Кто же занимал опустевшие гнезда? Тут и выявилась любопытная закономерность. Фролов полагал, что наткнется на кандидатов на ключевые посты, но заселявшаяся публика была вполне разномастной. Объединяло их только одно – почти все были прибывшими с 22-го по 24-й из-под Рязани. Два члена Моссовета, заведующий товариществом «Колбасное дело», рабочий из Строительно-производственной артели, сам управдом Сацук, который перебрался в революцию из Житомира в Рязань, прожил там два года, а потом переехал в Москву, и всеми уважаемый доктор Бейлинсон, бывший заведующий подотделом Медицинской экспертизы города Рязани.
Отец Коли занял квартиру венгра, вступившего в 18-м в Красную армию и воевавшего на Дальнем Востоке. Новоиспеченный красноармеец сменил фамилию Миклош на Миклушин, имя Георг на Георгий и звался уже Георгием Михайловичем Миклушиным. В конце 21-го он получил для своей многодетной семьи квартиру за освобождение от японских интервентов станции Магдагачи, а в начале 22-го его застрелили прямо за столом в гостиной за поздним чтением газет. Жена с сестрой и детьми съехали куда-то в Подмосковье. Бейлинсон же оставил должность в Рязани, перебрался в Москву, поселился в его квартире и тут же возглавил подотдел судебно-медицинской экспертизы, за ним стройным косяком последовали из Рязани все остальные. Но доказательств связи всех этих людей, тем более членов Моссовета, у Фролова не было. Все они занимали разные посты и должности и не являлись родней, даже знакомы не были.
От мыслей Грениха отвлек телефонный звонок, прозвучавший в неожиданно возникшей тишине. Видно, соседи все разбрелись по своим углам. По незыблемой привычке человека, живущего в тесноте коммунальной квартиры, тотчас устранять источник шума, который мог вывести из себя кого-то из соседей, тем более в столь поздний час – было почти девять вечера, он поспешил в коридор и снял трубку первым. Уже когда уха коснулась холодная латунь трубки, Грених знал, что такой поздний звонок – не к добру. Далекий, приглушенный, будто с Северного полюса, голос Фролова сообщил, что Кисель найден задушенным в дежурной комнате следственной части.
– Как это произошло? – вырвалось у Константина Федоровича.
– Вы должны это видеть! – взволнованно ответил Фролов. – Пока ждали конвоя, для того чтобы перевести в ардом[6] на весь следственный период, он повесился, но так… такое я вижу впервые.
Грених положил трубку и, стянув с вешалки пальто, вышел обратно в коридор. Проходя мимо кухни, бросил взгляд на нависшего над тетрадью квартиранта, что-то страстно пишущего, стиснул зубы и коротко объяснил Асе, что вынужден уйти. Она как раз вынула супницу из посудного шкафа, в кухне стоял дурманящий запах еды. Злой и голодный, Константин Федорович отворил входную дверь, выйдя из царства домашнего уюта в холод лестничной площадки.
Дежурная комната, в которой временно пребывал разбушевавшийся Кисель, была небольшим помещением с выкрашенными в казенный серый цвет стенами, простым, но покрытым лаком, столом и двумя грубо сколоченными табуретами. Здесь обычно проходили допросы свидетелей и обвиняемых, рассматривались дела, которые не требовали следствия или по которым обвиняемые признали себя виновными, иногда сюда на непродолжительный срок помещали ожидающих решения суда, преждевременно привезенных из ардомов.
Кисель лежал спиной к двери, на боку, скрючившись. Шея стянута снятым с брюк ремнем, под который была продета отломленная от табурета ножка, она упиралась в пол и смотрела другим концом в сторону и вверх.
Грених обомлел, сделав шаг за порог и приблизившись к мертвому. В нос отчего-то ударило запахом гари, по спине пробежал мороз – его вдруг обдало ужасом далекого воспоминания, но он не смог ухватить его, упустил. Воспоминание, как чувство дежавю, возникло и испарилось вместе с горелым амбре, будто его и не было.
– Самоубийство? – с надеждой спросил Леша.
– Кто заходил к нему?
– Мать пускали, милиционеры были, я, прокурор с помощником составляли постановление о мере пресечения… – стал перечислять старший следователь.
– Кто был последним?
– Я, – вжал голову в плечи Леша.
– Дверь охранялась?
– Да, милицией. Милиционер первого разряда Черногубов.
У стены справа стоял юный Черногубов, на нем лица не было – белый, едва дышал.
– И он не отходил от двери?
– Нет! Я уж его допросил.
Переведя взгляд на Киселя, Грених присел рядом, поискал пульс. Случай самоубийства был исключительный. Задержанный стянул себе шею ремнем, просунул под него ножку табурета, стал крутить вокруг оси до тех пор, пока не сжал все вены и артерии, создав хороший венозный застой у петли. Потеряв сознание, он повалился набок. Если бы отпустил ножку раньше, чем упал, то она бы раскрутилась, он остался бы жив, но этого не случилось. Иногда достаточно вмешаться одной крохотной детали, как жизнь тотчас перетекает в смерть. В особенности с повешением, удавлением и удушением. Порой довольно легкого сжатия, чтобы вызвать шок и, как следствие, смерть, сотворить повреждение крупного сосуда – например, надрыв во внутренней оболочке сонной артерии. Сдавление блуждающего нерва и его ветвей может кончиться опасными расстройствами сердцебиения. А бывает, петля слабая и, казалось бы, не могла вызвать удушения, но подписал смертный приговор возникший внутри острый отек, перекрывший дыхательные пути.
– Самоубийство? – опять подал голос с надеждой Леша.
– Сам как считаешь? Способен был такой умник, как Кисель, на столь хитрый способ самоубийства?
Фролов покачал головой.
– Надо провести тщательный обыск тела. Поищите отпечатки пальцев. Не думаю, что при падении петля не успела бы раскрутиться. Парень он крепкий, от легких повреждений отошел бы. Остальное скажу после вскрытия.
С мыслями о том, почему же ему показался знакомым этот случай, Грених вышел из следственной части.
После заседания суда по делу Цингера Кисель заработал множество недругов: начиная со своих подельников-свидетелей, которых мог ждать теперь гражданский иск, продолжая семьей Бейлинсон и заканчивая самим Гренихом, который испытывал точившее душу беспокойство, что Майкино приключение еще отзовется неприятным эхом.
Всем была на руку смерть Киселя, сомнительная деятельность которого сплела в один плотный клубок стольких людей. Семейство Бейлинсон не обрадовалось геройству сына, который вызвал человека на дуэль – в советское-то время – и заявил об этом прямо в зале суда. Но без Киселя не имело места обвинение в таком странном, антиобщественном поступке Коли. Без Киселя и Майке не придется отвечать за то, что она открыла охоту на хоть и лживого, но все же советского гражданина. Эх, дитя революции, маленькая атаманша. Стала, как мечтала, пионером, но осталась в душе разбойницей, какой ее воспитали опекуны – бывший становый и знахарка.
Константин Федорович пожалел, что проверял пульс Киселя без перчаток. Но его вытащили из дому – не успел подготовиться. Оставалась надежда, что старший следователь правильно запротоколирует первичный осмотр тела и снятие отпечатков.
Домой вернулся, когда квартира уже вся погрузилась в ночную тишину и покой, только на кухне опять сидел за бутылкой тот странный тип, которого приютила семья инженера. Писал пьесу. Грених, не любивший ни писателей, ни театра, узнавал у управдома, почему тот пускает без прописки, но в ответ услышал только охи и ахи – у бедного писателя нынче нет тихого угла, а премьера назначена на октябрь, потому и позволил.
– У него есть прописка, с ней все хорошо. Он живет на Большой Пироговской. Но там ему мешают творить.
Зайдя в комнату, Грених застал Майку за чтением на диване, а Асю – пересаживающей растения. На расстеленной поверх ковра рогоже, среди глиняных кусочков разбитых старых горшков, комьев глины, обрезанных сухих веточек, помещались высокий гибискус и сильно разросшийся хлорофитум. Ася в халатике стояла на коленях, с распущенными по плечам волосами, и сначала не заметила появления мужа, так была увлечена утрамбовкой земли вокруг хлорофитума. Но, едва подняла глаза, вскочила и бросилась навстречу.
Майка, лежавшая на диване, поднялась на локте, как сонный медвежонок, махнула отцу рукой, сгребла «Три мушкетера» и побрела к ширме, за которой стояла ее новая кровать с коваными спинками, устланная плюшевым покрывалом и усыпанная вышитыми Асей мелкими подушками, которые ночью всегда сбрасывались на пол.
– Ну, что стряслось? – испуганно выдохнула Ася, вытирая о старое полотенце руки.
Грених посмотрел сначала на Майку. Та заметила этот отцовский тяжелый взгляд и, отложив книгу на письменный стол, стоявший справа от ширмы, выпрямилась, готовая к выслушиванию нотаций.
– Кисель найден задушенным. И почему-то я уверен, что убит.
– Какая страшная новость! Но как? – вздохнула Ася. – Часа два прошло после суда… Мы ведь только вернуться успели. Кто ж посмел?..
Она сделала несколько шагов назад и села на диван.
– Он был неплохим мальчиком… Я тогда с ним долго беседовала, – начала она горестно, в голосе зажглось чувство вины. – Занимался ведь спортом…
– И пил, – сухо вставила Майка из тени угла.
– Он так страдал оттого, что был вынужден терпеть побои отчима.
– И дрался сам, – подхватила безжалостная разбойница.
– Мне кажется, я поступила с ним несправедливо, – продолжала причитать Ася. – Принудила к ответу, обманула.
Константин Федорович во второй раз за сегодняшний вечер повесил пальто на венскую кованую вешалку и сел с женой рядом.
– Не нужно сразу искать в себе виноватую, – начал Грених. – Ты сделала то, что должна была. И будь он чист и честен, ты бы это заметила. Мы его наблюдали целый день, когда проводили эксперимент со всасываемостью алкоголя, и я не обнаружил в нем каких-либо наклонностей к совестливости, рефлексии и тем более к самоубийству. Он из тех людей, что готовы вывернуться из любой ситуации. Лезть в петлю такой не станет.
– Как… – всхлипнула Ася. – Как его убили?