— Ой, ой, ой, — простонал он.
— Вам больно, друг мой, больно? — участливо спрашивал директор, — надеюсь, вы не слишком сильно расшиблись. Я вам все возмещу, будьте покойны.
— А вы как себя чувствуете, мадам? — обратился он к пани Михелуповой.
— Я… еле… жива… — простонала она.
— Ах, какое горе! — вздохнул господин Гартенегг. — Какое несчастье! Я так удручен…
Он погрозил бывшему шоферу кулаком.
— Хулиган! Мерзавец! Я тебя выведу на чистую воду! Я тебя… Ну, погоди же!
Но виновник несчастья не слышал, он был погружен в невинный сон.
— Освальд! — хныкала жена. — Этот господин, действительно, дурно пахнет. Я не перенесу…
— Дэзи! — возвысил голос директор. — Ни слова больше! Это действует мне на нервы.
Шофер Людвик опытной рукой вел машину, смотрел вперед, и его безучастное лицо говорило, что на все эти разговоры он не обращает внимания. А директор Гартенегг все вертелся на сидении и приставал к бухгалтеру.
— Я, — говорил он, — не желаю, чтобы дело дошло до суда. Мне было бы крайне неприятно, если бы началась юридическая волокита. Вы меня понимаете? Я лицо известное в высоких кругах… понимаете? И не хотел бы, чтобы мое имя попало в газеты… Надеюсь, мы с вами поладим. Что вы об этом думаете?
— Ой, ой, ой, — услышал он вместо ответа.
— Пан бухгалтер, — жалобно взывал директор, — не причиняйте мне лишнего беспокойства. Скажите, будьте добры, сколько бы вы хотели в качестве возмещения убытков? Я готов на любую сумму.
Сзади громче прежнего послышалось:
— Ой, ой, ой!
Пани Михелупова, тоже поняла, что настал подходящий момент присовокупить свои стоны к жалобным возгласам мужа.
— Говорите же, пан, — настаивал директор, — как высоко вы оцениваете свои потери? Скажите хоть слово, чтобы мы могли договориться.
— Ой-ой-ой…
Пани Михелупова тоже застонала громче.
— Прошу вас, скажите что-нибудь вы, мадам, — уговаривал директор. — Сколько бы вы хотели получить? Я предлагаю вам десять тысяч, — снова обратился он к Михелупу, — неплохая сумма, верно?
— Ой-ой-ой…
— Двадцать тысяч, куда ни шло… Согласны?
— Ой-ой-ой…
В довершение несчастья начала верещать и пани Дэзи.
Директору Гартенеггу казалось, что он бредит.
— Попрошу тишины. Ти-хо! Я не слышу собственных слов. Даю тридцать, даю…
И стал, как ненормальный, набавлять, точно они были на аукционе.
Мотор ровно гудел, шофер Людвик неподвижно восседал за рулем и, казалось, не видел, как директор рядом с ним жестикулирует и взволнованно кричит.
Однако прежде чем машина въехала на улицы города, жалобное «ой-ой-ой» затихло, и в автомобиле воцарилась тишина.
Вечером супруги Михелупы сидели за столом, искупавшиеся, розовые, с лицами, облепленными пластырем. Доктор Гешмай осмотрел их и нашел лишь несколько синяков, ушибов да царапин. Прописал компрессы, свинцовую примочку и покой.
Ночь склонялась над городом. С улицы доносились голоса запоздалых пешеходов, гудки автомобилей и звяканье трамваев. Дети спали. Бухгалтер на цыпочках прошел в детскую и увидел, что Маня сладко сопит, свернувшись в клубок, а гимназист лежит с приоткрытым ртом и бормочет во сне. Видно, и здесь его мучит геометрия или еще какой-нибудь призрак.
Вернувшись, Михелуп вынул из ящика тетрадь, где в цифрах запечатлелась биография покойного мотоцикла, и принялся подсчитывать. Пани Михелупова блаженствовала, сложив руки на коленях.
Закончив подсчеты, бухгалтер поднял голову.
— Руженка, — сказал он, — если сравнить количество расходов, связанных с оплатой и содержанием мотоцикла, и вознаграждение, которое мы получили от директора Гартенегга, то напрашивается вывод, что мы с тобой остаемся в большой выгоде. Баланс у нас, слава Богу, весьма обнадеживающий. Угадай, много ли мы заработали?
Пани Михелупова склонилась к нему, и бухгалтер шепнул ей на ухо цифру. Жена зарделась от радости.
— А еще говорят, — похвалялся бухгалтер, — будто я не умею покупать. Сколько разговоров было из-за этого мотоцикла!
— Я тебя никогда не упрекала, — защищалась жена, — от меня ты ни словечка не слышал.
— От тебя нет, — согласился Михелуп. — Но от остальных… Сколько было пересудов!
Он встал и, прохаживаясь вокруг стола, вслух размечтался:
— Теперь мы избавлены от всех забот. Отдадим долги и еще немалые денежки положим на книжку, чтобы в случае чего не остаться с пустыми руками… Будем вести размеренную, уравновешенную жизнь.
— Я все не могу успокоиться, — призналась жена. — Никак не поверить…
— Верь не верь, а это так, мать, — с воодушевлением отвечал бухгалтер, — уж я позаботился. Все как следует рассчитал. Я знал, что не ошибусь, если куплю мотоцикл. Чутье никогда меня не подводит…
— У тебя прекрасная голова, этого не отнимешь! — воскликнула пани Михелупова. Она обняла мужа за шею и смачно поцеловала в щеку.
Бухгалтер снова сел, взял со стола чек, полученный от директора Гартенегга. Некоторое время задумчиво его разглядывал, потом произнес:
— Удивительное дело… вот бы никогда не подумал! Генеральный директор, а почерк вполне приличный…
Прошло несколько дней. Бухгалтер Роберт Михелуп сидит у окна, миролюбиво сложив руки на животе, и смотрит на площадь. Карлинские дома выдыхают тупой жар, глухо звучит воскресное утро, кулдычут моторы автомобилей, протяжно воют клаксоны. На подоконник присел черный дрозд, склонил головку и испытующе поглядывает на человека за оконным стеклом.
Бухгалтер блаженствует: очевидно, так чувствовал себя мореплаватель Одиссей, после бесконечных трудных странствий и невероятных приключений вернувшийся домой. Бухгалтер покуривает среднего качества сигару, смотрит на порыжевший от жары парк под окном и от сытости и благополучия улыбается.
— Мамочка! — кричит он. — Как думаешь, выстоит сегодня погодка?
— Я думаю, что-нибудь прольется, — отзывается жена. — Ужасная духота!
— Глупая, — укоряет ее Михелуп. — Газеты пишут, что погода сохранится устойчивая.
— Что там газеты…
— Посмотрите-ка на нее! Она хочет быть умнее редакторов. Газеты сто раз подумают, прежде чем напишут. Если написано, что погода будет устойчивая, значит так оно и будет…
— Ту-ту! — взвизгнул клаксон автомобиля. Бухгалтер лукаво усмехается.
— Так, так, — бормочет он, — на прогулку, ребята, на прогулку! Давайте, давайте… Никаких отговорок! Коли ты породнился с мотором, изволь ехать на лоно природы. Ничего не попишешь! Надышишься свежим воздухом, взбодришься, и всю неделю будешь как огурчик. Ах, тебе не хочется? Ты бы лучше посидел дома? Хо-хо! Вперед, на вольную природу! Наше вам с кисточкой! И не сопротивляться…
На пуфе, оставшемся после нотариуса, который застрелился, растратив деньги клиентов, стоит радиоприемник: большой ящик в форме органа. Михелуп поворачивает рычажок — в ящике зажигается свет, раздается какой-то шум и треск и вскоре оттуда несутся звуки духовой музыки.
Тара-тара-тарарам и тай-рай и тай-рай-рай…! Бухгалтер жмурит глаза и покачивает боками. Красивая, бодрящая музыка умеет разогреть кровь в жилах. Радио — вот великое достижение! Если бы ваши предки встали из гроба и послушали эту музыку… Превосходная вещь — радио! Бухгалтер поглаживает блестящие бока ящика. Ему нравится все, что выходит из его утробы. Дребезжащая музыка, грубоватые, не слишком умные шуточки каких-то комиков, поучительные лекции, болтливые рассуждения о смене погоды… Даже передачи для земледельцев он слушает не без удовольствия.
У двери зазвонил электрический звонок, и сразу же послышались громкие голоса. Пришли родственники. Михелуп сияет. Он любит принимать гостей, любит шумное общество. Постепенно ожили, точно сбрызнутые живой водой, полезные знакомства.
Входит пан Кафка и озорно покрикивает:
— Что это вы, пан Михелуп, сидите дома? Такой прекрасный день, ах вы лентяй… Марш на лоно природы!
— Отправляйтесь-ка вы сами на лоно природы, пан Кафка, — усмехается Михелуп, — а я останусь тут. Вашей природой я сыт по горло!
— Я с вами согласен, пан Михелуп, — говорит, усаживаясь, коммивояжер.
— Что новенького, пан Кафка?
— Да знаете, все по-старому. А что новенького у вас, пан Михелуп?
— Все то же. Живем помаленьку.
— Верю. Хоть за неделю до смерти я хотел бы пожить, как вы, пан Михелуп.
— А что поделывает семья? Как поживает пан гимназист?
Коммивояжер нахмурился.
— Мальчик у меня как-то испортился, — сказал он, — получил неуд по чертухе.
По телу Михелупа пробежала сладкая дрожь. Ага! Зденек Кафка, этот первый ученик, получил неудовлетворительно по черчению. Все когда-нибудь кончается…
А вслух с показным сочувствием заметил:
— Мне очень неприятно, пан Кафка… Вы озабочены, да?
— Ничуть, — легкомысленно ответил коммивояжер, — мальчик исправится. А как ваше молодое поколение?
— Маня с похвальной грамотой, — победоносно объявил бухгалтер, — у этой девочки золотая голова! Порой мне кажется, что она долго так не удержится, ведь в книгу даже не заглядывает. Ну, а Иржик… известное дело… Имел неуды по чеху, французу, по физии и матике, пришлось сдавать зачеты… Я очень за него боялся. Но все-таки сдал. Я спрашивал классного, он его хвалит. Говорит, парень старается и проявляет интерес. Так уж не знаю…
Из соседней комнаты доносятся оживленные женские голоса. Пани Кафкова заливается соловьем:
— Ну-ка, ну-ка, покажитесь, повернитесь, дорогуша, я хочу осмотреть со всех сторон, м-м-м, какая красота! Как элегантно! Прелесть! Кто вам шил?
Пани Михелупова в ответ:
— Кто шил? Пани Карола Книна.
— О! Пани Карола Книна! Смотрите-ка! Вы живете на широкую ногу, дорогуша… У пани Альтшуловой очень похожее, только в зеленом. И на плечах у вас немножко затянуто… Ммм, какая красота! Надо бы и мне сделать что-нибудь этакое. Сколько вы платили за фасон?
— Не так уж дорого. Вы, очевидно, знаете: Карола Книна делает скидку членам Карлинского женского и девичьего общества благотворительности.