кас площадью 15 сотен акров в Адирондаках был куплен бойскаутами, а Объединенная лютеранская церковь заплатила в 1949 г. за сорокапятикомнатный таунхаус Джека на Мэдисон-авеню всего 245 тыс. долларов. В 1988 г., когда лютеране уехали в Чикаго, они продали его Библиотеке Пьерпонта Моргана за 15 млн. долл. Уолл-Холл был приобретен советом графства для создания зеленого пояса вокруг Лондона. Princes Gate, некогда один из лучших частных домов Лондона, в 1950-х годах стал штаб-квартирой Независимого телевизионного управления (а в 1980 году его соседом стало посольство Ирана, которое в том же году подверглось жестокой осаде). Мир грандов закончился. В эпоху после Второй мировой войны банки Уолл-стрит и Сити превратятся в огромные, глобальные институты немыслимых доселе размеров. Но банкиры, населяющие их, как ни парадоксально, будут казаться еще меньше.
Для центральных банкиров эпохи дипломатии война стала временем меланхоличных размышлений. Монти Норман сетовал на проклятие современной демократии, на то, что решения принимаются, как он презрительно выражался, "путем подсчета носов". Он обвинял политиков в разрушении рациональной системы привязанных к золоту валют, созданной им и его друзьями из Morgan в 1920-х годах. Все пошло прахом на почве национализма и политики. Оказалось, что финансы - это не стерильная лаборатория, которой могут управлять ученые банкиры в белых халатах. Нельзя также доверить его таинственному, самозванному священству. В эпоху казино центральные и частные банки уже не будут функционировать как суверенные государства, а будут связаны с государственными структурами, как национальными, так и многосторонними.
В течение всей войны Рассел Леффингвелл посылал Монти Норману продуктовые посылки. Измученный человек, желающий получить успокоение, Норман спрашивал Леффингвелла, не ошибается ли он в отношении золотого стандарта и своих попыток восстановить старый имперский фунт стерлингов. Любой другой вариант действий, утверждал Норман, "поколебал бы доверие в Европе и вызвал бы чувство неуверенности, которого, казалось бы, следовало избежать". Леффингвелл согласился с тем, что только золото является оплотом против современных язв управляемых валют, бюджетных дефицитов и раздутых государств всеобщего благосостояния. Он также признавал тщетность своих трудов: "Как мы трудились вместе, ты и Бен, я и мои партнеры, восстанавливая мир после последней войны, и посмотрите, что сейчас творится!" Монти был не менее удручен: "Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что при всех наших мыслях, трудах и благих намерениях мы не добились абсолютно ничего... . . Я думаю, что мы могли бы сделать столько же хорошего , если бы смогли собрать деньги и вылить их в канализацию".
Для Монти Нормана наступит день расплаты не меньше, чем для Бена Стронга. Лейбористы так и не простили ему ни жесткого отношения к первому лейбористскому правительству в 1920-х годах, ни жесткой экономии, введенной в 1925 году в интересах золотого стандарта. Когда в 1931 г. правительство отказалось от золота, это только укрепило подозрения в том, что финансовые "правила" - это уловки для запугивания непокорных левых правительств. Горькая фраза ветерана лейбористской партии Беатрис Уэбб "Никто не говорил нам, что мы можем это сделать" до сих пор не утихает. Теперь автократическое двадцатичетырехлетнее правление Нормана в Банке Англии с запозданием привело к появлению новых государственных рычагов контроля над британскими финансами.
В 1943 и 1944 гг. здоровье Нормана ухудшилось, и ему поставили диагноз пневмонии, а затем менингита. Хрупкий и сломленный в свои семьдесят с лишним лет, он прислушался к совету врачей уйти в отставку. В течение нескольких лет в качестве преемника упоминался Том Катто, добросовестная работа которого в казначействе в военное время произвела на Нормана большое впечатление. Несмотря на то что Катто был единственным либералом в партии тори Моргана Гренфелла, лейбористы опасались, что он увековечит господство Сити в Банке Англии. Еще в 1940 г. Хью Далтон, министр экономической войны, предупреждал канцлера казначейства Кингсли Вуда, что "против Катто как преемника будет много чувств. Он выходец из самой реакционной фирмы в Сити, Morgan Grenfell, которая, как я уже говорил, имеет печальную репутацию партизанской тори".
Избранный в 1944 г. губернатором, Кэтто совершил тоскливое паломничество в загородный дом Нормана, чтобы получить благословение старшего. "Дорогой мой, Кэтто, - сказал Норман, - я сам был первым выбором для переизбрания на пост главы Банка Англии, но врачи сказали "нет". Вы - мой второй выбор. Да благословит вас Господь". Растроганный этим жестом, Катто сломался и вместе с женой Нормана прошелся по саду, прежде чем смог вернуть себе самообладание. Назначение Катто было истолковано как подчеркивание необходимости тесного послевоенного сотрудничества с США.
После неожиданного поражения правительства Черчилля на выборах 1945 г. лейбористское правительство Клемента Эттли поставило национализацию банка во главу угла своей парламентской программы. Хотя банк долгое время занимался государственным долгом, валютными вопросами и обменом валюты, он находился в частной собственности семнадцати тысяч акционеров. Теперь центральные банкиры должны были выйти из тени, в которой они действовали. Для лейбористов это был давно назревший акт мести по отношению к Норману.
Крепкие орешки в Сити считали, что Катто должен уйти в отставку как дело чести , а не руководить банком, находящимся под контролем государства. Монти Норман так и не смог преодолеть ощущение, что Катто должен был быть достаточно хитрым, чтобы победить национализацию. На самом деле Катто оказался идеальной переходной фигурой и, возможно, добился для банка лучшей сделки, чем мог бы Норман. Он не считался деятелем Сити, враждебным Уайтхоллу, и был проницательным, примирительным человеком. Он понимал, что изречение Нормана "Никогда не оправдывайся, никогда не объясняй" не будет достаточным в новом веке. Центральные банки больше не могут быть священническими или герметичными, и Катто считал, что лучше всего, чтобы этот переход осуществлял здравомыслящий банкир. Чтобы сохранить независимость банка, он добился согласия на то, чтобы управляющий назначался на пятилетний срок с возможностью продления и освобождался от должности только по решению парламента.
В марте 1946 г., после более чем 250 лет независимости, Банк Англии стал государственным учреждением. Теперь он в меньшей степени подвергался влиянию торговых банкиров, а его директорами после войны стали чаще назначаться промышленники и профсоюзные лидеры. Катто с облегчением сказал Ламонту: "Корабль пришлось вести между Сциллой и Харибдой, но мы как-то справились!". Проработав на посту губернатора до своего семидесятилетия, Кэтто в 1949 г. вновь занял рабочее место в Morgan Grenfell, но не стал возвращаться к официальным обязанностям в фирме. Однако его сын Стивен станет председателем совета директоров Morgan Grenfell после войны.
Для Монти Нормана новый мир воплощал в себе все то, что он презирал. Оплакивая "социализацию в галопе", охватившую Англию, он сказал Леффингвеллу, что теперь редко бывает в Сити и находит его унылым местом, сведенным к возврату облигаций по более низким процентным ставкам. Человек, посвятивший свою жизнь сохранению Лондона как мирового финансового центра, теперь видит в нем место увядшей славы: "Я боюсь, что различные старинные предприятия Лондона практически прекратили свое существование, или продолжают существовать, возможно, в виде тени". Когда после Первой мировой войны иностранный бизнес все решительнее перемещался в Нью-Йорк, оставляя мало места для лондонского лидерства, Норман выглядел потерянным, не в себе, в смятении. "Интересно, что бы подумал обо всем этом старина Бен", - говорил он. 4 февраля 1950 г. Монтагу Норман умер, за год до этого перенеся инсульт.
После войны оставшийся в живых доктор Хьялмар Хорас Грили Шахт возобновил переписку с Монти Норманом. Арестованный гестапо в июле 1944 г. после участия в очередном заговоре против Гитлера, он был отправлен в концентрационный лагерь Равенсбрюк и в итоге прошел через тридцать две тюрьмы, включая лагерь смерти Дахау. Он входил в выдающуюся группу заключенных, в которую входили бывший австрийский канцлер Курт фон Шушниг и Леон Блюм. На последних этапах войны пленники поспешили отправить их на юго-восток, чтобы спастись от наступающих американских войск. 4 мая 1945 года Шахт и остальные должны были быть казнены гестапо по прямому приказу Гитлера, когда их освободили войска союзников на юге Тироля.
Шахт пытался навестить больного Нормана, но тот не был официально де-нацифицирован, и ему было отказано в английской визе. Это был бессовестный, беспардонный человек, чья самонадеянность, казалось, сохраняла его в невзгодах. После того как Нюрнбергский трибунал признал его военным преступником, он был арестован генералом Люциусом Клеем, командующим американской оккупационной армией в Германии. Когда Клей пришел в шале Шахта под Берлином, чтобы взять его под стражу, Шахт воспротивился утверждению, что он настроен антиамерикански. В качестве доказательства он сказал Клэю: "Посмотрите на фотографию на стене". Это была подписанная фотография, которую Дэвид Сарнофф подарил ему на конференции "Молодой план" в Париже в 1929 году.
В ожидании Нюрнбергского военного процесса в тюремном лагере Шахт продолжал вести себя до странности непредсказуемо. Альберт Шпеер, архитектор и министр вооружений Гитлера, вспоминал, как Шахт, чтобы скоротать время, читал драматические стихи. Когда американские военные психологи проводили тесты на IQ среди военных преступников, Шахт показал первый результат в группе. В Нюрнберге было много странных встреч. С Германом Герингом Шахт не виделся с тех пор, как проиграл ему в борьбе за власть в 1937 году. "Наша следующая встреча произошла в тюрьме в Нюрнберге, когда нас привели в камеру с двумя ваннами, где я в одной, а Геринг в другой, и каждый из нас принялся намыливать себя", - писал Шахт. "Sic transit gloria mundi!".