ине, сработанной из артиллерийского снаряда, спрятанной под досками пола. Кто мог так варварски нарушить Женевскую конвенцию и уничтожить перевязочный пункт, Грених подумать не успел, потому что на него посыпалась сверху горящая кровля.
Позже, оказавшись в санитарном поезде, он узнал, что взорваны были несколько изб, некоторые раненые исчезли, их тел не нашли, уничтоженными оказались и документы, в том числе паспорт и другие бумаги Константина Федоровича. Восстановить данные, кто находился в тот день в этом перевязочном пункте, кто погиб, а кто мог уйти, не представлялось возможным.
В санитарном поезде из его руки вынули проклятый осколок, успели пресечь начавшееся заражение. И, оказавшийся безымянным, Константин Федорович записался в Рабоче-крестьянскую Красную армию рядовым. Этот случай со взлетевшим на воздух перевязочным пунктом он почему-то никогда не вспоминал. Возможно, взрывной волной тогда что-то было повреждено в механизме его памяти, и он не запомнил ни этого последнего дня, проведенного в дивизионном лазарете, ни старшего унтер-офицера Швецова, ни рядового с головой в ожогах и улыбкой нынешнего губпрокурора, ни нелепого удушения на подоконнике.
Но теперь, чуть не потеряв любимую жену, Грених стал раскапывать завалы памяти. И этот случай, будто разбухший труп, всплыл и показался на поверхности.
Глава 15Грениху предлагают взятку
Три прямоугольных окна одной из палат хирургического отделения Басманной больницы стали светлеть, по стенам поползли ржавые полосы рассвета. Грених не спал всю ночь, частью проведя ее в прошлом, в деревеньке под Збаражем, частью глядя на постанывающую во сне Асю. Из наркозного дурмана она мягко провалилась в сон, лишь изредка прерываемый тревожными сновидениями. Иногда она начинала хмуриться, ворочаться, пытаясь сбросить обернутый полотенцем резиновый пузырь со льдом, который ей уложили на швы для скорого сужения сосудов.
Больница просыпалась. Прибежала медсестра, шепотом попросив Грениха удалиться – днем нельзя сидеть, увидит главврач, станет браниться. Константин Федорович нагнулся к Асе, убрал влажную прядку со лба под косынку.
– Я найду, кто это сделал, – прошептал он.
Потом повернулся к сестре и тихо попросил:
– Никого не пускайте к ней. Никаких посетителей, кроме меня. Ее хотели убить. И боюсь, могут прийти, доделать начатое. Есть у вас свободный санитар или сиделка? Нужно оставить кого-то при ней, пока я не вернусь.
Медсестра слушала Грениха с расширенными от ужаса глазами.
– Убить? Это невинное дитя? Да за что?
– Это мы выясним. Так есть свободная сиделка? Я оплачу.
– Дочку позову, – сообразила та. – Рядом живем, прямо напротив, в бывшем доме Перовских. Сейчас сбегаю, пока она в школу не ушла.
Грених надеялся, что Ася проснется в ее отсутствие, опустился на колени, пытался разбудить, звал, руки целовал, но нет, сон был крепким.
Медсестра привела бойкую пухленькую девочку лет одиннадцати, которая несла под мышкой кипу книг и тетрадей, – она уселась на оставленный Гренихом стул, положила на колени книгу, открыла тетрадь по чистописанию и, сосредоточенно насупив лоб, принялась выводить буквы. Красный галстук, повязанный под широким кружевным воротником платья, вселил в Константина Федоровича уверенность, что его жена в надежных руках.
Он вышел на Новую Басманную и первым делом глубоко вдохнул свежий утренний воздух. День обещал быть солнечным. Рассветные лучи золотили грязные стены фасада больницы, высвечивая гипсовые розочки и кудрявые капители со множеством сколов и пылью в складках. В открытые ворота с серыми колоннами по бокам въехал автомобиль «Скорой помощи». Грених повернул в сторону Красных Ворот, солнце светило ему в спину, приятно грело, гуляло лучами по оконным стеклам, вспыхивая веселыми искрами и слепя глаза. Он шел, взвешивая, как поступить. Сначала пойти к Фролову, в следственную часть, и все ему рассказать? Или же напрямик к Швецову, лжепрокурору, и разоблачить его прямо при свидетелях? Не испортит ли этот горячечный поступок всего расследования, ведь этот лже-Швецов натворил столько бед, опутал своей сетью стольких людей, запустил столько мелких механизмов, что пугать его нельзя. Но все же сражение надо с чего-то начать.
У Сретенки профессор сел в трамвай «А». И, когда вагон подкатил к остановке близ особняка Смирнова, он уже знал, что должен, обязан припереть этого человека к стене, застав его врасплох, бросить ему обвинение в лицо. Швецов, похоже, считал, что Грених его ни в жизнь не вспомнит. Он был тогда обрит, лицо искажено ожогами, перебинтовано – всего лишь один из тысяч раненых, которые нескончаемыми потоками проходили через руки дивизионного врача.
Грених сошел у Мосгубсуда и повернул к Столешникову переулку.
Коридор перед кабинетом Швецова был пуст, приемные часы еще не наступили, но старший секретарь уже оказался на служебном месте и отправился глянуть, не занят ли его начальник, как всегда проведший за работой всю ночь. Через минуту он вышел, сообщив, что губпрокурор готов его принять.
– Здравствуйте, товарищ Грених, – проронил Швецов, не глядя на Константина Федоровича. Он стоял за своим столом, перекладывал с места на место какие-то бумажки, сортируя их. Выглядел свежим и бодрым. Сложно было поверить, что он провел ночь в этом кабинете. – Проходите, пожалуйста. Чем обязан в столь ранний час?
Грених подхватил один из стульев, шеренгой выстроенных у стены, перенес к двум т-образно поставленным столам и сел сбоку от прокурора, опустив локоть на столешницу. Несколько минут он наблюдал его пустопорожнее перекладывание бумаг, а потом ответил:
– И вам здравствовать. Отросли-таки волосы, не остались чертом лысым?
– Прошу прощения? – поднял тот брови. Обомлел, в лице совершенно естественное удивление. – Не понимаю, о чем вы.
– Все вы прекрасно понимаете, – с усталым вздохом ответил Грених. Бессонная ночь сделала его голос безучастным, и со стороны казалось, что ему совершенно все равно, о чем говорить и чем кончится эта обещавшая стать феерическим разоблачением беседа.
Швецов отбросил бумаги в сторону, сел и, откинувшись на спинку стула, скрестил на груди руки. Потом его взгляд от Грениха скользнул к двери, он медленно поднялся, прошелся к ней, открыл, выглянул, закрыл, повернув ключ в замке два раза. Звук этот в тишине государственного учреждения прозвучал угрожающе, но Грениха было не испугать.
– А вы что, полагали, что я никогда не вспомню? – сделал он пол-оборота к прокурору.
– Нет, что вы, я очень боялся, что вспомните, – мягко отозвался Швецов, опустив плечи. – Увидев вас в 22-м, я перепугался и не знал, что делать… Помню, проводили какое-то опознание в морге Басманной больницы, я тогда только поступил помощником прокуратура, а вы стояли рядом, плечо к плечу со мной, покачивались, от вас разило спиртом, вы меня в упор не видели. Но до чего страшно – повстречать человека с того света! Как вы выжили? От того перевязочного пункта не осталось ни бревнышка.
– Как выжил – понятия не имею. Но вот в чем уверен, так это в том, что заложить артиллерийский снаряд или набить консервные банки взрывчаткой – наверняка ваша придумка, как и идея убить настоящего Швецова способом, описанным в моем учебнике по судебной медицине, и держать в страхе Рязанскую губернию, будучи одновременно атаманом разбойничьей шайки и комиссаром губчека. Вы определенно человек большого и хитрого ума, раз смогли провернуть такую комбинацию и дорасти до прокурорского места. Прямо живой герой Ильфа и Петрова, турецкоподданный Остап Бендер, собственной персоной.
Швецов на мгновение прикрыл глаза, издав тяжелый вздох. Он обошел стол с другой от Грениха стороны и осторожно сел, будто стул был заминирован.
– Константин Федорович, я… точно так же, как и вы, жертва того взрыва.
Грених смотрел и молчал.
– Это была немецкая диверсия, скорее всего, – продолжил Швецов вкрадчиво. – Ведь это я тогда крикнул, чтобы не трогали банок. И успел выскочить в дверь.
Молчание.
– Я был удивлен, что вы выжили, – Швецов сцепил пальцы на столе, изо всех сил стараясь смотреть прямо, – только потому, что, когда очнулся среди обломков, никого из живых не обнаружил вокруг. А потом прихватил чей-то чужой вещевой мешок и просто бежал, оглушенный, не понимая, что делаю. Мешок, оказалось, принадлежал нашему взводному Швецову, он его, видно, держал у сестры милосердия. Под собственной фамилией мне было страшно возвращаться в русскую армию, могли приписать дезертирство… и я записался в красноармейскую по паспорту унтера.
– А в Рязань зачем отправились?
– Швецов был из Рязани, – прокурор испытал облегчение, когда Грених задал ему вопрос, и заговорил скорее: – Когда я прибыл туда, там вовсю гремела Гражданская война, лютовал ревком. Комиссары грабили и убивали как самые отчаянные головорезы, а не представители свободного народа. Я не нашел ни одного родственника Швецова во всей губернии, кроме Ольги… Ее усадьба подлежала конфискации, но оказалась оцеплена отрядами атамана Степного. Это было как раз перед последним заседанием губисполкома, в Рязань прибыл Ленин. Он тогда сказал: «Вот здесь, недалеко от Москвы, в Рязанской губернии, я наблюдаю такого рода явление. Совет есть. Помимо Совета есть военно-революционный комитет. Военно-революционный комитет считает себя автономным от Совета… не подчиняется Совету, а поэтому и Совет ничего не может сделать для центральной власти». Решено было… я скажу дословно, как… решено было…
Швецов насупил лоб, вспоминая. Удивительную он демонстрировал переменчивость, как хамелеон. На суде у него было холодное, непроницаемое лицо, с Фроловым он говорил язвительно и резко, а когда Коля сознался в убийстве – являл собой олицетворение громовержца Зевса. Теперь корчил из себя непорочную девицу. Смешно зажмурился и принялся говорить так, точно читает по какой-то невидимой бумажке давно заученное оправдание:
– …решено было «заклеймить перед всем населением губернии деятельность Военно-революционного комитета, накладывающего без разрешения губернского Совета контрибуции и преступно покусившегося на советскую власть; предать суду членов Военно-революционного комитета и всех лиц, которые оказывали содействие в их преступных действиях…» – прочитал он, как молитву, и открыл глаза. – В тот день ревком прекратил свое существование, и была образована губчека с теми же полномочиями – отнимать земли. Набирали людей, у меня был диплом юриста, и меня взяли. Я получил задание освободить усадьбу у Задубровья. Но это было невозможно. Они дали мне десять человек и хотели, чтобы я разбил с ними атаманский полк. Я и предложил, что чем биться с атаманом, может, попробовать его переманить на свою сторону, дать ему эти красные шевроны и втихаря свалить грабежи на него. Меня выслушал сам Владимир Ильич… Он, как никто, понимал, что народ не пойдет за красноармейцами, которые повели себя как головорезы, что надо, простите за каламбур, обелить Красную армию… Людям был нужен тот, кто взял бы на себя часть преступлений ревкома.