Партнеры J. P. Morgan and Company сразу же опасались дефолта по огромному займу на восстановление Австрии 1930 года. Не меньше, чем во времена Пирпонта, банк испытывал фанатичное чувство ответственности за выпущенные им облигации. Британская часть займа находилась под управлением нескольких лондонских банков, в том числе Morgan Grenfell. Стали бы нацисты выполнять австрийский долг? Или они отнесут его к репарационным займам Германии и заявят, что он был навязан Австрии союзниками? И самое главное - пойдет ли Германия на сепаратную сделку с Англией?
Власть Хьялмара Шахта продолжала ослабевать. Все больше недовольный нацистами, он опасался инфляционных последствий наращивания военного потенциала Германии: он дерзко заявил своему заклятому сопернику Герингу: "Ваша валютная политика, ваша политика в отношении производства и ваша финансовая политика [являются] несостоятельными".
По словам Шахта, после аншлюса Австрии он втайне потерял всякую симпатию к Гитлеру и стал подумывать о его свержении. Однако его отступничество было тщательно замаскировано. Шахту было поручено возглавить Национальный банк Австрии и подчинить его финансовую систему немецкой денежной политике . Через две недели после бескровного вторжения он собрал сотрудников центрального банка и произнес устрашающую речь: "У нас не найдет будущего ни один человек, который не был бы всей душой за Адольфа Гитлера. . . . Рейхсбанк всегда будет только национал-социалистическим, иначе я перестану быть его руководителем". После произнесения клятвы верности фюреру он возглавил бодрое скандирование сотрудниками банка "Зиг хайль!". Шахт уволил доктора Кинбока, австрийского банкира, который в начале 1920-х годов предложил Морганам гобелены Гобелина в качестве залога по кредиту. Позднее Шахт с присущим ему самодовольством объяснял: "Я позаботился о том, чтобы он смог уйти на пенсию в полном составе и с отличием, хотя было известно, что он частично еврейского происхождения". Старые еврейские венские банки были разорваны на части. Барон Луи фон Ротшильд был арестован, заключен в тюрьму и освобожден только после того, как передал все активы Ротшильдов в Австрии государству.
Дом Моргана внимательно следил за немецкими выступлениями по поводу австрийского долга. Вальтер Функ, сменивший Геринга на посту министра экономики незадолго до аншлюса, делал заявления, в которых австрийские кредиты приравнивались к немецким, и утверждал, что и они были предоставлены союзниками лишь для обеспечения репараций. Он разглагольствовал об интригах банкиров и коварных политиков, которые сговорились втянуть Германию в "долговое и процентное рабство". В Нью-Йорке Ламонт нервно следил за признаками сделки между Англией и нацистами. 25 апреля 1938 г. его сын Томми заметил в лондонской финансовой прессе заметку, предупреждавшую о предстоящем урегулировании. "Другими словами, - сказал Томми, - "наши добрые друзья из Банка Англии и Сити собираются провернуть быструю сделку в ущерб американским держателям австрийских облигаций".
Ламонт был в ярости: человек, который никогда не сердился, пришел в ярость. Сэру Фредерику Лейт-Россу, эксперту по репарациям из Британского казначейства, он написал письмо в остроумной прозе. Вспомнив о сделке с Германией, заключенной в 1934 году, он сказал:
Я вспоминаю обо всем этом, мой дорогой Лейт, не по доброй воле, указывая Вам на преимущество учета американских интересов в связи с австрийским займом 1930 года. Новая мода в мире состоит в том, что каждая страна должна развивать свой собственный национализм до последней степени. Но здесь, когда наши люди слушают вежливые расспросы наших британских друзей о том, каково будет отношение Америки в случае вовлечения Великобритании в общую войну, возникает желание немного удивиться, почему британцы иногда упускают из виду эти вопросы (например, вопрос о займе Доуза и Янга ), которые сами по себе незначительны, но постоянно вызывают раздражение.
В заключение Ламонт упомянул о "глубокой заинтересованности" Госдепартамента в австрийском кредите.
Изысканная вежливость Ламонта по отношению к англичанам теперь превратилась в элегантные насмешки и оскорбления, а его предупреждения оказались безрезультатными. Шахт и Монти Норман продолжали свой таинственный диалог, ежемесячно встречаясь в Базельском банке международных расчетов. В июне в парламенте было объявлено об урегулировании англо-германского долга, и декларации о британско-американской финансовой солидарности уступили место наглому оппортунизму. Интересно отметить, что Невилл Чемберлен, стремясь умиротворить Германию, равнодушно отнесся к сообщениям о тайном отступничестве Шахта от Гитлера. Летом того же года в Базеле Шахт сообщил Норману о своем решении отказаться от Гитлера и добиваться его свержения. Когда Норман повторил это Чемберлену, премьер-министр ответил: "Кто такой Шахт? Я должен иметь дело с Гитлером".
Как Великобритания оправдывала свою сделку? Норман рассказал Ламонту, что Великобритания пыталась урегулировать австрийский долг на беспристрастной международной основе, но нацисты настаивали на дискриминационном режиме. В то же время британцы, повторяя точку зрения Шахта, заявили, что у них дефицит торгового баланса с Германией и что погашение австрийского долга вернет Британии часть денег, которые она платила за немецкие товары. Это был удручающий разворот от дипломатического века 1920-х годов. Монти Норман - человек, который хотел поднять финансы над грязной сферой политики на чистый воздух, - теперь подчинился националистическому давлению. Со свойственной ему театральностью он написал Ламонту лакричное объяснение: "Ибо немногие страны-должники сегодня готовы относиться к долгам с точки зрения этики и справедливости, а не с точки зрения политики и удобства. . . . Вы не можете ответить на это, потому что я уезжаю надолго, чтобы залечить свою рану, и пишу только для того, чтобы очистить Ваши взгляды и свою совесть!"
Вражда между Дж. П. Морганом и Морганом Гренфеллом еще не утихла; то, что последний ставил британские интересы выше совместных интересов Моргана, не могло быть легкомысленным. В тоне, который он обычно использовал для запугивания должников, Ламонт предупредил лондонских партнеров, чтобы они не считали англо-американское сотрудничество чем-то само собой разумеющимся в случае войны - а угроза была шокирующе серьезной. Он писал: "Должны ли мы согласиться с тем, что высокая санкция Великобритании будет дана растущей привычке игнорировать международные связи и права собственности?" Подобная отповедь удивила бы изоляционистов, которые видели лишь сговор между домом Морганов и Англией.
Очевидно, опасаясь, что австрийская вражда поставит под угрозу англо-американские финансовые отношения, Фрэнсис Родд распространил письмо Ламонта в Британском казначействе без согласования с Нью-Йорком. Узнав об этом, Ламонт взорвался, полагая, что его письмо было отправлено в строгом секрете и может повредить отношениям Моргана с Казначейством и Банком Англии. Он направил по адресу Грейт-Винчестер-стрит, 23 резкий упрек:
Вы знаете, что на протяжении многих поколений партнеры нашего дома всегда считали, что для обеих наших стран выгодно, чтобы между ними существовали самые дружественные отношения. . . . Как Вы теперь знаете, мы не имели в виду, что наше письмо будет передано в Британское казначейство. . . . Есть много вещей, которые можно сказать человеку, но нельзя написать ему, и это в тысячу раз более верно в отношении правительств". Бесценная ценность Morgan Grenfell & Co. для нас ... заключалась именно в способности партнеров Morgan Grenfell & Co. интерпретировать нас для Британского казначейства и Британское казначейство для нас. Мы никогда не думали о Morgan Grenfell & Co. как о почтовом отделении для передачи наших писем британскому правительству".
Здесь проявились все подводные камни англо-американских отношений: представлял ли Морган Гренфелл британское правительство для Дж. П. Моргана или Дж. П. Моргана для британского правительства? Как могли нью-йоркские партнеры ожидать от Моргана Гренфелла столь тесного общения с Уайтхоллом и в то же время отстраненности? На эти вопросы не было ни адекватной постановки, ни тем более ответа, поскольку в 1920-е годы, в период расцвета финансового интернационализма, серьезных конфликтов не возникало. Теперь же националистические разборки 1930-х годов разрушили многие иллюзии относительно предполагаемой верности лондонских партнеров J. P. Morgan and Company. Стратегия "троянского коня", которой придерживались с начала 1900-х годов, - придание лондонскому дому британского облика и характера - в конечном итоге обернулась для нью-йоркского дома неудачей.
Нью-йоркские партнеры вращались в аристократических кругах Великобритании и были частыми гостями в поместье Асторов в Кливленде. Не в меньшей степени, чем сам дом Морганов, Нэнси Астор представляла собой брак американского капитала и британской аристократии. Урожденная Нэнси Лэнгхорн из Вирджинии, она стала первой женщиной, занявшей место в Палате общин (агитировала за должность в жемчугах и в сопровождении кучера с ливреей). Стильная, красивая женщина с острым языком и изюминкой в политических разборках, она любила подшучивать, дразнить и спорить. Однажды, будучи в гостях у своего противника Уинстона Черчилля в Бленхейме, Астор сказала: "Если бы я была замужем за вами, я бы подсыпала яд в ваш кофе". Черчилль ответил: "А если бы я был женат на вас, я бы выпил его".
Нэнси была замужем за богатым, но непутевым Уолдорфом Астором, вторым виконтом и внуком Джона Джейкоба Астора III. Основную часть своего дохода Уолдорф получал от сдачи в аренду недвижимости на Манхэттене, поэтому трансатлантическая структура Дома Морганов идеально соответствовала его деловым потребностям. Уолдорф также консультировался с Томом Ламонтом по поводу своих личных финансов, и после краха 1929 года Ламонт перевел его из американских ценных бумаг в канадские муниципальные облигации. Ламонты и Асторы общались и даже отдыхали вместе.