– Почему Коля упорно его покрывает? – хмурился Грених, увлеченный версией Фролова. – Ты видел, как он боится, что к нему применят гипноз. Чуть тогда шкаф не снес. Ему есть что скрывать.
– Вот это загадка. Но, чтобы узнать, был ли Сацук в квартире доктора в день его убийства, нужно сверить его отпечатки с тем, что у нас лежит в деле сиротой. Нанесем ему визит?
Сацук, как истинный советский гражданин, занимал только одну комнату. Жил в квартире на первом этаже дома, что сам и курировал. Соседка, которую Фролов и Грених встретили на общей кухне, вылила на них целый ушат сведений, мол, председатель домкома он замечательный, выхлопотал отопление, как в доме Нирнзее – по последнему слову техники, скоро проведут, нашел лучшую в Москве дворничиху, лично проверяет каждую печь в квартирах и приводит трубочистов, сам чинит краны жильцам, никому никогда не откажет, на все руки мастер, честный, а уж как за порядком следит – ни одному хулигану спуску не дает. И поведала историю о мальчике с третьего этажа, который недавно драку устроил, даже «в суд попал». Грених тяжело и протяжно вздохнул, дивясь тому, как люди быстро подхватывают слухи и как порой неправдоподобно выглядит правда. В этом доме спокойного житья Михэли не видать.
– А их семья на прошлой неделе объявила, что собирается съехать. И слава богу! Слышала, что займет квартиру губпрокурор, но тот заявил, что такая большая ему ни к чему – отказался.
Конечно, он ведь уже освободил от мужа-рогоносца свою. Грениху надоело слушать стрекотню любительницы слухов, он оборвал ее на полуслове, попросив показать дверь комнаты Сацука.
Фролов постучал. Но никто не ответил. Постучал еще. Соседка неспешно, с какой-то неестественной медлительностью заваривала чай. Постоянно что-то рассыпала и проливала, а потом долго вытирала, краем глаза следя за сотрудниками следственного отдела.
– Да ушел, наверное, – сказала она, – дел-то много, за трубами и отправился. Или в подвале.
– А ключей у вас нет от его комнаты?
– Все дубликаты он хранит у себя.
Фролов постучал вновь.
– Ломать будем? – опасливо и очень тихо, едва слышно, спросил он.
– Разумеется! – фыркнул Грених.
Третий стук, и четвертый, и пятый были безуспешны. И оба на раз-два навалились плечами на дверь, высадив замок.
В комнате никого не оказалось. Пустая заправленная кровать, строительные инструменты на выстеленном бумагой столе: стамеска, молоток, гвозди. На подоконнике единственного окна несколько книг. Грених стал перебирать: Уголовный кодекс, Уголовно-процессуальный, Гражданский и… учебник судебной медицины.
Обомлев, Константин Федорович открыл его, пролистал. Неужели это был его старый учебник, который выкрал настоящий Швецов, задиристый молодой петух, вечно прижимавший в сенях перевязочного пункта молоденьких сестер милосердия? Не дыша, Грених пролистал несколько страниц – нет, это третье переиздание того учебника, страницы еще свежие, только запачканные от частого листания. Однако главы, рисунки, текст – почти все было прежним.
На мгновение у него потемнело в глазах от такого привета из прошлого. Иногда казалось, что память начинает процесс самоочищения, и уже с трудом вспоминались дни его молодости, мобилизации, военные действия являлись лишь как болезненные вспышки, и не было никаких четких картинок, а только цвета – красный, огненно-желтый, серый. Он плохо помнил два года, проведенные в морге, благодаря тому, что травился денатуратом, пытаясь забыться. Оставались только те сведения, которые были нужны для работы. И, когда вот так ярко являлось какое-нибудь давно утерянное воспоминание, к горлу подкатывала тошнота, темнело в глазах, будто принял яду. А самое страшное и неприятное – это, наверное, взгляд Фролова ему такую мысль внушил, – он не был уверен в достоверности этих воспоминаний.
Стоял сейчас посреди сумрачной полупустой комнаты, а перед глазами вновь и вновь возникали картинки: вот взводный Швецов оседлал подоконник, вот он обнимает сестру милосердия, а вот сидит удавленный. Тут же являются и другие лица, но смутно, расплывчато. А если он ошибся? Вдруг тот, с ожогами, не атаман? Поди теперь вспомни.
Машинально листая книгу, Грених заметил, что некоторые листы имеют загнутые углы. Одна из таких меток попалась на странице параграфа «Смерть от телесных повреждений. Повреждения, причиняемые тупыми орудиями». С болью в сердце он оглядел рисунок с подписью: «Разрыв печени у молодой девушки, которую переехал извозчик», а рядом были приведены несколько случаев из практики – истории людей, которые получали удар в живот тупым предметом, их находили уже холодными, без видимых внешних повреждений, но все они неизменно умирали от разрыва кишечника, раздробления печени и селезенки и внутрибрюшного кровотечения.
Этот негодяй тщательно планировал смерть Аси. Она его измучила своими вопросами, и он решил ее устранить. Сминая нервными пальцами страницы, Константин Федорович заново переживал вчерашнюю ночь: сутолоку на углу Петровского переулка, бледное, страдальчески скривленное лицо Аси, кровь на ее пальто, здание Басманной больницы, то, как Ася приходила в себя после эфира.
– Что там? – вывел Грениха из мучительных раздумий Фролов и взял учебник из его рук. Оттуда выпала вырезанная из страницы картинка. Алексей поднял ее, ужаснувшись.
Грених невольно глянул ему за плечо, и сердце ухнуло куда-то вниз. Этого рисунка в его старом учебнике не могло быть, потому что описанный случай произошел в 1924 году. «Самоубийство влюбленной пары посредством самоповешения в одной петле в лесу». На рисунке у дерева полусидя, полуповиснув на одной веревке изображались мальчик и девочка возраста Коли и Майки.
Грених зло сжал в кулаке вырезанный листок, отбросил его в сторону и выругался.
– Идем спросим соседку, где подвал.
Та была все еще в кухне и с готовностью отвела их вниз.
В хорошо вычищенном помещении, загроможденном трубами разновеликого диаметра, банками с краской, ящиками и всяким хламом, отсортированным и собранным в аккуратные стопки и башни, было темно и сыро. Соседка, неся свечу, провела их коридором к небольшой каморке. Дверь ее оказалась не заперта, Фролов толкнул, сразу пахнуло стойким винным духом, будто здесь выпивали человек десять.
Осторожно войдя, они остановились – кто-то стоял за прислоненной к стене стремянкой, держался за нее одной рукой, плотно сжав пальцами перекладину, другая рука свободно свисала. Фролов взял свечку из рук соседки, посветил на него. Казалось, то был какой-то рабочий, собравшийся вынести лестницу, а может, он только ее принес и зачем-то встал с обратной стороны наклона. Лицо его было слепо, голова в черной кепке неестественно свесилась набок, от шеи шла туго натянутая и подвязанная к верхней перекладине веревка.
– Это тоже из учебника, – выдавил Грених.
– Вот прямо так и было изображено? – обернулся Фролов.
– Филя, ах, господи, Филя, ужас! – внезапно завизжала соседка и выскочила вон.
Грених бросил на нее короткий взгляд, аккуратно снял с трупа кепку, обнажив шрам на лбу и огромную вмятину, возникшую при ударе тяжелым предметом. Такие остаются после вдавленного перелома черепа.
– Ого! Я знал, что у него увечье… но чтоб такое! – ахнул старший следователь. – Чем это его так?
– Жена Баранова говорила, что ее мужа часто встречал человек, у которого из-под шляпы выглядывал шрам. И Ася тоже на него намекала мягко. Я значения не придал… – Грених вздохнул. – А ведь я его знаю, он тоже был в перевязочном пункте, оперировал его не я, но он с марта 17-го лежал у нас, его транспортировку все откладывали, боялись, что дороги не вынесет. Операцию перенес хорошо, но месяцами держалась лихорадка… Черт, он ведь мог грифель жрать, сукин сын, и притворяться. Кажется, он был одним из тех, кто организовал солдатский комитет, его ждал трибунал.
– Имя его помните?
– Откуда? – Грених безнадежно покачал головой. – И лицо его всегда было в бинтах… Я из тех лет немногое помню, вспышки какие-то, фрагменты. Знаешь, сколько сил стоило начать это забывать?
Несмотря на то что дело это стало еще более непонятным и запутанным, Грених почувствовал облегчение – человек, покушавшийся на Асю, мертв, он больше не опасен, он не явится к ней в больницу. Он убивал, вооружившись учебником по судебной медицине. А идею ему эту случайно подал тот, у которого нынешний губпрокурор украл имя. Оставалось доказать, что они были заодно.
Прошли дальше, стали делать обыск каморки. В глубине на ящике стояла до дна опорожненная бутылка водки, рядом стакан, огарок свечи, тарелки с нарезанными крупно луком и солеными огурцами, почти не початыми, под бутылкой несколько листов, исписанных самим Сацуком – Фролов узнал его почерк.
Твердой рукой, не без грамматических ошибок и с вкраплениями украинского управдом писал письмо, почему-то обращенное к Асе, сознаваясь, что Баранов и Кисель были его пособниками в создании беспорядков, что агент угро заносил в протоколы откровенную ложь, что брал за это деньги и ждал квартиры в этом доме, а потом передумал. Сознавался, что принудил Баранова к самоубийству, а также убил Киселя, когда тот оплошал, судмедэксперта доктора Бейлинсона, начавшего о чем-то догадываться, и страшно раскаивался в нападении на Асю. Он писал, что она его раскрыла, и просил у нее прощения… В планах трех товарищей было обзавестись квартирами, выжив из них венгров, за которых никто бы не стал вступаться. Сам Сацук хотел вывезти в Москву семью своего брата и старых родителей, оставшихся в Житомире.
– Ну все теперь ясно, – вздохнул Фролов, – получается, сначала он составил предсмертное признание… видно, Агния Павловна его совсем застыдила… Потом с горя напился, или чтобы придать себе смелости, и повесился.
– Выбрав способ удавиться тоже из учебника. Там есть иллюстрация, полностью повторяющая его смерть… – кивнул Грених. – Но только записка – липа.
– Где вы видите… что это липа? – насторожился Фролов.
– Потому что все это слишком просто, – Грених призадумался. Швецов упоминал о каком-то своем товарище, говорил, что он, мол, болен, имеет обостренное чувство справедливости и потому убил Швецова. Это он, значит, имел в виду Сацука, уже тогда готовясь его подставить.