— Почему?
— Где стихи?
— Будут, будут…
— Постарайся.
— И слезы, как божьи коровки, закапают на ее музыкальные руки.
Роман надулся.
— Ты не можешь оценить моих чувств, — сказал он.
— Но ведь она намного старше.
— Мы уже обсуждали этот вопрос… Слушай, Гек, я вижу, тебя задевает мой выбор. Может, ты сам влюблен?
— Еще чего. — Насчет Машки я бы не удивился. Но давай договоримся сразу, разделим зоны влияния. Влюбляйся Джульку, чем тебе плохо. Иначе вызову на дуэль.
— На чем?
— Мало ли. Умному человеку недолго придумать.
— Можешь не беспокоиться, — сказал я. — Не нужна мне твоя Машка. Терпеть не могу скрипку. То ли дело рояль.
Роман покровительственно похлопал меня по плечу.
— У нас и рояль в городе имеется. Так что не дрейфь, Буальдерит Бурателло Суханов.
В Сьянове я заходил на почту и получил еще одно письмо от Голубовского.
«Ну ты полечил меня, старый! Санька прищучила тебя в роще, чего ты там делал? Я думаю, как Павлик Морозов, ты лежал с гранатой, чтобы подорвать Калошу. Кроме шуток. Неужто не мог свистнуть? Провели бы встречу на высшем уровне. Я обладаю коробкой конфет «Александр Пушкин», а я знаю, ты Пушкина любишь.
В доме у нас полный задрай. Делов с каждым днем все больше. Мне уже надоело. Босс не может остановиться. То ему сделай и это. Правда, обещает в августе свозить на Ривьеру. Представляешь, старый, окунусь в бирюзовую волну, возьму стакан виски со льдом, соломинку и предамся со страшной силой. Нет, все-таки лайф неплохая штука.
Ты-то как? Нежишься? Санька сказала, что ты дурной. Сама она дура. От Лупатыча нет известий, кроме того письма. Ах да, ты не знаешь. Он в Сычевке, ходит на охоту с ружьем, подстрелил утку. Говорит, стану охотником. В Сибири такая профессия. У меня же застой. Заводные машинки не вдохновляют, а кубик Рубика не проходит. Одна колонка хрипит, не пойму, в чем дело. Перепаял концы, все то же. Может, мне стать мастером по цветным телевизорам? Говорят, неплохо зарабатывают.
Что тебе еще сказать? Понравилась мне тут одна кинолента. Про чекистов. Ничего ребята, метут со страшной силой. А у нас жизнь как в болоте. Красим, шпатлюем, стучим молотками. Конфета с Уховерткой меня веселят. Ничего подрастают кадры. Особенно Уховертка, глазками так и шныряет. Если тебе интересно про Райку, то ничего интересного нету. Ходит, молчит, ковыряется. Вообще, у себя на уме. Я провожу беседы с Китаевой. Серьезная дама, пашет вовсю, мир переустроить желает.
Да, что-то я заболтался, как Евгений Онегин. На самом же деле я Голубовский Евгений. И напомню тебе, мимо идет тысяча девятьсот не помню какой год, ну, плюс — минус, как в Грузии. Число же, по моим подсчетам, тоже неопределенное. Так что давай, старый, не кисни. Чао!»
Утром приехала Юля Корнеева.
— А, Дмитрий Суханов! Рада вас видеть.
На ней был легкий свободный комбинезон все с теми же накладными карманами и бесчисленными молниями. После предложения Романа поухаживать за сестрой я чувствовал себя стесненно. Хорош ухажер! Ростом ниже, голос писклявый. Умник, конечно, но кому нужен ум? Или те же стихи. Просто послушать из вежливости. Юля не раз говорила, что она любит остроумных. С остроумием у меня как раз туго. Это область Романа, хотя его шутки кажутся мне плоскими и надоедливыми.
После обеда мы пошли купаться. Юля взяла с собой учебники, она готовилась поступать в институт культуры. Тусклое солнце гнало на землю полуденный жар. И вот снова, в той же водянистой тени серебристых лоз, на той же винно-красной подстилке, лежала рядом со мной девушка с книгой. Но уже другая. Вот она отложила книгу, закинула руки за голову.
— А, правда, твои за границей? — Она глядела на колеблющийся узор мелких листьев.
— М-мм… — пробормотал я в растерянности.
— Ты такой самостоятельный. Роман сказал, что ты сбежал от тетки. По секрету. Ну-ну. Я никому не скажу. Живи сколько хочешь. Ты всем нам нравишься. Правда, мама интересовалась. Но я убедила ее, что все в порядке. Я понимаю тебя. Со взрослыми трудно жить. Сама не дождусь, когда вырвусь.
— Но у вас же так хорошо. Демократия…
— Ха! Демократия. Это только кажется. Папа, конечно, рохля, но мама человек железный.
— Я что-то не ощутил.
— Еще бы! Светская жизнь. Знал бы, как она его точит.
— За что?
— Ну там… за докторскую. С докторской затянул наш папа. Хотя, может, и не он виноват. Все Паша. Плохой помощник.
— А если найти другого?
— Какой ты, Митя, наивный. Знаешь, как в жизни все сложно? Переплетено, запутано. Не всегда приходится выбирать. Был у папы замечательный помощник, но с ним произошло несчастье.
— Какое?
— На машине разбился. Я тогда маленькая была, но очень хорошо его помню. Высокий такой, интересный. На дачу к нам приезжал. Между прочим, разбился, когда ехал обратно. Папа до сих пор переживает. Если бы, говорит, не отпустил его ночью, все было бы иначе.
— Да, ночью опасно… — пробормотал я.
— Данилов, — это не Паша, — сказала Юля, и я вдруг услышал интонацию ее мамы. — Способный был человек. Они разрабатывали с папой какую-то сногсшибательную тему. А теперь папа застрял. Без Данилова, говорит, работать неинтересно.
— Печальная история, — сказал я.
— Еще бы! Представляешь, уезжает из твоего дома человек, а наутро говорят, что он разбился. Чего уж веселого. Данилов у нас целый месяц жил. Обосновался на чердаке, ни за что не хотел в комнатах. Там до сих пор его стол стоит.
— А он один… там жил? — спросил я нерешительно.
— Как один? Конечно, один. Ну, приезжала к нему раза два какая-то. Даже с дитятей. Но нас тогда не было. В последний раз тоже приехала. Вместе разбились.
— И ты ее видела?
— Кого? Эту женщину? Совершенно не помню. Вот Данилов ко мне перед сном приходил. Взял мою руку, а ладонь у него такая огромная, теплая и говорит: «Пошла Стелла на базар и купила самовар».
Я напрягся.
— Почему Стелла?
— Не знаю. Он вообще был оригинал. А потом исчез. Навсегда. Но я до сих пор помню его голос. А было мне всего шесть. Что это мы, Митя, о Данилове разговорились?
— Не знаю… — пробормотал я.
В полночь мы с Романом полезли на чердак. В июле поздно темнеет. До сих пор на западе голубела ясная полоса, но в зените небо было черно и бездонно. Медная лупа выбиралась по-над лесом, с каждой минутой медь высветлялась, переплавляясь в небесное серебро.
На чердаке было темно, Роман зажег свечку.
— Тут есть проводка, но в патроне цоколь от лампы засел. Прикипел намертво.
Трепетное пламя свечи выхватывало из темноты предметы, перекрытия, неясные контуры. Роман направил трубу телескопа вверх.
— Смотри.
Я прижал лицо к холодному твердому окуляру. Передо мной раскрылись меловые россыпи, заполнивши черный разрез пространства. Иногда там выделялась звезда, но в общем это была огромная каша, намешанная из крупинок светил.
— Ну и где ты нашел? — спросил я.
Роман тихо засмеялся.
— Парадокс. Мы всегда ищем не там, где нужно. Ну-ка постой.
Он оттеснил меня и, опустив трубу телескопа, повел ею чуть ниже горизонта.
— Теперь смотри. Я снова приник к окуляру. В нем была чернота.
— Не вижу, — сказал я.
— Чуть влево, чуть вправо. Ищи, — нетерпеливо сказал Роман.
Я качнул телескоп.
— Туда-сюда. — Видишь?
— Какое-то окно.
— Смотри, смотри!
Из глубины ночи выступил желток окна, перечеркнутый крестообразной рамой.
— Настрой, — сказал Роман.
Я покрутил колесико, окно приблизилось. Теперь а правом нижнем его квадрате определился силуэт. Неясный профиль, склоненный то ли над шитьем, то ли над книгой.
Роман снова отпихнул меня и прижался к трубе.
— Вот это и есть звезда! — сказал он и засмеялся.
— Что ты имеешь в виду?
— Думаешь, я даром начал писать повесть? Это про нее. Она читает письмо. Каждый вечер сидит и читает.
— А, божьи коровки… — пробормотал я.
— Дева Мария! — воскликнул Роман. — Звезда так ведь и называется — Стелла Мария Марис. Открытие сногсшибательной важности. Не надо искать в небе, она давно спустилась на землю.
Он снова направил телескоп вверх, долго смотрел, что-то приборматывая.
— Как думаешь, там кто-нибудь есть? Иногда мне кажется, нет никаких вселенных, никаких живых созданий. Слишком уж все безжизненно. Ты любишь фантастику?
— Люблю.
— А мне надоело. Роботы, космические пираты, маньяки, захватывающие власть на планетах. Все одно и то же.
— А что же ты любишь?
— Ничего! — вызывающе заявил Роман. — Вчера читал «Первую любовь» Тургенева. Очень слабая вещь! Чтение для девиц. Не понимаю, за что его в школе прошипи? Одни ахи, охи и слюни. Любой нормальный человек может написать лучше.
— Уж не ты ли?
— А может, и я! Я, между прочим, еще сочинил две страницы, но не отделал. Как думаешь, можно сказать: «У нее был яркий чувственный рот, похожий на свежую розу?»
— Можно, — сказал я, вздохнув.
— Напишу и подарю этой, в избушке…
— А ты уверен, что там женщина? Разве можно разглядеть отсюда?
— Ха! Я их за сто верст чую. Кто еще будет сидеть вечером с книжкой.
— Но ты же в Машу влюблен.
— Одно другому не мешает. Кроме того, по замыслу там тоже Мария. Литературное воплощение, понял?
Роман покровительственно хлопнул меня по спине.
— Хоть ты и старше, в этих вопросах разбираешься хуже. Пойдем спать.
— Можно я здесь останусь? Давно хотел устроиться на чердаке.
— Ага! На романтику потянуло. Оставайся, но тут нет света, а свечки огрызок. Я, впрочем, спал. Вон матрац, одеяла. Только пожар не устрой. Ладно, я сгинул после этого он говорил без перерыва еще целый час. Про то, что цивилизация ведет человечество к катастрофе. Про то, что между поколениями отцов и детей разверзлась непреодолимая пропасть. Про то, что телевидение погубило книгу. Про то, что надо жить в деревне и возделывать землю. Про то, что школа в нынешнем виде только тормозит развитие пытливого ума.