Она слишком много поглощает политинформации, подумалось не к месту. В ушах звенело, сердце клокотало от близкой опасности, которая затаилась уже давно, только ждет, когда себя проявить. О, неужели смерть его явилась в лице этой маленькой комсомолки, пришедшей читать ему нотации?
– Мало ли людей со шрамами? – страшно заплетался язык. – После войны каждый второй мужчина со шрамом.
– Это верно. Но вы сами… вы сами не хотите ли сознаться? Я обещаю, что буду просить вам смягчения приговора из-за вашей боевой травмы.
– Я не розумию, про що ви говорите, гражданочка, – голос его был такой слабый – слова звучали ужасно неубедительно и жалко. И ничего нельзя было с этим поделать, ни уйти, ни спрятаться, ни оттолкнуть ее – хлоралгидрат связал по рукам и ногам. Подумать только, его опоила комсомолка! – Вы только що подсунули мне отраву в водку!
– Неправда, – студентка чуть повела бровями. – Это не я вам подсунула, а вы меня хотели усыпить. И зачем, спрашивается? Потому что я защищаю венгров?
– Та що ви про них знаэте? – разозлился он, но выходило только шептать, едва ворочая непослушным ртом. Тьма уже сгущалась над ним, не было видно и ее фарфорового лица с алыми губками. – Это настоящие звири, як волки, жестокие, хуже немчуры. Я знаю одного такого, он дитё свое в лесу к дереву привязывал, нож дал, говорит, якщо ты чоловик, убьешь звира, если размазня – разрежь веревку и иди до дому. Я против них со штыком ходил, против венхерской кавалерии. Никогда такие не смогут стать нам ровней. Звири, истинные звири…
Ее лицо то ли отодвинулось в сторону, то ли растворилось, он не мог понять, ушла она, кто в комнате, один ли он или есть еще люди? Стало темно.
– Ничого больше ты не узнаешь, – одними губами проговорил он прежде, чем полностью провалиться в темную, вязкую трясину сна.
Глава 13Нападение
Расследование дела об убийстве Бейлинсона протекало тяжело и муторно. Грениха не допустили к освидетельствованию Коли, вскрытие доктора тоже произвести не позволили. Швецов как-то исхитрился отправить запрос в Наркомздрав раньше нерасторопного Фролова.
Константин Федорович совершенно не ведал, как все продвигалось, пока вдруг не явился жених Колиной сестры, Леонид Соколов, и не заявил, что убийца – он.
Обвинений с Коли сразу не сняли, и в этом отчасти был повинен сам Грених, который заставил Фролова потребовать повторную экспертизу вменяемости нового подозреваемого. Тот корчил из себя нервного больного, причем очень тонко играя, будто кто-то его научил, что, как, когда говорить и каким образом себя подать, чтобы можно было отделаться психлечебницей, подведя дело под одиннадцатую статью. По ней меры социальной защиты не могут быть применены по отношению к обвиняемому, действовавшему в состоянии душевного расстройства. Но вот алиби у молодого человека не имелось вовсе. Даже Майка видела его входящим и выходящим из дома Коли как раз в то время, когда был убит доктор. Слов девочки следствию не хватило, Фролов нашел извозчика, который подвозил сестру и ее жениха, тот назвал точное время.
Это обстоятельство и подписанное признание полностью закрывали дело, и жениха Лизы собирались отправить на принудительное лечение. Но влез Грених, заявивший, что видит в его поведении сплошную фальшь. Суд экспертизу Грениха принял, и дело опять повисло. Обоих подозреваемых посадили под домашний арест.
Тем временем Швецов не сидел сложа руки, к Коле он переменился, поостыв, наконец проявил заботу и принялся оформлять бумаги на попечительство. С матерью не было никаких проблем – она сама его о том попросила, да и по причине, что они не являлись родственниками по прямой восходящей или нисходящей линии (он был племянником мужа ее троюродной тети), тотчас зашел разговор и о будущем браке. Константин Федорович был удивлен скорости принятия прокурором решений, но его, Грениха, это не касалось, тем более залог, который он внес за Колю, вернули, поскольку показания мальчика о признании собственной вины были объявлены следствием психической травмы.
День за днем дело это все отдалялось, забывалось. Только Майка ходила мрачнее тучи, и Ася все никак не могла отпустить несправедливости в отношении венгров в домах Баумановского района, вечно пропадала в той части города, собирала какие-то сведения, читала домовые книги, выписывала фамилии, что-то сравнивала, сверяла, а потом несла Фролову. Константин Федорович и так и эдак намекал ей, что лучше не мешать следствию, что это сопряжено с опасностью, но Ася настаивала, мол, не по-комсомольски, не по-товарищески бросать венгров в беде. Запрещать что-либо ей он не мог – не имел морального права.
Пока в один из вечеров не случилось несчастья.
Для Грениха было истинной мукой посещать театры. Он и ранее не любил скопления людей для чуждой ему цели – просмотра нелогичных, глуповатых сцен с нарочитыми диалогами или, того пуще, унылыми завываниями певиц и певцов опер, оперетт или варьете. Балет для него был темой болезненной и запретной, даже Ася это знала. Смерть бывшей невесты, экс-балерины, в театре Мейерхольда превратила Грениха в человека, всем сердцем презирающего всякое искусство. На балет они не ходили никогда. Но ради Аси он терпел все остальное: оперу в Большом, разные постановки в театрах – имени Россова, Художественном, классической оперетты, молодом Экспериментальном и бывшем театре Корша. За сценой Грених не следил, улетая мыслями к работе, лишь изредка поглядывал, запоминая те или иные детали, чтобы сделать потом убедительный вид, что был внимательным, и, если Ася вздумает спросить его мнение, поддержать разговор. Ему доставляло больше удовольствия поглядывать на ее восторженное личико во время просмотра, следить за тем, как бегают глаза, как меняются черты лица, взлетают брови, растягиваются губы в улыбке, как она порой вздыхает, поднося платок к уголкам глаз, или покрывается румянцем.
В тот день давали какую-то суетливую драму Леонида Андреева с девицей со странным именем Оль-Оль в главной роли. Они сидели на первых местах бельэтажа, и Грених скользил рассеянным взглядом по партеру, разделенному двумя рядами, стараясь не вспоминать, как играла свой первый и последний спектакль в ГосТиМе Рита, ее распростертое на мраморной лестнице тело, похожее на куклу в нелепом костюме Коломбины, ее лицо с простреленным виском.
Но то ли предчувствие беды, то ли извечное беспокойство от нахождения в замкнутом пространстве, набитом до отказа людьми, и невозможность подняться и уйти, заставляло Грениха нервничать. Он то и дело проваливался в прошлое и, вздрагивая, выныривал. В воспоминания врывались какие-то черные картины, где вместо Риты с простреленным виском лежала на мраморных ступенях Ася. И он невольно тянулся в темноте к ней рукой, находил ее колени, следом сжимал теплые тонкие пальчики, которые тотчас отвечали взаимным пожатием, и говорил себе, что больше ему не придется пережить такой потери, что дважды боги не посылают молнию в одно и то же дерево.
В этот раз дожидаться конца было особенно тяжко. На последнем издыхании пережил Грених взрывные пятнадцатиминутные овации и долгие комплименты публике актеров, колотил ладонь об ладонь вместе со всеми, думая лишь об одном – выбраться наконец на улицу, к городскому простору и прохладе, – скорее, скорее вдохнуть запах прелой листвы и бензина, воздуха, воздуха. Все поднялись. Он, разумеется, не помчался, как при пожаре, вон, а придержал Асю за локоть, предложив дождаться, когда основная масса зрителей схлынет с кресел и утечет к выходам. Ася вздыхала, улыбалась, пытаясь вытащить из Константина Федоровича впечатления о спектакле, тут же переходила на пересказ своих мыслей. Она всегда так оживленно говорила после спектаклей, будто обсуждала настоящих людей и живые чувства, а не вымышленных персонажей. Грениху почти не приходилось притворяться, будто он что-то понял в постановке. Он слушал, покрывая неуютные чувства заинтересованной улыбкой, иногда вставляя между длинными пояснениями Аси многозначительные «м-мм!» и «а-аа!».
Вот в зале стало свободней, меньше черных пятен человеческих тел, больше красного – материала, из которого были пошиты чехлы кресел. Можно идти. Грених крепко держал Асю за руку, мысленно подсчитывая, сколько времени уйдет на то, чтобы пересечь фойе и спуститься в вестибюль. Ну что сейчас может произойти? Зачем так колотится сердце? Обрушится потолок? Выскочит убийца из-за колонны?
Фойе, лестница… ступени, ступени. Грених оступился, на площадке кто-то выронил платок, а показалось – это лужа крови. Досада! Ступени, ступени, вестибюль, три полуарки-двери, ведущие на выход, и море голов, стойкий гул голосов.
Черт! Ведь надо забрать в гардеробной пальто.
Вернулись. Ася смеялась, спрашивая, не забыл ли чего на работе Костя. Нет, все замечательно, просто у Кости рябит в глазах от лестниц и людей.
Медленно, чтобы не выдать тревоги, он помог жене вдеть руки в ее светло-кремовое пальто, купленное только вчера вместо того, что она испортила, упав в лужу с мазутом, заботливо застегнул пуговицу у горла. Ася опять рассмеялась, отстранилась, сказав, что она не маленькая. Сам он одевался на ходу и все никак не мог попасть рукой в рукав, потому что тот был вывернут наизнанку, Ася задорно хохотала, прыгая то справа, то слева, пыталась помочь, но Грених, не понимая, с какой стороны принять ее помощь, вертелся юлой и тоже смеялся, потому что испытывал облегчение, покидая это неприятное для него место. На крыльцо они выбежали возбужденно-раскрасневшиеся, и ему казалось, что он помолодел лет на двадцать, опять студент, вновь влюблен и даже немного несерьезен. С Асей так легко дышалось, точно она сама была свежим ветром.
Теснота помещений осталась позади, в свои объятия их приняли шумные улицы Москвы, как в старые добрые времена, заполоненные у театров на время окончания пьесы извозчиками, а теперь и таксомоторами. Возницы бились с шоферами, первые горланили, едва не хватали за локти, приходилось обороняться, вторые – жали на клаксоны и выкрикивали цены ниже извозчичьих. Было достаточно светло, горели светильники на фасаде театра, ярко алели, как советское знамя, под бледным светом газа его стены в русском стиле с полукруглыми окнами и куполками на крыше. Светились и окна здания напротив – это была Мексиканская миссия. Народ толпой валил в сторону Большой Дмитровки и к Петровке. Подхваченные людьми, они двинулись к Нарышкинским палатам. Ася что-то начала рассказывать про индейцев майя, когда кто-то выдернул из ее руки сумочку.