбой,
Непобедимое ль сомненье?
Иль к жизни хладное презренье?
Иль с небом гордая вражда?
Как знать? Для света навсегда
Утрачено ее значенье.
По коже моей забегали мурашки. Это не концерт. И Юля не улыбается из цветов, она недвижима. Это прощанье с подругой, товарищем…
Нет, все идет правильно! Чтобы ценить жизнь, надо знать ей цену! Мы еще проясним глубинные причины гибели комсомолки, проанализируем с жесточайшей дотошностью, чтобы понять, что такое любовь, коварство, верность, совесть и мужество…
Гроб поднимается на плечи парней. Под нежарким сентябрьским солнцем процессия из белоснежных рубашек, окруженных черными и пестрыми одеждами жителей деревни, движется медленно по пыльной дороге, по самой середине улицы; за гробом плетется тетка Дарья, еще какие-то женщины, видимо, родственники тетки. Я спрашиваю тихо, приехал ли отец Юлии… Но щемяще одиноко заговорили струны мандолины, учитель мне не виден, однако он здесь, и все слышат его мелодию. Струны рыдают, всхлипывают, замирают и вновь всплескиваются. Тихий педагог, хромая в толпе, определяет порядок обряда. Он старше и мудрее нас, он воевал и ранен, и он-то лучше других понимает мудрость такого обряда.
Мы обязаны пройти этот скорбный путь, чтобы лучше ценить то, что имеем, — жизнь. За последними избами, за бурьяном пустыря уже видна роща, а вокруг нее поля с остатками соломы, а за ними опушенные зеленью садов дома поселка Лесного. В березняке меж белыми стволами кресты и памятники со звездами, с фотокарточками на скромных деревянных обелисках. Гроб внесли в глубь рощи, поставили на холмик свежей глины, возле ямы-могилы. Толпа обступает группу людей в белых рубашках, с венками.