Украдкой пройти в Институт Сербского не вышло. Ее на входе поймал сторож и, недоуменно оглядывая порванное и перепачканное пальто, держал за плечо до тех пор, пока Майка с неохотой не выложила, что подралась.
– Только, это секрет, дядь Ген. Отцу не сдавайте, заругает.
– А рука в чем?
– Чернила пролила. Вот пришла, может, ототрут.
– Ладно уж, иди, – сочувственно охнув, отпустил ее сторож.
Вечером особо никто по коридорам не ходил, было тихо и темно. Ступая на носочках, Майка направилась прямиком в лабораторию, надеясь не застать там никого и похозяйничать самой. Она шла, прикидывая, где что лежит и с чего начать. Чернила неплохо отходят от простого спирта.
Дверь в лабораторию оказалась распахнутой, из проема лился скупой желтоватый электрический свет. Но остановило Майку не это, а грозный, резкий, исходящий будто откуда-то из царства Аида голос ее отца. Тот умел быть веселым, довольным и открытым, но порой превращался в какого-то демона и начинал на всех наводить ужас одним только своим двуцветным взглядом. Майка знала наперед, если один его глаз светится зеленым огнем, а другой – чернее ночи, если он, как бык на испанской корриде, наклоняет голову набок и вниз, если его лицо и шея вдруг обтягиваются кожей, как у Кощея, оттого что он сильно сжал челюсти, – пощады не жди.
Но она его не боялась, в ней самой жило что-то такое – черное, недоступное для понимания других, какая-то магическая субстанция, которой она давно научилась управлять. Раньше ей казалось, что это волшебство или внутренний бес. Она выросла в деревне, мать ей заменяла жена милиционера, которая была знаменитой деревенской ведуньей, умела вызывать духов, снимать сглаз и приклеивать ко лбу ножи. Когда Майка подросла и стала читать книжки, она поняла, что это не магия и не бес, а сила духа, воля и ум.
– …как так вышло-то? Почему ты мне сразу не сказал, что он проведет вскрытие? – ярился отец. Шелестела бумага, точно кто-то нервно перелистывал тетрадь, книгу или какой-то отчет. – И что же он понаписал тут в заключении? Ставит самоубийство! Почему нет детального исследования на яды? Почему описательная часть внутреннего осмотра такая поверхностная? Это же липа какая-то. Совершенно очевидно, что он убит, а это пытаются скрыть.
– Константин Федорович, – раздался мычащий голос дяди Леши – старшего следователя. – Ну вы же считали, что Бейлинсон никогда не ошибается. Чего вдруг на него взъелись?
– Взъелся я на него только за два последних составленных им акта. В мои руки всегда попадали безупречные освидетельствования и экспертизы. Но последние два акта заставляют меня задуматься о том, чтобы посмотреть его старые дела. Особенно меня интересуют венгры из его дома, которые целыми семьями вылетают из квартир, как шрапнельные пули.
Фролов молчал, отец – тоже. Наверное, ждал ответа, но его не последовало.
– Боишься кого?
– Нет, никого я не боюсь. Просто… такая неловкая ситуация сложилась… Майка ваша учудила. Бейлинсона сын как будто с ума сошел. И вы тоже не рады этой дружбе – все прекрасно видят, как скрипите зубами, едва о ней заслышав.
– Не вижу связи.
– Прокурор Швецов ходит недовольный, не знает, как быть: стóит ли идти к детям в школу, обсуждать их поступок с директрисой, думал предложить на повестку дня вынести в райкоме. А потом эта странная смерть Киселя… Он и махнул рукой, мол, ладно, оставим в покое дочь Грениха и сына Бейлинсона, разберемся сначала с Киселем, и тотчас попросил Николя Ивановича распорядиться свезти тело на Мясницкую, вскрыть скорее.
– Двенадцать часов прошло? – в голосе отца послышалась надежда. Опять зашелестели бумаги.
– Да, сегодня утром, в девять и провел вскрытие. Ровно двенадцать часов, ни минутой ранее.
– Эх, можно было придраться ко времени вскрытия и попросить переэкспертизу. Можешь хоть устроить смотрины? Я одним глазом гляну и пару проб возьму.
– Ну, Константин Федорович, вы теперь, как супруга ваша, будете втихаря переэкспертизы делать?
– Все вот ваши эти правила! Лет пять назад, когда только все начиналось, можно было не церемониться с Наркомздравом, они спокойно выдавали справки задним числом. А теперь что? Чую, что убит Кисель, но узнать этого мне не дают. Чем такой подход лучше старорежимного?
– Константин Федорович! – взмолился Фролов.
– Теперь ты скажи мне, как Бейлинсон и Швецов оказались после меня в камере Киселя? Ты же меня первым вызвал.
– Так уж вышло, не знаю. Они после суда обсуждали что-то, рядом были. После вашего ухода я и им тоже сообщил.
– Я составлю претензию, ты с ней пойдешь к Швецову и попросишь, чтобы я тоже свой акт предоставил.
– Киселя уже зашили и матери вернули.
– Да что ж вы творите! Фролов, куда ты смотришь? Почему позволяешь собой крутить и так и эдак?
– Константин Федорович! – промычал тот тоном первоклассника, не выучившего урок. – Ну что вы меня терзаете? Я против прокурора пойти не могу.
– Можешь! И должен. Просто обязан. В Уголовно-процессуальном кодексе статья есть особая, что следователь, имея основания…
– Зачем вам это все? Ну пусть бы поутихло…
– Нет, Фролов, так дело не пойдет. Подгонять под правильный ответ нельзя. Смотрите, сколько у нас нестыковок. Венгры – раз, беспорядки в Баумановском районе – два, до сих пор не закрытое дело Баранова…
– Уже закрытое, – возразил со вздохом Фролов. – У него был, оказывается, сифилис, поэтому застрелился.
– И ты поверил? Его бы заметили сразу! – зловещая пауза. – Вы с женой его говорили? Что она сказала? Что полгода назад ее муж вдруг переменился, стал нервничать, потом сказал, скоро им дадут новую квартиру. Надо искать, отчего переменился и кто квартиру обещал. Не венеролог же ему жилплощадь сулил!
– Это просто слова.
– От слов идут ниточки. Итак, к Баранову добавляются гнилые отчеты Бейлинсона, странное поведение его сына и какой-то темный резон Киселя. Да, с первого взгляда все кажется объяснимым. Мальчишки что-то не поделили, один принудил другого ударить третьего. Но! Коля с Киселем вряд ли просто так познакомились бы в обычной жизни. Живут в разных концах длинной улицы, один музыкант и тихоня, школьник, другой – задира, спортсмен, учился в вузе. Что может их объединять? И опять же, Коля, как и наш Баранов, переменился. Я его знаю с 26-го, они с Майкой вместе в школьных постановках играют. Единственный мальчик, который сносит ее язвительность, – есть в нем какая-то слабина, бесхребетность. И вдруг этот образец пай-мальчика остается на второй год, ему отказывают во вступлении в комсомол, опять на второй год, потом драка, суд – одно за другим.
– Я попробую, – вздохнул Фролов.
– Уж постарайся.
Тут Майка решила, что больше ничего интересного не скажут, да и подслушивать – нехорошо. Она тихо отступила по коридору назад к лестнице, основательно потопав по ступенькам, чтобы было понятно, что пришла только что, и вихрем пронеслась по коридору. Но у дверей опять притормозила, чистой ладонью быстро потерла щеки и лоб, чтобы уменьшить последствия драки, пригладила волосы и заглянула в лабораторию, пряча перепачканную в чернилах руку за спиной.
– Здрасть, – проронила она.
– Не «здрасть», а «здравствуйте», – машинально поправил отец, отбрасывая какую-то папку на стол, на котором, свесив ноги, сидел Фролов. Увидев Майку, он нехотя сполз – нельзя детям дурной пример подавать. А вот Майке никогда не позволялось восседать прямо на лабораторном столе – там же столько кислот, щелочей и прочих едких веществ! А этот сидит – пожалуйста!
Отец сначала бросил на нее короткий взгляд, потом посмотрел пристальней. Тревожно сощурясь, подошел ближе, взял за плечо и со словами: «А ну-ка подойди!» – втянул внутрь. И оба они увидели, какую горькую картину из себя представляет его дочь.
Оглядев испорченное пальто, дыры на чулках в области коленок, Грених поднял ладонь Майки и с удивлением уставился на чернильные пятна.
– Это что-то новенькое.
Сколько было в этих словах покровительственной заботы, снисходительной доброты и свойственной взрослым кислой досады! Майка обиделась, отдернув руку. Между прочим, она над одним делом с ними работает и, может, знает побольше их. И черную метку ей дали, а не им!
– Я пролила чернила. Помоги оттереть, – молвила она, угрюмо насупив брови.
– Это Ася знает – как оттереть, но она-то дома, – пожал плечами отец, устало добавив: – Давай спиртом попробуем. Где же тебя угораздило? И почему ты так поздно гуляешь?
«Кажется, пронесло», – вздохнула Майка.
Воскресным утром она встала раньше всех, вытянула из-под одеяла руку и оглядела пальцы. Пятно стало серым, как призрак, совсем не ушло. Можно было вообразить, что это боевая индейская татуировка, но она неровная, некрасивая и ничего не означала, даже на черную метку не походила – вряд ли в школе можно похвастаться. С одной стороны – плохо, кому понравится ходить с такой отметиной, с другой – если вчера двое взрослых, будучи в химической лаборатории, не смогли удалить ее – а папа с дядь Лешей, увлекшись, средств десять перепробовали, – значит, и мальчишка, которого Майка пометила, не свел пятна с шеи. А она хорошо приложилась пальцами, сжала так, что тонкий детский позвоночник даже чуть хрустнул.
Наскоро заправив постель, Майка села на пол, сложила ноги, как это делают индийские йоги, и выполнила несколько дыхательных упражнений, которые начала делать еще год назад, с тех пор как сыскала в книжном шкафу одну очень толковую книжку Рамачараки «Хатха-йога». Йогой занимался покойный ее дядя. Хотя она того никогда не видела, но по рассказам сложила собственное суждение о нем как о человеке дальновидном, большого ума, но непонятом. Папа осуждал его пристрастие к восточной медицине, а Майка им втайне восхищалась.
Постояв у стены на голове, она сочла это достаточным для укрепления духа и тела, натянула чулки, нырнула в темно-синюю кофточку с отложным воротничком, следом в свой любимый сарафан в красно-синюю клетку с карманом на груди и покрутилась у небольшого прямоугольного зеркала, стоящего на подоконнике. В клетчатом сарафане, сшитом Асей, Майка чувствовала себя шотландским воином в боевом килте.