Тот не успел осознать, что произошло, как уже валялся в пыли перед крыльцом. В одно мгновение вскочив на ноги, он был подле Грениха и вцепился в ворот его халата.
– Считаете себя старшим по званию? – сквозь крепкие белые зубы прошипел Швецов, приблизив свое перепачканное лицо к носу Грениха. – Недолго осталось ждать, когда эта хрупкая грань между нами растает. Большевики, анархисты или кто-нибудь еще поставят вас всех, задирающих нос, считающих себя белой костью, на место.
Грених сбросил с себя его руку, развернулся и молча ушел в избу.
Будучи экстраординарным профессором судебной медицины с юридического, Константин Федорович стыдился того, что он не совсем тот, за кого себя выдавал. Стыдился перед ранеными бойцами. Те жизнями рискуют, а их оперирует патологоанатом! Суеверные бы, чего доброго, отказались от его услуг. Офицеры, быть может, посмеялись и только, а вот из мужиков рядовые и младшие унтеры точно на уши бы весь перевязочный пункт подняли. Никогда прежде никому он не сообщал своей профессии, а никто, слава богу, и не спрашивал. Но чувство неловкости заставляло его быть в стороне, помалкивать, не выпячиваться. И так все три года службы. И вот к концу 17-го он позволил себе воспользоваться правом старшего по званию и поплатился за это.
Савелий Илиодорович Швецов не простил старшему врачу его жест и, почуяв вольный воздух революции, задумал месть. Но прежде решил узнать, с кем имеет дело, выбрав для этого способ самый подлый. Грених всегда держался ледяной горой, особняком, и про него никто ничего не знал, кроме того, что требовалось по службе. Унтер-офицер втихаря вскрыл его чемодан, прочел переписку, документы и прихватил трофей – учебник судебной медицины, который Константин Федорович увез с собой на фронт, чтобы совсем не позабыть тонкостей своей профессии.
На следующий день, когда Грених осуществлял обход раненых, Швецов влез в распахнутое окно избы и уселся на подоконнике.
– Приветствую, профессор, – с издевкой обратился он к Грениху. Тот глянул на него через плечо, отметил веселое расположение духа младшего офицера, держащего его учебник в руках, понял, что в его вещах основательно порылись, но ничего не сказал, вернулся к больному. Скандал поднимать – себе дороже. Повыделывается унтер, скучно станет – уйдет. Еще драки не хватало в перевязочном пункте. На кровати рядом расположился пациент с обвязанными головой и коленом, на которого Грених опять не обратил внимания, о чем пожалеет спустя одиннадцать лет.
– А вы не сказали нам, что вы, оказывается, профессор, – Швецов был настроен саркастически, собираясь вывести в конце концов врача на драку. – Однако почему же решили идти на фронт? Напортачили там у себя в Москве, да? Оттого и бежали сюда? Ну не просто так же люди отправляются на передовую, под пули, в окопы, когда в столице жизнь налажена, все есть, жена, дочь, родители, общество, служба в университете. Поделитесь своей тайной, профессор?
Тот закончил с одним больным и перешел к тому, что был с обмотанной головой. Затылок его был в ожогах второй степени после взрыва мины, но раны уже затягивались.
– Что скажете, пан доктор, останусь я лыс как черт? – растянул тот губы в улыбке.
– Нет, разве только несколько рубцов будет, – вместо него встряла Верочка, которая ужасно не хотела, чтобы ее ухажер и доктор подрались. – Волосы отрастут, верно я говорю, Константин Федорович?
– Отрастут, – буркнул Грених.
– За это спасибо, – облегченно вздохнул раненый.
– Эй, рядовой «как тебя там!», – крикнул с подоконника унтер-офицер. – Неужели ты доверяешь словам прозектора? На покойниках волосы уже не растут. Почем он знает? Эй, все вы, разлеглись тут, расслабились. А меж тем вас шинкует да пользует судебный медик, – Швецов потряс в воздухе книгой. К его словам никто с вниманием не отнесся, все знали, каким он был мастаком трепаться.
Швецов не сдавался.
– Между прочим, мы с вами, Константин Федорович… Могу я вас по имени-отчеству? Ведь вчера мы с вами у крыльца почти побратались. К чему теперь расшаркиваться друг перед другом. Вы – старший врач по военному ведомству, я – простой взводный. О чем я сказать хотел? А мы, между прочим, с вами почти что коллеги. Я на юридическом отучился, пятого года выпуск. Собирался в адвокатскую контору пойти, но война. Вот эту вот книжку тоже изучал. И, знаете ли, какое у меня насчет нее мнение сложилось?
Больные с любопытством разглядывали унтера, кто, лежа на боку и подперев рукой голову, кто сидя, кто прохаживаясь или стоя, тихо переговаривались, хихикали, но встревать в перепалку никто не собирался.
Грених делал свое дело и не обращал на разглагольствования унтера никакого внимания.
– Это самое настоящее собрание сочинений по преступлениям, учебник по убийствам. Такое не то чтобы вот так с собой носить я бы не разрешил, а запретил вообще к использованию. Вы же только гляньте, что тут у нас. И список всех возможных и даже невозможных ядов, – он с наигранно заумным видом прищурился, стал листать, – и как женщину обрюхатить и не попасться, и как младенчика кокнуть, удушить правильно, чтобы потом не дознались. Вот тут любопытное место есть. Послушайте!
И он стал зачитывать вслух:
– «…пришлось однажды исследовать труп старика-крестьянина, который, будучи огорчен потерею небольшой суммы денег, покончил с собою таким образом: снял с себя пояс, обмотал вокруг шеи, затем просунул под пояс свой посох и выкрутил его, постепенно стягивая наложенную петлю…»
Унтер оторвал голову от книги и посмотрел на Грениха.
– Что за литературу вы с собой возите, профессор? – с нарочитым гневом он повысил голос. – Запрещенная литературка-то. Получается, что каждый, кто хочет, может вооружиться этим учебником, пролистать, найти убийство по вкусу и обставить его так, чтобы ни один дознаватель не смог его раскрыть? Так выходит? Я правильно, рассуждаю, профессор? А сами-то небось и тело спрятать можете, так что ни один сыщик не найдет.
Грених распрямился, обернувшись к нему, глянул исподлобья черно-зеленым взглядом. Все затихли. Они минуту глядели друг на друга.
– А ежели завтра вот на этом подоконнике вдруг обнаружится сидящим труп, удушенный точно таким же способом, как здесь в учебнике описано, не подумают ли люди добрые и честные, что это ваших рук дело?
Грених отвел руку в сторону, стянул скальпель с подноса, который держала подле него Вера Гавриловна. Металлический инструмент зловеще звякнул в тишине, сестра милосердия ахнула.
– Ну что, что, что вы сделаете, а? – усмехнулся унтер Швецов. Профессор сделал резкий шаг, топнул, даже замахиваться не пришлось – унтера как ветром сдуло.
Следующее утро началось с истории. Еще не было четырех часов, едва пропели петухи и начало светлеть небо, когда перевязочный пункт сотрясся от истошного визга Веры Гавриловны, шумного топота, хлопанья дверей.
Грених тут же проснулся, думая, что на них напали, выбежал из горницы, которую делил с фельдшером, едва успев накинуть свой военный китель на голые плечи и схватить револьвер. Палата была необычайно в этот час оживлена, все повставали со своих коек, кто мог ходить, подошел к сестре милосердия, чтобы глянуть, что же ее так напугало. С разметанными волосами, в одной ночной сорочке, рукав сполз с плеча, она стояла против того самого подоконника, который вчера оседлал унтер Швецов и, зажав рот руками, тихо выла.
В окне синело небо с темной полосой леса у горизонта, можно было различить белые перистые облачка, дул тихий утренний ветерок с запахом мокрого от росы сена. А унтер по-прежнему сидел на подоконнике, только как-то совершенно иначе. Да и зачем ему было являться в такую рань? Небось опять сестер милосердия по ночам приходил тискать? Но не было в его позе прежней удали, не петушился, не уселся вразвалочку, а как-то по-детски, угрюмо свесил ноги внутрь, виском притулился к косяку, будто в раздумьях. Спьяну уснул, что ли?
В предутренних сумерках Грених не заметил на его шее удавку и уж тем более не сразу углядел за его затылком наискось торчащий штык от винтовки Мосина. Сначала Константин Федорович подумал, что штыком ему проткнули шею. Но нет. Штык был продет под удавку и, как было сказано в учебнике, с силой выкручен. Труп Швецова аккуратно прислонили к косяку окна, уместив конец штыка так, чтобы не раскрутило веревки.
Грених молча подошел к Вере Гавриловне, взял ее за плечи, усадил на койку позади. Та с рыданиями плюхнулась на смятое покрывало рядом с раненым. Грених повернулся опять к окну и замер, пытаясь понять, кто мог такое сотворить со взводным. Но ничего спросонок не приходило в голову. Стоял он так перед мертвым, пялился на его лиловое от асфиксии лицо с запавшими глазами и перекошенным ртом. Швецов Савелий Илиодорович положительно был мертв – это все, что мог срезюмировать мозг в тот утренний час.
– И что же теперь делать? – спросил фельдшер, точно так же ничего не понимающий. Он сонно хлопал глазами и все никак не мог умостить на носу очки в тонкой оправе, то они криво сядут, то за ухо не зацепится дужка.
– Зовите фельдфебеля, – выдавил Грених. – Или ротного командира.
– А вы не боитесь… – тихо сказал фельдшер, бросив косой взгляд на кружок собравшихся за их спинами раненых. – Что на вас покажут? Вы с ним… не ладили.
– А это тут что такое? – спросил кто-то сзади и отвлек Грениха.
– Откуда здесь банки из-под тушеной говядины? Здесь этого не лежало.
– Не трогайте! – раздался чей-то испуганный вскрик, и перевязочный пункт первого дивизионного лазарета вдруг засветился, содрогнувшись от взрыва.
Грениху повезло стоять напротив распахнутого окна. Взрывной волной его бросило прямо на тело Швецова, и они оба вывалились за подоконник. Во всеобщей какофонии криков, стонов, треска ломающихся бревен и шипения огня Грених отчетливо услышал, как раскололся череп унтера при легком соприкосновении с обломком какого-то темного предмета, лежащего в пыли под окнами: то ли камня, то ли куска бревна, он не разглядел, успел лишь подумать, что взрыв и убийство Швецова были частью запланированной кем-то диверсии. Наваленные кучей у стены банки из-под тушеной говядины, скорее всего, были начинены взрывчаткой, или от них вели провода к импровизированной м