– Послушай, – Грених стиснул его плечи, заставив посмотреть на себя. – Мы всё уже знаем, только доказательств нет. Нужны доказательства. Где этот дневник? С ней?
– Нет, он его сжег в печке, листок за листком.
– Кто?
– Вы ведь сами все знаете.
– Не виляй, мальчишка. На кону жизни и твоей Лизы, и ее семьи. Ты все расскажешь, и мы отправим за ней погоню, чтобы помешать совершить над собой грех.
– Она пишет, что ее дядя… Этот из прокуратуры, Савелий Илиодорович… э-э… как бы принуждает к сожительству ее мать. Насильно. А ее отец… он позволял это, нюхал эфир, и ему не было ни до чего дела. Но про эфир никто, видно, не знает. Всегда замечал в нем что-то такое, заторможенное… и говорил он невпопад, глаза тяжелые, а голос усталый. А вот когда отказывал мне, был не в себе, не слушал вовсе моих слов, накричал, наговорил ерунды… И не вожу я Лизу вовсе по злачным местам, и ни в каких поэтических клубах не состою… Откуда он это взял? Лиза потом сказала, что все было бы иначе, если бы он принял эфир до нашей с ним встречи…
Лёня задышал часто-часто, Грених дал ему хлебнуть воды. Он сделал глоток, отвернулся, опять стал заваливаться на бок.
– Не останавливайся, – встряхнул его Константин Федорович. – Говори и не останавливайся. Смотри на мою руку.
Он щелкнул пальцами, заставив студента остановить взгляд на его руке, потом принялся медленно водить ладонью из стороны в сторону, добившись того, чтобы зрачки Леонида следовали за движением руки.
– Не останавливайся, тебе сейчас лучше говорить и двигаться, иначе впадешь в коматозное состояние. До приезда «Скорой» говори, отвечай мне.
– Хорошо, – ответил тот уже гораздо спокойнее. Гипноз подействовал быстро.
– Продолжай.
– Савелий Илиодорович… – Лёня утер рот дрожащей рукой, уставившись на Грениха расширенными, неморгающими глазами, – он издевается над ее братом, колотит… Я так понял, он главарь какой-то воровской банды, и его люди заставили Колю камнем чуть не забить до смерти мальчишку, соседа, венгра, что этажом выше живет. Он видит Колю своим преемником, а тот ему перечит, а за это достается и Лизе. Он ее мучит, этот тиран, мать ее, а мальчишка не слушается, даже где-то раздобыл оружие и грозился его убить. Я когда прочел все это… я ничего ей не сказал. Она утром собралась и ушла в институт, а я не пошел, решил прогулять, потому что голова была чугунная от этих ужасов. Но вечером… не выдержал, отправился к ним, чтобы высказать Савелию Илиодоровичу все, что я о нем думаю… И он выслушал… молча, спокойно… Я все надеялся, что он отрицать начнет, скажет, что Лиза – сумасшедшая. Но нет. Лицо вытянулось, злое, позвал Лизу и Колю, а тому велел привести еще кого-то. Тут же пришли двое – одного я знаю, их управдом, другого – видел иногда, тоже с первого этажа сосед, усатый. Савелий Илиодорович, усевшись в кресло-качалку, скрестив руки, долго изучающе на меня смотрел. А потом попросил повторить еще раз при всех. Я набрался храбрости и повторил… так же решительно, как и в первый раз, добавил даже, что собираюсь идти сейчас же в милицию…
Тут прибежала соседка, и гипноз был разрушен. Грених с досады ругнулся сквозь сжатые зубы.
Серафима Андреевна вся взмыленная, косынка сползла на плечи, половина папильоток где-то потеряна, стряхнула тапочки и в одних чулках забежала в уборную, протянув пакетик с лекарством. Грених попросил Лёню принять порошок металлического железа, объяснив, что яд в его организме распадется на металлическую медь и железную соль и станет безопасным. Тот запил лекарство большим глотком, и Константин Федорович велел Серафиме Андреевне остаться и позвать соседа в пижаме.
– Слушайте внимательно, потом вас, возможно, вызовут в суд, – сказал он и повернулся к Лене. – Продолжай.
Лёня замешкал, смущаясь, что придется говорить такие страшные вещи при соседях по квартире, опять стал дышать часто, отнекиваться, попытался отползти. Константину Федоровичу пришлось повторить трюк с щелчком пальцев, поводить рукой перед глазами и незаметно нажать на межбровье и средостение, затрагивая рычаги воздействия на нервную систему и сердцебиение. Грених понимал, что, вводя студента в состояние гипноза, заставляет его бросать остатки сил на исповедь, что парень может повалиться замертво на полуслове. Но делать было нечего – свидетельские показания его соседей, если он сам не выживет и если дактилоскопическая экспертиза не даст положительного результата, могут остаться единственным доказательством преступности Швецова.
– Кому ты повторил свою претензию? – спросил Грених.
– Савелию Илиодоровичу, – глухо отозвался студент.
– Фамилия его какая?
– Швецов.
– И что он сделал? Рассказывай, говори, не останавливайся.
– Он стал отчитывать Лизу.
– А потом? Не останавливайся! – Грених повел рукой перед его глазами, опять сделав незаметное нажатие на область переносицы. И Лёня заговорил бодрее, уставившись на Грениха неподвижными глазами.
– Он стал ругать Лизу за то, что она выносит сор из избы и не умеет хранить семейных секретов и что сейчас ее за это придется воспитывать. Лиза как будто и не испугалась. Вдруг управдом вынул нож, перевернул его ручкой вперед и ударил мне в живот. От боли я тут же упал, согнувшись, и долго потом не мог двинуться. Только сквозь слезы видел, как он подошел и к Лизе, а тот другой, усатый, стиснул ей горло локтем и держал. Размахиваясь, управдом стал ее бить в живот ребром ладони. Она глухо стонала, сквозь зубы, иногда громче, то повисала на руках второго, то, находя силы, выпрямлялась и опять смотрела с вызовом. Будто с ней такое уже не раз проделывали и она к этому привыкла.
Савелий Илиодорович повернулся было к патефону, хотел поставить пластинку, видно, для того чтобы за музыкой не было слышно Лизиных вскриков. Но передумал и сказал Коле нести виолончель. Тот заупрямился, но все же вышел и вернулся с инструментом. «Играй», – велел ему дядя. Но он опять отказался, хоть стоял в дверях с виолончелью, держа ее в одной руке, в другой – смычок. Савелий Илиодорович вскочил со своего кресла и залепил Коле такую оплеуху, что тот ударился головой о косяк и заплакал. Савелий Илиодорович схватил его за ухо, принудил встать на колени, сунул в руки выпавший с грохотом инструмент. Коля сквозь слезы закряхтел смычком по струнам, а прокурор сел обратно в свое кресло, кивком велел управдому продолжать.
Управдом – высокий, плечистый, сильный, руки, как лопаты, он бил Лизу до тех пор, пока она не повисла на руках того, усатого, окончательно. У нее был обморок, и они ее наконец выпустили, Лиза скатилась на пол, пришла в себя, но подняться не смогла, так и осталась на четвереньках и плакала, но столь беззвучно, что казалось, такое в человеке можно только выдрессировать – тихо открывала и закрывала рот, из глаз лились потоки слез. Коля все это время кривил мокрое лицо, отводил глаза, всхлипывал – тоже беззвучно – и продолжал играть.
Ее подняли, зачем-то расстегнули платье и стянули его через голову, на животе не было ни одного синяка, ни одной ссадины, лишь чуть покраснела кожа, как будто терли снегом. Савелий Илиодорович объяснил, что ни один медик без вскрытия не скажет, что была травма, и она не сможет никому пожаловаться, да и делать этого не станет, потому что давно привыкла к таким «мерам пресечения». Ни капли жалости, лицо безразличное… он повернулся ко мне и добавил: «За то, что ты такой подлец, суешь нос в чужие жизни, будет и тебе наказание. Завтра пойдешь и повинишься в смерти ее отца, разыграешь истерику, прикинешься душевнобольным, скажешь, застрелил в сердцах из-за отказа. Вот Сацук знает, как дураком по все правилам прикинуться, он объяснит. Тебя осудят года на два, отлечат в психбольнице. И ты выйдешь и сможешь забрать свою Лизу и идти с ней хоть на все четыре стороны. А до тех пор она останется здесь и будет получать за каждое твое непослушание, за каждый день отсрочки. Скажешь чего лишнего – ее убьют, один удар в живот чуть сильнее – и она умрет от разрыва внутренних органов». Надо ли говорить, что на следующий день я пошел в следственную часть и повинился…
Грених невольно поднялся и сел на край ванны, пальцами впившись в чугунный борт. Вот так и Ася получила свой удар от человека, проработавшего два года в рязанской губчека, где он и наловчился бить без следов на теле.
– Куда могла поехать Лиза? – глухо спросил он.
Лёня назвал несколько мест, и Грених сделал звонок в угрозыск. Самому Лёне, после колоссальных усилий для отравленного медью человека, стало хуже. Из гипноза он выпал в помрачение: то звал невесту, то истерически рыдал. До самого утра Константин Федорович пробыл с ним, боясь, что, если уйдет, потеряет единственного свидетеля. Как только начнет светать, его нужно будет везти в следчасть. Фролов не поверит истории жениха, если не услышит ее сам.
Глава 20Операция по спасению Коли
Рано утром кто-то стал тревожно звонить в дверь. Майка отбросила одеяло и в одной ночной сорочке бросилась открывать, надеясь, что вернулся отец, но задней мыслью уже понимая – так он никогда не станет трезвонить. Приоткрыла дверь на ширину цепочки, глянула в узкую щель.
Стоял Фролов, переминался с ноги на ногу, перекладывал какую-то папку из одной руки в другую, то сунет в подмышку, то прижмет к груди.
– Отца дома нет, – буркнула Майка, но дверь не закрыла.
– В больнице опять?
– Нет. Ушел по делам.
– А что врачи про Асю говорят? Жить будет?
Майка тяжело втянула носом воздух, подавив вздох. Вторую ночь она почти толком не спала, страшно волнуясь за бедную, глупую и ужасно наивную Асю, которая умудрилась нажить себе тайных врагов. Эх, папа не знает, как она опоила управдома «малинкой», то-то у него глаза на лоб полезут, если до него дойдет эта история. Ася просила никому не рассказывать, слово взяла. А теперь лежит в больнице!
– Я тут ему принес… – замялся Фролов, испытывая странное чувство неловкости. – Результаты дактилоскопической экспертизы. Вчера уже поздно было…