– Что вы задумали? Хотите его пытать электричеством?
– А хоть бы и пытать. Что еще остается?
– Будет мучить парня. Он все руки наложить на себя грозится.
– Вот наложит, потом вообще без свидетелей останемся, будешь знать, Фролов. Ты прямо как царь Николай перед вступлением в войну, который все бегал от депеш, то ему спать, то ванна.
– Сравнили! Обидно, Константин Федорович.
Грениха ожидала целая ночь бездействия. Сна ни в одном глазу, сердце исходило тревогой. Ася металась в лихорадке в больнице. Мысль о пустой, холодной постели была мучительна. Он вышел в кухню, обнаружив за столиком, покрытым синей клеенкой, того странного квартиранта инженера, который писал пьесу для МХАТа и за которым следило ОГПУ. Он наливал из прозрачной бутылки в стакан водку, к которой и не притрагивался. Грених быстро понял, что писатель ставил ее для конспирации и втихаря колол морфий. А судя по тому, как профессионально обращался со шприцем, был из медиков. Тихо прокрадываясь в кухню, он до трех-четырех утра сидел, то нависнув над тетрадью, страстно что-то записывая, то безжизненно пялясь в черноту окна. Неразговорчивый, всегда хмурый, с холодным, ледяным взглядом человека, в котором долго консервировались и бродили невысказанные мысли и непрожитые чувства. При появлении профессора он достал второй стакан и наполнил его.
На мгновение Грених подумал, не забыться ли до самого утра в пьяном тумане. Сел напротив, упершись взглядом в прозрачный кружок придвинутого к нему стакана и ощутив, как ком подкатил к горлу от чувства близкого горя. Если Ася умрет, его жизнь вновь станет пустой, потянется вереницей сумеречных дней, мир поблекнет, вернется ужас одиночества, осознание собственной никчемности. Грених забыл, когда последний раз увязал в смрадном болоте презрения к себе. Каждый день ему нежно и мягко напоминали, что он нужен, любим, его окружили заботой, какой он не знал и в детстве. И он верил. Как было не верить этому ясноглазому созданию? И как было приятно показывать, что веришь. И стараться для нее, терпеть театр, какие-то шумные вечера, одеваться ради нее, даже бриться каждый день. Он невольно провел рукой по гладкой шерсти своего бостонского пиджака, а потом по щеке, успевшей стать от щетины колючей. Она научила его дышать, ощущать себя кем-то важным, она озаряла его светом, какой-то неземной, ангельской магией, которой он, не понаслышке знакомый с психологией, до сих пор не подобрал нужного термина.
Грених перевел взгляд на светлую шевелюру опущенной к стакану головы соседа, безмолвно, как мумия, сидящего напротив, и на мгновение показалось, что перед ним он завтрашний. Если Ася умрет, его будут ждать здесь, за этим столом, у этого черного окна. На глаза попался Асин адениум на подоконнике, и его точно током прожгло. Нет, она не умрет! Она не может бросить свои цветы, она не может оставить его здесь одного, совсем одного, уже разучившегося выживать в одиночку.
– Благодарю, – поднялся Константин Федорович, отставляя стакан нетронутым. – Вспомнил. Еще дело есть.
Сосед его поначалу будто ничего не заметил, продолжал смотреть в свой стакан, едва кивнул.
– Я не пропойца на самом деле, – буркнул он глухо и с обидой.
– Я знаю, – слетело вдруг с языка. Грених удивился не столько тому, что таинственный сосед начал оправдываться, сколько его способности говорить. Обычно они лишь перекидывались кивками при встрече.
– Вы же вроде гипнотизер, – писатель поднял голову, взглянув искоса неестественно расширенными зрачками. – Может, сделаете так, чтобы я не пил.
В голосе его скользнула злая ирония. Константин Федорович поднял руку и, с серьезным лицом поводив ею в воздухе, сказал:
– Не пейте.
Тот, не обидевшись, усмехнулся.
– Издеваетесь.
– Нисколько. Только в вашей власти делать что-то или не делать. Но вопрос иногда стоит в том, в чей власти вы. Вами управляют иллюзорные страхи причислить себя к серой массе. Это демонстрирует ваша отчужденность. Вы боитесь прослыть обывателем; недосемьянин, недогражданин, недопартийный и втайне этим гордитесь. Как, впрочем, и я.
– А это все объясняет, конечно, – отсалютовал стаканом сосед.
– Вы бывший врач и наверняка знаете, что, по статистике, две трети населения систематически употребляет, не вызывая подозрений и всеобщего осуждения. Это и есть та самая серая масса, от которой вы бежите. Но мир жесток к одиночкам. Равно осуждаемы как злостные пьяницы, так и абсолютные трезвенники. Поэтому вы выбрали морфий. Вы же давитесь им, – Грених похлопал писателя по плечу, незаметно нажав на болевую точку над ключицей. – Вам же от него дурно, мысли путаются. Дурно ведь, ну! Давитесь. Зачем?
Сосед дернулся, скривившись, и по лицу его было понятно, что вместе с болью он ощутил, как давится, как ему стало вдруг дурно, как к горлу подкатил ком. Болевые ощущения отступили назад, а внушенные впечатления яркой картинкой заслонили сознание. Невольно он сжал пальцами шею, не понимая толком, что произошло, но тем не менее стараясь не показывать внезапно нахлынувшего, взявшегося из ниоткуда физического отвращения.
– У вас глаза… – сказал он с недоумением, все еще кривясь. – Как у… сатаны.
Грених невесело хмыкнул и с горестным чувством ушел к себе.
Время тугой резиной потянулось дальше. Ася все не покидала его мыслей. Он принялся ходить по комнате, перед внутренним взором вспыхивали то ее адениумы, то лицо странного соседа, то вновь он думал о жене, потом некстати вспомнились слова Фролова про то, что жених Лизы Бейлинсон грозился покончить с жизнью. Нехорошо потерять эту ниточку, их и так оставалось все меньше.
Майка по-прежнему сидела на диване, поджав ноги и держа на коленях раскрытого «Графа Монте-Кристо», из-под челки следя за отцом непонимающим взглядом. Не найдя себе места, Грених снял с вешалки пальто. Идти к студенту на ночь глядя – не самая лучшая идея. Но отчаяние толкало к действию, хоть к какому-нибудь. Пусть даже он скатается до Краснопролетарской напрасно, всяко лучше, чем топить горе в спирте.
– Майка, сегодня спи со светом, – наказал он, надевая шляпу. – И если что… если вдруг что – кричи, буди весь дом.
– А ты куда?
– Надо. Буду поздно.
– А ты поймаешь его? – почти жалобно спросила Майка.
– Кого?
– Ну атамана этого, Степнова.
– Поймаю. Уже почти поймал, немножко осталось. Вот завтра выйдет дактилоскопическая экспертиза – и мы его арестуем, а Колю твоего отпустят.
Было уже часов десять вечера, на Мясницкой горели лишь три фонаря – один у поликлиники и два на углу с Чистопрудным бульваром. Грениху повезло застать позднего извозчика, который по пустым улицам быстро отвез его на Краснопролетарскую.
В многоэтажном доме № 8, страшно перенаселенном, ввиду того что здесь проживал нетрудовой элемент, недавно подвергшийся самоуплотнению, нес свою участь домашнего арестанта задержанный жених Лизы. Грених взобрался на нужный этаж, позвонил в дверь квартиры. Ему открыла сонная соседка в халате поверх ночной сорочки и в косынке на папильотках.
– Леонид Соколов – студент живописного факультета ВХУТЕИНа… ф-фух… – выдавил Константин Федорович, согнувшись, налегая рукой на дверной косяк и превозмогая одышку, которая теперь постоянно мучила его после ранения в легкое, – здесь проживает?
Та, взбодрившись, вытянувшись, посторонилась.
– Здесь, вон та дверь.
Грених разогнулся, скинул обувь, прошел через общую гостиную, застеленную коврами и густо заставленную всякой мебелью, точно в комиссионном магазине. Тесно, темные обои с крупным узором. Взгляд зацепился за лимонное дерево в кадке и за книжный шкаф, набитый журналами «Советский экран». На постеленной на ковре простыне, заляпанной красками, мольберт с незаконченным морским пейзажем, вокруг него баночки из-под консервов с кистями. В такой квартире обычно жили родственники, а если оставалась лишняя комната, то ее по законам самоуплотнения предоставляли какому-нибудь тихому студенту, если повезет.
– Вы из милиции? – осторожно осведомилась здешняя жилица. – А отчего так поздно?
Грених сделал два шага к указанной двери, пытаясь придумать своему нетерпению весомое оправдание.
– Дело величайшей срочности, – пробормотал он и нахмурился, чтобы скрыть неловкость.
– Я хотела бы заявить, – начала она обстоятельно, – что Лёня очень хороший мальчик и все мы совершенно недоумеваем, как он мог попасть под подозрения в таком ужасном преступлении…
Грених постучался в дверь, решительно к соседке не оборачиваясь, чтобы не дать ей рассуждать о мнимом преступлении «хорошего мальчика» Лёни.
– Лёня, наверное, спит, вы погромче.
Грених постучал громче. И на стук из комнаты напротив вышел мужчина под пятьдесят.
– Что стряслось, Серафима Андревна? – он был в пижаме в полоску и мягких тапочках, бритую под машинку голову покрывала ермолка. Соседка торопливо и зачем-то шепотом пояснила, что к «их студенту» явились из милиции.
Грених нетерпеливо постучал вновь и, не дождавшись, чтобы из комнаты Лёни кто-то все же ответил, повернулся.
– Так мы весь дом перебудим. Есть запасные ключи? – попросил он.
Серафима Андреевна помялась, взвешивая в уме, хорошо ли будет вскрывать комнату жильца в такой поздний час, но решила, что если дело касается милиции, то лучше представителю органов повиноваться. Грених отошел к мольберту, нагнулся, принявшись разглядывать мазки кровавого заката на море, пока женщина бегала в соседнюю комнату. В мыслях мелькнуло, что художник переживал какие-то внутренние терзания, разлив столько красной краски на холст.
Когда соседка открыла дверь, на всех дохнуло жутким рвотным запахом, мужчина в пижаме снял ермолку и нырнул в нее носом. Грених ворвался внутрь и принялся искать кнопку освещения. Серафима Андреевна оказалась проворнее и щелкнула выключателем снаружи, просунув руку куда-то под дверную штору.
Меблировка комнаты Лёни состояла из тахты, застеленной сшитым из лоскутов одеялом, письменного стола и платяного шкафа, дверца которого была не закрыта из-за обилия рулонов ватманской бумаги на полках. Кажется, это помещение было когда-то гардеробной, в нем не имелось окна, а размером оно напоминало скорее лифтовую шахту – метра три на три.