Коля замолчал, скривил губы и долго ничего не говорил, уставившись перед собой пустым взглядом, очевидно, вспоминая какую-то неприятную подробность.
– И? – не выдержала нетерпеливая Майка.
– Ничего, – отвернулся Коля, передумав говорить, но тут же спохватился: – И сказал, что музыки и пионерства недостаточно, чтобы выжить, грядут тяжелые времена и я должен уметь за себя постоять.
– И что, для этого нужно было ударить человека?
– Когда руки в крови, душа черствеет, сердце становится холодным, а ум – острым.
– Это он так считает?
– Да.
Майка запыхтела, как чайник, возмущение переполняло ее и готово было вырваться из ушей горячим паром.
– А как же совесть? Она честного человека замучает.
– Вот меня и мучает, – с горьким вздохом ответил Коля. – Я, наивный, некоторое время считал, что меня никогда не коснется вся эта грязь, в школе учился, в театре играл, музыку сочинял, поэмы. Забылся совсем… Но день расплаты пришел.
– Я, я… – начала она. – Да я бы его сдала! Ты же столько ценного знаешь, во всем разбираешься. Пойди да открой весь этот его заговор.
– Не сдала бы, – возразил Коля, посмотрев на Майку как-то странно, с холодной уверенностью человека, знающего, что смертельно болен, и уже смирившегося с этим. – Ты своего отца хорошо знаешь? Вся его жизнь тебе известна? Скольких он людей на войне убил? А может, он тоже грабил? В те годы все грабили, у кого было оружие. Ты бы его сдала, что ли, если б узнала про него что-то ужасное?
– Нет, не говори ерунды. Папа никого не грабил. И ему не нравилось… убивать на войне, – обиделась Майка.
– Не обижайся, – вздохнул Коля. – Я об одном только и думаю – убежать, спрятаться.
– Это только трусы бегут и прячутся. Ты же не трус. Ты это доказал, когда вызвал Киселя на дуэль. Надо найти в себе силы и все это открыть.
– Ничего ты, Майка, не понимаешь! Как мне с этим всем быть? – громким шепотом вспылил Коля, отстранившись от нее. – Я его кражами всю жизнь живу, его воровством, даже статью стерпел.
– Раньше ты был бессознательным ребенком!
– А сейчас? Есть во мне такая черта, когда что-то неприятно – глаза закрывать и притворяться, будто все хорошо. Ты меня три года знаешь. Хоть раз подумала, что я вовсе не обычный школьник, что в душе не пионер, что я воспитан разбойником, а?
– Честно, нет.
– То-то и оно. Я – лживая тварь, и на моих руках кровь. Притворщик! Мне сказали быть хорошим человеком и пионером, я им был.
– А сказали убивать – будешь убивать?
Коля потупился.
– Не выходит.
– И не выйдет. Ты хороший, и не потому, что тебе быть таким велели, а потому что ты такой и есть. Я же вижу. Не стала бы дружить с убийцей. А этот Степнов, он как выглядит? Он молодой или старый? Страшный, как Бармалей и Атилла, как дядь Леша говорит, или все-таки красивый?
– Он… он всякий… – Коля отодвинулся. – Майка, нет, не спрашивай, и так столько рассказал.
– А он в море выходил там, на войне, или только в сухопутных войсках?
– Майка, это нечестно, ты как следователь себя ведешь. Нет, на море он не выходил, пиратом не был, если ты об этом…
Майка еще долго расспрашивала, Коля рассказывал о своей жизни в усадьбе, что стояла недалеко от села Задубровья, о странном покровителе. Если бы он не был слишком жесток, расчетлив и переменчив, то Майка нашла бы его очаровательным и благородным разбойником. Но что-то проскальзывало в нем двуликое, лицемерное, он менял принципы как перчатки – так себя благородные разбойники не ведут. Невольно она стала замечать, что видит эти качества и в Коле. Он был преданным товарищем, хорошим и верным другом, мягким, незлобливым, только иногда нервным из-за того, что жить приходилось как бы меж двух огней и притворяться. Но в то же время он будто одной ногой оставался на стороне зла, признавал его власть над собой, смирялся с ним. В его близости таилась какая-то чернота, непредсказуемость человека, который столько убийств по детству видел. А вдруг в конце концов пойдет по стопам своего благодетеля? Ведь атаман от Коли именно этого требует.
К пятому часу ночи дверь отцовской спальни внезапно распахнулась.
Майка едва успела сигануть за диван. В темноте, как привидение, мимо проплыла Ася, которую неподвижно сидящий и почти не дышащий Коля проводил взглядом округлившихся глаз.
– Ты чего не спишь? – сонным голосом проговорила она, убирая за ухо прядку взлохмаченных и торчащих по сторонам волос, и, не дождавшись ответа, ушла куда-то, наверное, в общую кухню за водой.
Утром, еще не рассвело, явился Швецов и Колю забрал.
Глава 12«Малинка»
Управдом Филипп Семенович Сацук толкнул подъездную дверь и шагнул во двор. Хлестал дождь, с улицы дохнуло сырым, промозглым воздухом, за воротами пронесся, раздавая во все стороны брызги, извозчик с крытым верхом. Сацук поежился, подняв воротник куртки повыше, хотел было идти, но тут на него, словно откуда-то с небес, свалилась эта студентка с растрепанной светлой косой через плечо и васильковыми глазами. Чего она опять хочет? Чего все вынюхивает? На суде свидетельствовала против Киселя и, видно, продолжает копать. Убрать ее нельзя, муж – судебный медик, владеет гипнозом, въедливый, противный, всю душу за жену вытрясет, если узнает, что ее хоть пальцем кто тронул. И пока не придумалось надежного способа удавить, чтобы тот не догадался.
– Товарищ Сацук! – взвизгнула она и оступилась, рухнула прямо в лужу, недотепа. Пришлось помочь подняться.
Сацук нагнулся, сгребая ее за подмышки и ставя на ноги, как ватную куклу. Пальто было перепачкано теперь, чулки мокрые, она разодрала себе в кровь ладонь. Да и под дождем, видно, шла без зонта – волосы и плечи сильно намокли.
– Драсть, пожалста, – вырвалось у него. – Знову вы? Знову задание от ИСПЭ?
– Да, – она встала под козырек и принялась стирать с пальто грязь тыльной стороной раненой ладони, но только размазывала все по подолу. – Вы меня извините, я вам надоела уже, наверное.
Он хотел ответить, что очень, но только усмехнулся, достал из кармана папиросы «Червонец», зубами подцепил из пачки одну, чиркнул спичкой, закурил, надвинув на лоб свою кепку так, чтобы не было видно отметины, вторую руку сунул в карман куртки. Все же он испытывал неловкость в присутствии дамы. А эта была еще такая большеглазая, розоволицая, миниатюрная. Закурить поспешил, чтобы не выдать волнения.
– Я хотела бы еще раз с вами поговорить, – она расстроенно оглядела полы пальто и оставила их наконец в покое, подняв на него свое кукольное личико с фарфоровой кожей. Нежный румянец был словно кистью нанесен. Но краски все как-то быстро стали исчезать – куколка замерзала.
– Про що? Вы изучили все домовые книги и выписали кучу имен, хотя я миг би не дозволяти вам этого делать, ви ж не милиция, не угро и не следователь, – выпустил он вверх большое облако дыма пополам с паром – было холодно. Студентка дрожала осиновым листом.
– Да, понимаю. Но дело серьезное. Мы пытаемся понять, почему наши венгерские соотечественники никак не могут подружиться с… ну, с москвичами, с вами, например. Вы ведь их тоже, как я погляжу, не жалуете.
– Ишь, яка сметливая, глядеть она умеет, – сказал он, затянувшись и начиная нервничать еще больше. Губы у нее синели на глазах, того и гляди станут, как у трупа, ладошка вся в ссадинах.
– Тут новые сведения поступили. Кажется, в Москве скрывается атаман Степнов.
– Да неужто, – равнодушно пожал он плечом.
– А вы тоже ведь из Рязани и наверняка о нем слышали?
– Я с Житомиру. – Сацук не выдержал. – Слухайте, гражданочка, у вас же зуб на зуб не попадает, шо цуцик. Холодно на улице.
– А давайте в подъезд зайдем?
– Ну зайдем, – он с неохотой повернулся, рывком потянул на себя тяжелую, разбухшую и скрипящую парадную дверь с кое-где еще сохранившейся резьбой. Не пропустив студентку, шагнул первый, затылком чувствуя, как она пытается удержать в руках сумочку, локтем закрыть дверь и не задеть ладонью в ссадинах ничего кругом. Со вздохом он повернулся и придержал дверь.
– Спасибо, – выдохнула она, скользнув под его локтем внутрь.
В передней они столкнулись с Марьей Петровной, соседкой Сацука по квартире, которая, ахнув на вид студентки, завела ее в кухню, сказав, что торопится куда-то и поручает ее «нашему великодушному управдому, который мастер на все руки».
– Повесьте пальто на стул у очага, – махнула она царственным жестом и ускакала.
Хорошенькое дельце! Именно это он и собирался сделать, только как следует разбежится.
Они оказались в кухне одни; стояла какая-то не свойственная домам в Москве тишина, только в окно стучал дождь. Основная масса жильцов на работе, в школах и институтах. И Сацук почувствовал себя спокойней, ему не нужно было больше ни перед кем притворяться. Вот, студентка в его кухне, пригласил ее сюда не он, больше в квартире никого – все складывалось ладно. Зажать рот и отволочь в подвал, а там уж…
– Давайте ваше пальто, – сказал он, небрежно махнув рукой.
Студентка принялась расстегиваться с сумкой в руках и с покалеченной ладонью. Пыхтя, она сражалась с верхней пуговицей минут пять, никак не могла вытолкнуть ее из петли, тяжелая сумка оттягивала руку вниз, пальцы в крови не слушались.
– Да ви сумку бы поклали, – вырвалось само собой.
– Ага, – выдохнула она, опустила сумочку рядом с сапожком на пол и опять принялась пыхтеть.
– Давайте сюды, надоело смотреть, – проворчал он и быстро пронесся пальцами от воротника до колен, справившись за три секунды, стянул с девушки пальто, грубо вытряхнув ее из рукавов, подтащил стул к кухонному очагу, развесил. Возникла неловкая пауза, Сацук замешкал с пальто, стал зачем-то выворачивать рукава, расправлять складки и стряхивать капли дождя с воротника. Когда повернулся, студентка все еще стояла на прежнем месте, переминаясь с ноги на ногу и комкая ремешок сумочки. Одета она была в твидовый жакет, юбка в складочку чуть прикрывала колени.