– Вы принимали в этом участие? – спросил Грених. Ольга смутилась, хотела что-то ответить, но, видно, передумала. И заговорила только после длительной паузы:
– Я его полюбила всем сердцем! Увидела его яркое отличие от испорченных студентов – однокурсников моего кузена, сияющую чистоту его помыслов и свет сердца. Он был настоящим, живым, искренним! За правое дело способен был отдать жизнь, а таких… разве вы знаете таких? Ни сейчас, ни тогда не было человека более преданного идее светлого будущего. Такие рождаются раз в тысячу лет. Но не все так просто. Вы – судебный психиатр, вы, наверное, обладаете особым зрением и можете видеть людей в их истинном свете. Я же простой человек, мое сердце – как у многих – обманчиво и, увы, падко до сладких речей. Меня отговаривали, мне пытались открыть глаза. Сам Николай на пальцах объяснял, что Владимир подвержен множествам комплексов, что он страшно стесняется своей необразованности, что мечтает уравнять людей только лишь потому, что сам возвеличиться неспособен. Но я слушала Володю, а Николая нет. И за это… поплатилась. В нем было столько искреннего огня! Я, естественно, как всякая юная дурочка, готовая идти за светлой звездой любви, позабыла о предосторожности, и мысли не допустив, что могла на его счет обманываться.
Порой мне тоже начинало казаться, что в нем есть какое-то позерство, что он нарочно себя выставляет этаким князем Мышкиным.
В конце концов я решилась его проверить и наперекор родителям объявила о нашей с ним свадьбе. И он вдруг присмирел. Он будто потерял ко всему интерес, стал тих, его невозможно было вывести ни на какую беседу. Он давал над собой шутить и смеяться, сносил все попытки его разыграть с молчаливой покорностью. Это было даже хуже, чем если бы он продолжал свои речи. Месяц мы жили с мыслью, что я стану женой безродного, нищего дурачка. Я играла роль святой, обязанной обесчестить себя ради какой-то необъяснимой высокой цели. Но все знали, что я не до конца искренна, что я в самый последний момент захлопаю в ладоши, крикну, мол, все-все, господа, концерт окончен, расходитесь – Ромео и Джульетта останутся в живых. О, что это был за месяц! Подлинная Голгофа! Моя – не его, впрочем, кончившаяся его распятием. Однажды, чтобы вывести его на откровенность, я среди ночи забралась в его комнату, прошмыгнула в приоткрытую дверь, разбудила, растормошила, бесстыдно разделась перед ним, а он лишь восторженно лепетал, что счастлив, невероятно счастлив, и ничего более не произошло. На следующий день я прилюдно выставила его вон под дождь, сказав, что не желаю видеть. И он вышел на крыльцо и стоял там до тех пор, пока я не вернула его обратно. Это было какое-то безумие. Я начала думать, что не я, а он теперь меня испытывает!
Она опустила глаза.
Кем бы ни был этот таинственный Володя, в нем Грених видел человека хитрого, не лишенного фантазии. Он нарочно выделывался, чтобы склонить Ольгу к замужеству и таким образом обзавестись именем и положением в обществе. У него не было за душой ничего, чем он мог бы заинтересовать какую-нибудь особу из хорошей семьи, тогда он решил взять эксцентричностью. И перестал кривляться сразу же, как она объявила об их свадьбе. Но все кругом не поняли, слишком вовлеченные в этот спектакль, что жених принял выжидательную позицию, надеясь лишь на то, что свадьба состоится и ему уже не придется играть Иисуса-революционера.
– Целый месяц до назначенной даты свадьбы мы провели в каком-то абсурде. Я разрывалась от чувств к Володе и желания избавиться от него, то мне казалось, что я и он святые, то – безумцы и я порчу себе и жизнь, и репутацию… Свои страдания я поверяла Николаю. Тогда он был мне очень близким другом, я относилась к нему как духовнику, не думая даже, что мы в будущем поженимся. В конце концов я так себя убедила, что выйду замуж и стану княгиней Мышкиной, что уже невольно примеряла на себя эту новую роль. Каково же будет жене такого чудака в обществе? Что у нас будет за семья? Чем мы станем жить? Оба проповедовать заповеди Иисуса? Облачимся в хитоны? О, как же спастись теперь?! Моему терпению пришел конец, и я…
Тут она замолчала, опять опустив голову.
– Я попросила Николая открыть Володе глаза на его странности, на его ненормальность, на его нелепость, на то, что над ним все смеются и совсем не считают за своего; объяснить, что ему надо поменять отношение к жизни, вернуться к учебе, если он где-то учился, и стать нормальным человеком. Николай исполнил мою просьбу. Он ему все высказал, но сделал это так… нехорошо, при всех, при всем нашем маленьком круге и очень неприятными словами. Николаю надо было подобрать добрые, мягкие слова, такие, которые говорят детям. Ведь Володя был как будто дитем, блаженным, двадцатилетним дурачком. Идиотом! С ним нельзя было так говорить, как это сделал мой будущий муж – сухарь. Понятно, что он поступил так лишь из одной цели – я ему нравилась, и он жаждал спасти меня от этого абсурдного брака, хотел, чтобы этот блаженный пришелец, явившийся неведомо откуда и всколыхнувший наше общество, перестал меня занимать. Он прекрасно видел мои метания скучающей в деревне барышни, которая увязалась за бродячим философом, видел, что мое увлечение завело меня слишком далеко, что я уже с ума схожу, потерявшись в собственных мыслях, чувствах, не понимая, как к кому на самом деле отношусь, кого люблю, кого использую, над кем смеюсь, а о ком горюю.
Володя встал тогда после слов Бейлинсона, подошел ко мне, наклонил голову набок, посмотрел как-то странно… До сих пор помню этот его взгляд. Словно в нем что-то враз перевернулось… Он посмотрел на меня своими черными, как бездна, цыганскими глазами и сказал: «Ну раз высшее счастье, Ольга Витольдовна, в вашем понимании, составляют власть, положение в обществе, богатство, как только что соизволил заявить ваш поверенный врач-духовник, тогда я отправляюсь на поиски всего этого. И клянусь вернуться богатым и знатным, как король. И сложить к вашим ногам добытые трофеи, в надежде заслужить ваши руку и сердце».
Он уходил под всеобщий смех и аплодисменты. И никто не мог понять, говорил ли он серьезно. Николай продолжал настаивать на его склонности к излишнему и показному драматизму. Но я… я знала, что он был искренен. Он был еще очень молод, чист и невинен и умом, и сердцем, но в ту минуту с ним и случился надлом.
– Он вернулся? – спросил Грених.
– Мы и не думали, что это случится. Одно безумное лето быстро у всех вылетело из памяти. Володю забыли. Иногда, бывало, кто скажет: «А помните, был такой чудак, а вы, Ольга Витольдовна, чуть ему себя не отдали из жалости». Я вспоминала это приключение как чью-то чужую историю любви, сюжет французского романа. Несколько лет мы жили в Москве, я ответила согласием на предложение Николая, у нас родилась Лиза. Муж получил доктора наук, преподавал в университете, имел частную практику. А в январе 11-го вышел тот злосчастный циркуляр министра просвещения Кассо, в феврале Николай уволился из университета, ему запретили частную практику. Вскоре мы вынуждены были продать дом на Арбате и переехать ко мне в Задубровье. Усадьба стояла несколько лет в запустении, я осталась последняя ее владелица. Но вместе с имением мне достались и долги. Пришлось дом и землю выставить на продажу.
Тогда-то Володя внезапно и вернулся – в качестве покупателя. Его было не узнать, он словно вырос, стал ладным, гордым и походил на цыгана из-за черного, смоляного загара. Оказалось, он успел поучаствовать в войне с Японией, побывал в Маньчжурии и заявил, что стал золотопромышленником.
Он выложил на стол перед нами несколько десятков пачек денег и два револьвера, сказав, что выкупит усадьбу и оставит ее мне в обмен на несостоявшуюся свадьбу. Если Николай против, тогда – стреляться. Наше положение было бедственно, дом нечем было топить, на руках маленькая Лиза, мы сильно задолжали крестьянам, у нас не осталось слуг, часть комнат отсырела, мебель сгнила, никакой скотины, а Николай не умел толком стрелять…
Ольга, густо покраснев, опустила голову.
– Володя прожил у нас три недели, а потом опять исчез, оставив в нашей семье полный разлад и сына Колю, которому я и вправду дала имя в честь своего мужа, чтобы вернуть семье хоть толику прежнего благополучия и взаимной любви.
– Где же сейчас настоящий отец Коли и кем он стал?
– За этот короткий его визит я не успела понять, кто он и кем стал. В нем, несомненно, произошли перемены, он разбогател. А свой поступок в отношении нас объяснил принципами анархизма, которые составляли тогда его существование, видимо, придя на замену заповедям Иисуса. Это все.
Несколько секунд Грених продолжал сидеть, опустив локоть на стол, заваленный выкройками, и смотреть на Ольгу, надеясь, что она все же еще что-то добавит. Но та поднялась и отошла к окну, стала бездумно перебирать пальцами пластинки на подоконнике.
– А какую помощь вы от меня ждете как от эксперта? – спросил наконец он.
– Я хочу, чтобы вы сами поведали судье эту историю. Хочу, чтобы это стало для Коли неким спасательным кругом. Он не выбирал своей судьбы, он славный мальчик и вырастет хорошим человеком. И… – она долго собиралась с мыслями, кусая губы. – Я хочу, чтобы вы подтвердили документально, что Николай – мой муж – застрелился, узнав, что Коля не его сын.
– Но он не сам застрелился, – Грених сдвинул брови.
– Три огнестрельные раны – у того из угрозыска были такие же. Вы подтвердили, что это было самоубийство, – с нервным напряжением настаивала она. – Отчего же три огнестрельные раны моего мужа нельзя выдать за такое же самоубийство?
– Выстрелы были произведены с нескольких метров. Руки Николая остались чисты. Да еще и отпечаток нашли кого-то третьего.
– В вашей власти написать все что угодно.
– Нет, это далеко не так. Вы заблуждаетесь.
– Я не заблуждаюсь, – упрямо и с какой-то странной твердостью проговорила она. – Ваши бумаги примут безоговорочно. Просто сделайте это. Вам дадут денег. Я вам заплачу!
Грених собрал морщину на лбу и отодвинулся. Все ясно! Швецов знал, что Константин Федорович в конце концов явится к ней за ответами. И заранее велел поведать часть истории. Прокурор вновь говорил с ним, вновь предлагал денег, но теперь через мать Коли. Ведь у него больше нет прикормленного судмедэксперта и некому строчить подложные акты освидетельствования. Впереди их ждал суд, Грених наступал на хвост, надо было выкручиваться, и они решили, чем воевать с ним – лучше предложить союзничество.