Ася пожелала им спокойной ночи и бесшумно удалилась. Майка задержала дыхание, вся превратившись в слух, чтобы убедиться, что она действительно ушла, и почти не дышала до тех пор, пока не раздался тихий щелчок закрываемой двери, ведущей в родительскую спальню.
Коля продолжал сидеть, только опустил локти на колени и спрятал лицо в ладонях. Майка опять задержала дыхание, с усилием вслушиваясь, думала – тот рыдает. Но не было слышно и его дыхания. Громко тикали стрелки. За стенкой, из соседней комнаты, в которой жила семья инженера-механика, раздался бой часов. Коля вздрогнул, хотя часы отбивали каждую четверть и он уже успел познакомиться с их звуком. Обняв себя руками, он лег боком, поджав ноги, свернулся калачиком. Майка отошла от ширмы и осторожно, чтобы не скрипнула кровать, села.
Как можно спать?! Ни в одном глазу. И что это за атаман такой, про которого рассказывал Фролов? Майка ужасно хотела расспросить о нем Колю, но боялась, что ее могут услышать отец с Асей, которые наверняка тоже не спали.
Так она сидела в темноте, прислушиваясь к ночным звукам, смотрела, как тени деревьев выплясывают беззвучный танец на потолке с лепниной. Часы пробили раз, другой, третий.
– Коля, – не выдержала Майка и позвала шепотом. Поднявшись, глянув в щель в ширме, она чуть не навернулась, наступив на длинный подол ночной сорочки, которую ей тоже сшила Ася – удобная, как одеяло или плащ-палатка, но постоянно путалась под ногами. – Ты спишь?
– Нет, – вскочил тот. Он так и не переоделся в свою одежду, которую взял из дома, сидел в том же свитере и тех же штанах, в которых был в день смерти своего отца, в них его арестовали, в них он провел ночь в дежурной комнате следственной части.
Майка на цыпочках вышла из укрытия и села с ним рядом на диван.
– Чего не спишь? – издалека начала она тоном человека, который собирается выведать страшную тайну, но не знает, как подступиться, и придвинулась ближе.
– Не хочу… – буркнул он, но почему-то тут же, смягчившись, добавил: – Не могу.
Майка пытливо поглядывала на него. Ведь совершенно точно, что он ужасно хотел кому-нибудь наконец во всем сознаться и все рассказать. Майка рада будет стать таким слушателем. Но как его разговорить?
– Зачем Константин Федорович все это делает для меня?
– Он такой упрямый. Если что решил – на попятную не пойдет.
Коля тяжело вздохнул.
– Я стольких людей втянул в черт знает что.
Майка молчала, ожидая, что он начнет свою историю, и боялась помешать неловким словом.
– Знаешь, – проговорил он. – Я не смог застрелиться.
– Это очень хорошо, это очень… очень, как говорит Ася, «слава богу!», – подхватила Майка. Почувствовала, что сморозила чушь, и опять замолчала. Ее удалая бравада куда-то испарилась. Задирать Колю уже не хотелось, его родные мать и дядя вон какими оплеухами задаривают, шутить над ним – тем более жалеть его Майка не могла, потому что она была против любой жалости. Отчасти ее раздирало желание узнать тайну своего боевого товарища, отчасти она не знала теперь, как с ним себя вести. Она сидела рядом и смотрела на его профиль, выделяющийся черным пятном на фоне высветленного уличным фонарем прямоугольника окна.
– Откуда твой отец знает, что я только три раза стрелял и что у меня потом оружие отняли? – спросил Коля.
– Ну, по синяку на пальце.
– И только?
– У него чутье.
– Майка… – с придыханием проговорил Коля беззвучно, – меня ведь никто не заставлял, я ведь хотел его убить! Но не смог… Держал его на мушке, он стоял и смотрел мне в лицо, ожидая, что я нажму на гашетку. Я все-таки… безнадежный трус.
– Это он «наган» дал? – сообразила Майка. – Атаман?
– Не дал, а показал, где лежит. Сказал, что это его знак доверия мне. Но это всего лишь громкие слова. Хотя, когда я увидел его странно одетым у папы, увидел папу пьяным от эфира в кабинете, я все понял… Папа ему был не нужен, он хотел от него избавиться. Он собирался с ним что-то сделать. И я кинулся к спрятанному оружию, хотел предотвратить несчастье… Он ведь… не виноват ни в чем! Он не должен был так умереть…
Майка скривила рот, не понимая, о ком речь, но перебивать не стала.
– Я три раза стрелял. Хотел в него, а получалось вверх, вниз, в сторону… Ясно помню, как осознал, что не смогу. Не сумею убить человека. Захлестнуло отчаяние, решил, что теперь пора – надо уже стрелять себе в голову. Только поднес к виску дуло… он налетел, как ястреб, оттолкнул. И расстрелял папу, в упор… Три выстрела в грудь. Звука не было, наверное, уши заложило, я не вскрикнул даже, словно голос потерял. А в соседней комнате находилась мама…
– А зачем ты на себя вину взял?
– Не хотел, чтобы жениха Лизки осудили. Он сказал – уходи, он все так подстроит, что Лёня будет виновен. Он с самого начала знал, что Лиза его приведет. Весь дом слышал, как папа его отчитывал за неуспеваемость, за то, что в клуб поэтов записался, за то, что водит его дочь по злачным местам Москвы, и говорил, что не выдаст ее за него никогда. Он его не любит, считает вертопрахом… Не любил, – поправил себя Коля и сжал челюсти, наверное, чтобы не расплакаться. – Я ему назло не ушел, сказал, пусть меня арестовывают, я сознаюсь и сяду. Со словами: «Посмотрим, как ты сам выкрутишься» – он положил «наган» на стол. Он думал, я струшу, но я взял «наган» и сел обратно. Я сказал, повинюсь, вот – повинился. Мне лучше в тюрьме, чем жить без собственной воли.
– Кто это «он»? – спросила Майка, потому что все время путалась в словах Коли, который, стараясь не называть имен, всех подряд звал «он».
– Не могу сказать.
– Атаман, да?
– Не могу, Майка, сказать. Не спрашивай, не мучь.
– А почему ты дядь Леше соврал, что Кисель тебе дал «наган»?
– Киселя больше нет, никто не станет спрашивать у мертвого.
– Эх, ты! Покрываешь его, атамана этого своего. Он же бандит! И почему ты его не сдашь?
– Сдать – ни за что. Убить… – Коля вздохнул. – Убить было бы благороднее. Майка, он… Он был мне больше семьей, чем родные мать с отцом, он воспитал во мне любовь к музыке, искусству, брал к себе на колени и вслух читал Шекспира и Шиллера. Там, в том пустом доме, где я был все время один… Мне так не хватало… Ребенком я видел в нем благородного вельможу, изысканного дворянина, любил всей душой, каждый раз с нетерпением ждал его возвращения. Он был для меня духовным наставником, как Лоренцо Монтанелли для Артура Бертона.
– Это из «Овода», что ли? – Майка невольно возгордилась, что читала эту книгу. – По-моему, тот кардинал не очень честно поступил с Артуром.
– Мне было четыре, когда он появился впервые… Но, кажется, я его встречал и раньше, просто не помню, маленький был совсем. Пришел незваным гостем, в черном сюртуке, с тростью, прямой, статный, разговаривал со мной как со взрослым. В усадьбе я жил в другой части дома, за мной нянька смотрела, француженка, а еще старуха, которой я сейчас не помню уже, родителей и Лизу видел редко. Эти времена сейчас вспоминаются, как странный сон. Казалось, что весь дом в моем распоряжении, пустые комнаты, старинная мебель, всегда покрытая пылью и чехлами. Одновременно страшно, одиноко, но и привычно, хорошо. Зимой я сбегал на печку в кухню, так тепло и уютно было, а летом мог спать прямо в траве, в саду, запущенном, диком, – в нем у яблонь ветки аж до земли гнулись от яблок, и вечно все кругом было усеяно гнилыми плодами. Из слуг только та старуха и была, она же и готовила, и стирала, и все делала, и какой-то угрюмый старик, который не разрешал мне взбираться на поленницу – он ее складывал в аккуратную пирамиду, а я на ней любил помечтать. Это здесь, в городе, мы живем в тесной квартирке, вечер можем провести за столом, и единым словом не обмолвившись, но все же присутствие каждого ощущается остро, будто под потолком парят грозовые тучи. Это здесь мы толпимся у двери ванной по утрам, ожидая своей очереди и стараясь ни с кем взглядом не пересечься. Это здесь мы вынуждены каждый день видеть друг друга и поэтому сбегать кто куда – в школу, на работу. Лизе вот удалось сбежать в общежитие. А там, в старой усадьбе, всем хватало места спрятаться. Это был целый мир. Мой личный мир без школы, учкома и математики. Это был мой лабиринт комнат, и мой сад с гнилыми яблоками, и за садом мой лес, а за лесом моя речка Ярославка. Не советская – моя! Целый волшебный мир, в котором был я и он. Тот мир рухнул и превратился в пепелище.
Коля замолчал, тяжело и протяжно вздохнув.
– А что это был за человек в черном? – Майка придвинулась к нему еще ближе.
– Сначала я не задумывался, откуда он. Он просто приходил, беседовал, брал на руки, катал на лошади. Он знал все на свете, об этом расскажет, о том, вдруг фокус покажет или начнет рассказывать сказку. Книжки слушать было интересно, он читал разными голосами, даже женскими…
Коля втянул носом воздух, проведя под ним рукой.
– А еще он приносил разные мудреные вещицы, таких я больше нигде не видал. Например, маленькую клетку с механической птичкой, которая благодаря спрятанному органчику издавала потрясающие трели, танцующего и делающего колесо арлекина… и кота, мохнатого, из всклоченной рыжей шерсти, который играл на арфе токкату и фугу ре минор, но только ее начало. Вот эту…
И Коля со смущенной улыбкой промычал мелодию.
– Я сказал, – продолжил он, – что хочу знать, как она звучит дальше, и он принес сначала патефон с пластинками, а потом фисгармонию – маленькую, – Коля с той же улыбкой развел руки, показывая ладонями размер, – на три октавы. И книжку со значками, которые были похожи на головастиков. Так я впервые узнал про ноты и про то, что их можно читать. Только сам он музыкальной грамоты не знал, сказал, давай разбираться вместе, вот это – «до», это «ре», а это знак «бемоли» и «диеза». И мы нажимали клавиши и слушали, как они звучат. Мне было тогда чуть больше четырех, а я помню! Сидел у него на коленях, он придерживал рукой инструмент, и мы его изучали. Эти светлые воспоминания детства невозможно взять и вырвать. Они есть, они будут со мной всегда, их можно только пулей из головы высадить.