Сам Лёня скатился с тахты и лежал лицом в собственной рвоте странного бурого цвета. Грених поморщился, опустившись рядом на корточки и попытавшись перевернуть студента на спину, тот внезапно застонал, и его начало рвать вновь. Грених невольно отвернулся, взгляд упал на целый ворох разбросанных на полу пакетиков. Схватил один, тот был пуст, второй тоже, в третьем, завернутом крепкой рукой аптекаря, обнаружил синие кристаллы медного купороса, который употребляется в качестве рвотного, но является чрезвычайно ядовитым веществом – его трудно вывести из организма.
Судя по количеству пустых пакетиков, Леонид Соколов принял их пятнадцать штук, хотя приготовил двадцать, но, видно, не осилил все, иначе тут был бы уже холодный труп. Оглядев комнату, лица соседей, перепуганно причитающих, нависших над его спиной, Грених указал на графин с водой, которой самоубийца-неудачник запивал купорос.
– Вылейте это, сполосните как следует и наполните простой водой. И где у вас тут уборная?
Грених поднял Леонида за подмышки, дотащил до унитаза и минут сорок заставлял глотать воду. Вызывать рвоту не было нужды, раздраженный купоросом желудок сам себя очищал что надо. Грених только поддерживал студента за плечи и голову. Вскоре тот оклемался и глянул на судебного медика более или менее осмысленным взглядом.
– В следующий раз давись всей порцией, – зло проговорил профессор. – А то все вы так – только наполовину дело свое делаете.
– Зачем вы меня сюда притащили? – дрожащими губами выдавил Леонид. Его било мелкой дрожью, лицо мокрое, перепачканное, отекшее, глаза заплыли – видно, долго и основательно ревел перед решающим шагом.
– Пей давай, – огрызнулся Грених, насильно запрокидывая ему голову и вливая воду из пятого, если не седьмого, графина – их не уставала носить из кухни сердобольная и перепуганная Серафима Андреевна, черпая из большого бидона, в котором хранила прокипяченную воду.
Студент послушно пил, и его выворачивало наизнанку.
– Металлическое железо в виде порошка дома есть? – спросил Константин Федорович у соседки.
– Нет, такого нет, – ахнула она, прижав руки к груди.
– Надо тогда бежать в ближайшую аптеку, будить там всех, – Грених поднялся, вытирая руки о полы своего пальто, которое, наверное, теперь не спасет от едкого амбре даже рукодельница Ася. Он прошел в гостиную, взял с полки журнал и написал на полях своим химическим карандашом, вынутым из нагрудного кармана: «Ferrum hydrogenium reductum».
– Это противоядие против медного купороса, которым он пытался отравиться. Если Лёня его не примет сейчас же, то умрет.
Серафима Андреевна обомлела на слове «умрет», ахнула, прижав руки к груди, но тотчас с готовностью спасти студента схватила журнал и выбежала из квартиры, не сменив тапочек на уличную обувь и не надев галош.
Чуть придя в себя, Лёня отполз от унитаза и сел, привалившись к стене и обеими руками держа пол так, словно он из-под него сейчас выскользнет. Грених присел на корточки рядом.
– И зачем это? – спросил он. – Стыдно, что ли, сделалось?
– Мне стыдно?! – Лёню стало бить в настоящей лихорадке. – Это вам должно быть стыдно, что вы не тех за решетку сажаете!
Грених нахмурился.
– Ты о чем?
– Лиза уехала, взяла с собой купорос… и уже, наверное, умерла. А вы мне помешали! Вы – бессовестный негодяй, там у себя в институте экспертизами занимаетесь, решаете, кто нормальный, а кто нет.
– А ну погоди кричать, – прервал его Грених. – Чего, силы лишние остались? Медные соли парализуют сердечную мышцу. Будешь орать – инфаркт тебе обеспечен.
– Вот и хорошо.
– Ничего хорошего. Где, говоришь, Лиза? Куда уехала?
– Ее записка у меня на столе, – обессиленно откинулся затылком на кафельную стену студент, часто-часто заморгав, видно, голова закружилась от попытки скандалить.
Константин Федорович сходил за запиской, в ней крупным, совершенно не девичьим, решительным, с нажимом почерком было написано, что она-де не может больше так жить, купила билет в один конец (куда не скажет) с намерением выйти в чистое поле или к реке, выпить двадцать пакетиков медного купороса и покончить с собой.
– Это точно ее рука? – спросил Грених, забегая обратно в уборную. – Она написала?
– Она мне это сама в руки лично вот в этой квартире вручила.
– А причина ее решения какова?
– Ее семейка.
– Так, – Грених присел опять с ним рядом. – Что тебе известно? Выкладывай!
– Я не могу вам сказать, – он скривился и заплакал.
– Да вы что, все сговорились, что ли? – вырвалось у Константина Федоровича, от злости он засадил кулаком в плитку так, что чуть не сломал себе руку. – Чего тебе терять теперь? Ты на всю жизнь останешься инвалидом с больным сердцем. Невеста твоя, наверное, уже выпила свою порцию яда! Кого ты защищаешь?
– Я прочел ее дневник, случайно, а там… такое, такое… – торопливо заговорил Лёня, всхлипывая.
– Что там? Давай по порядку.
– Я влюбился в нее по уши, потому что она вся такая загадочная, темная, таинственная, будто хранит какой-то древний секрет, не доступный никому. Влюбился в лицо ее… несчастное… в эти горькие складки вокруг рта… в глаза, которые всегда блестят, как у чахоточной, в ее чудачество. Смеется она всегда громче всех, задиристо, точно ее режут, точно за весельем прячет что-то, горе какое-то. Вечно то на крышу залезет, прогуляв пару, то упадет в одном платье в снег и смеется, заливается, как сумасшедшая, пока ее не затащат в аудиторию греться, или промокнет под дождем так, что платье становится прозрачным, и такая приходит на лекцию, а учителя глаза прячут… Да и не я один из-за этой чертовщины голову потерял, по ней пол-института сохнет… А стихи как читает! Маяковского, Блока… Сердце стынет – плакать хочется. Я же не знал, что она такая, потому что… Лучше б не знал, ей-богу! А тогда, дурак… только и думал, чтобы открыть ее тайну. Три раза руки просил, отец ее отказывал, причины толком не называя, одни отговорки, мол, я еще ребенок. В ночь после похорон она у меня ночевала. И тетрадку свою… дневник оставила на столе. Вот я и прочел…
Лёня качнулся, резко побелел лицом, глаза стали закатываться, и он повалился на бок.
– Так тебя разэтак, – процедил сквозь зубы Грених, хватая его за плечи и усаживая на место. Две звонкие оплеухи не помогли вернуть скулам горе-студента цвет. Грених схватился за его запястье, не нашел пульса, прижал пальцы к шее под ухом – удары сердца едва прослеживались. Грених встряхнул его, еще раз похлопал по щекам.
– Дьявол, – выругался он и ослабил руки. Студент, как тряпичная кукла, скатился на пол.
Несколько секунд Константин Федорович отупело глядел на его белое, вытянутое лицо. В ванную комнату заглянул привлеченный странной тишиной сосед в ермолке, видно, топтался в передней – не решался мешать допросу, слушал за дверью.
Пульс студента стремительно падал, жизнь ускользала, как песок сквозь пальцы, а вместе с ней и шанс раскрыть убийство Бейлинсона. Но даже не это страшно. Константин Федорович уже и позабыл то жуткое чувство, когда человек, доверивший ему свою судьбу, медленно от него отдаляется, чтобы уйти в вечность. Бренное тело пациента в его власти, но сделать ничего нельзя.
Константин Федорович беспомощно глядел пустыми глазами на соседа в пижаме, замершего на пороге. Но видел стены морга, бледную и со впалыми глазами Асю, ее накрытое простыней хрупкое тело на носилках. И тут откуда-то из далеких уголков памяти явилось решение. То самое, о котором он рассказывал на своем практическом курсе студентам.
– Шприц есть?
– Да, – выдохнул сосед. – Я – сердечник, у меня всегда есть.
– Тогда и камфора? – с надеждой вскинулся Грених.
– Нет, увы, камфара кончилась.
– Тащите тогда шприц. И водку!
Через несколько минут, действуя быстро и слаженно, как привык за время службы старшим дивизионным врачом во время германской войны, Грених разорвал на студенте перепачканную рвотой рубашку, вылил водки на грудь, вынул шприц из жестяной коробочки. Оставалось попасть в сердце.
– Ах ты боже ж мой! – вскричал сосед, когда Грених воткнул в неподвижно лежащее тело пустой шприц. Студент дернулся, вздохнул и захлопал глазами.
– Я умер? – прошептал он, с удивлением гладя на кулак, из которого торчало металлическое кольцо поршня.
– Пока нет, – ответил Грених и выдернул иглу.
Студент ахнул, дернувшись вверх, точно его ударила молния, в недоумении глянул на свою расстегнутую рубашку и на крохотную каплю крови, образовавшуюся на месте укола, вдруг до него дошло: в его сердце только что была воткнута игла. Тяжело с присвистом задышав, он вскочил, задом наперед стал отползать к стене, прижался к ней, потом перевернулся на четвереньки.
– Что это? Что это? – кричал он как ополоумевший. – Что эт-то вы мне впрыснули? Боже мой, что это? Я сейчас умру!
– Не умрешь, не ори, тише, тише, я ничего не впрыскивал, – Грених приподнял его за подмышки, усадил, привалив к стене, как плюшевую игрушку. – Пустой был шприц.
– Боже мой, зачем? Зачем?
– Что ты там в дневнике Лизы прочел? – строго спросил он, прижав его к стене ладонью, чтоб он не сполз опять на четвереньки.
Тот обливался потом и мотал головой.
– Я умру, умру сейчас, отстаньте!
– Хорош мотать башкой, тебя рвать начнет. Остановись, – другой рукой Грених поймал его лоб и теперь прижал к стене и затылок. – Дыши. Глубокий вдо-ох, спокойный вы-ыдох. Глубокий вдо-ох, спокойный вы-ыдох. Твой лоб становится холодным, а руки теплыми. Еще раз вдо-ох, вы-ыдох.
Студент ослаб, глядя в глаза Грениха, как разбушевавшаяся кобра на дудочку факира, и послушно дышал так, как ему было велено.
– Что там с дневником Лизы?
Студент опустил глаза.
– Я не могу такое… говорить. Это очень… личное, очень страшное…
– Это поможет объяснить ее странное поведение, – Грених убрал руки, Лёня смог сесть самостоятельно.
– Она страдала всю жизнь, – жалобно всхлипнул он. – Не могу сказать. Это очень… очень личное.