чку прислали, нет, молоденького паренька, но ей, казалось, было всё равно, она была как с другой планеты, ничто её не трогало, и она, похоже, ничего не слышала, не верила, что это наяву происходит именно с ней, и молоденький медбрат брал у неё кровь на анализ прямо в коридоре приёмного покоя, а Варе до слёз было жалко эту девочку, с которой все обращались как с вещью, как с неодушевлённым предметом, как с материалом, потом Варю повезли в палату мимо поста медсестры, где над столом на стене третьей травмы была намалёвана огромная безрукая Венера Милосская, нормальный медицинский юмор, подумала Варя, а нога болела так, что она вспомнила Отче наш, прочтя до этого только один раз в Библии, и удостоилась кратковременного присутствия Бога рядом с собой – как будто она и Бог вместе находились в сфере света без тревог, забот и страданий, и тогда боль прошла, и она легко отказалась от обезболивающего укола, а наутро её начали готовить к операции, но опытный, в возрасте, хирург, кажется, Огурцов его фамилия, сказал, что попробует, до этого уже молодой с вечера пробовал, но неудачно, составить кости без операции, а утром, видимо, Бог помог, Огурцов составил и сказал Варе: ты у меня не просто ходить, а ещё и танцевать на каблучках будешь, Варин папа с отрезанными трамваем пальцами на левой ноге тоже мог свободно танцевать, даже не прихрамывая, он, такой высокий, тёмноволосый, носатый и губастый, похожий на Ива Монтана, мама с ним была на концерте Ива Монтана, и там очевидно было, как он на него похож, даже движения – невесомые, слегка замедленные, как у всех высоких, как у жирафа, а на сцене Ив Монтан непривычно для советских зрителей пел не как манекен, а вальсировал один, в обнимку с воспоминанием о прошедшей любви под свою песню «Опавшие листья», с печалью в ней, сравнимой с печалью полонеза Огинского, и весь зал на высшей точке напряжения, думая, что это конец, начинал аплодировать, а песня неожиданно возобновлялась и все понимали: нет, ничего ещё не кончилось, не кончилось, всё можно исправить, пока мы живы, и всё ещё будет, и опавшие листья, унесённые ветром не последние – новые будут настойчиво шуметь на следующую весну, и все убеждают себя и знают, что это неправда, – время идёт, и ничего исправить нельзя, даже если мы пока ещё живы:
Oh! Je voudrais tant que tu te souviennes
Des jours heureux où nous étions amis
En ce temps-là, la vie était plus belle
Et le soleil plus brûlant qu’aujourd’hui
Les feuilles mortes se ramassent à la pelle
Tu vois, je n’ai pas oublié
Les feuilles mortes se ramassent à la pelle
Les souvenirs et les regrets aussi
Et le vent du Nord les emporte
Dans la nuit froide de l’oubli
Tu vois, je n’ai pas oublié
La chanson que tu me chantais.
C’est une chanson qui nous ressemble
Toi qui m’aimais et je t’aimais
Et nous vivions tous deux ensemble
Toi qui m’aimais, moi qui t’aimais
Mais la vie sépare ceux qui s’aiment
Tout doucement, sans faire de bruit
Et la mer efface sur le sable
Les pas des amants désunis.
Les feuilles mortes se ramassent à la pelle
Les souvenir et les regrets aussi
Mais mon amour silencieux et fdèle
Sourit toujours et remercie la vie
Je t’aimais tant, tu étais si jolie
Comment veux-tu que je t’oublie
En ce temps-là, la vie était plus belle
Et le soleil plus brûlant qu’aujourd’hui
tu étais ma plus douce amie
Mais je n’ai que faire des regrets
Et la chanson que tu chantais
Toujours, toujours, je l’entendrai!
C’est une chanson qui nous ressemble
Toi qui m’aimais et je t’aimais
Et nous vivions tous deux ensemble
Toi qui m’aimais, moi qui t’aimais
Mais la vie sépare ceux qui s’aiment
Tout doucement, sans faire de bruit
Et la mer efface sur le sable
Les pas des amants désunis.
Варин вариант:
Как я хочу, чтоб ты вспомнила
наши счастливые дни,
нашу любовь, словно молнию,
вспыхнувшую в ночи.
Уносит северный ветер
листья в страну забвения,
но недоступны смерти
нашей любви мгновения.
Холодное солнце осеннее
ласкает последним огнём
память и сожаления,
что мы, как и все, уйдём.
Скажи, ты помнишь нашу песню:
люби меня, ведь я тебя люблю,
нам больше не петь её вместе —
люби меня, я так тебя люблю.
Жизнь нас с тобой разведёт,
дохнув серебром на виски,
и море тихо сотрёт
наши следы на песке.
Опавшие листья танцуют,
их не печалят потери,
уносит их ветер, небрежно целуя,
и в нашу разлуку не может поверить.
Моя любовь словно ветер,
свежий, юный и нежный,
моя любовь словно вечер,
тёплый и безмятежный.
Моя любовь бесконечна,
и мне не надо ответа,
моя любовь с тобой вечно —
до самого конца света.
Скажи, ты помнишь нашу песню:
люби меня, ведь я тебя люблю,
нам больше не петь её вместе —
люби меня, я так тебя люблю.
Жизнь нас с тобой разведёт,
дохнув серебром на виски,
И море тихо сотрёт
наши следы на песке.
Ив Монтан, такой же высокий и стройный, легко вальсировал на сцене, и у Вариного папы несмотря на отсутствие пальцев на ноге, тоже была такая летящая плавная лёгкая походка, но стать лётчиком он уже не мог, однако из любви к небу и самолётам окончил Московский авиационный институт и в конце войны чуть не попал на фронт, но перед отправкой, уже в части, когда был в наряде на кухне, голодный папа съел полведра каши и слёг, из-за этого остался, работал до конца войны техником на военном аэродроме, потом в проектном институте недолго инженером, женился на Вариной маме и всю жизнь посвятил самолётам, сначала в конструкторском отделе завода «Кулон», а потом экспертом в Лётно-исследовательском институте в Жуковском – расследовал лётные происшествия, среди которых кроме трагических, вызванных в основном случайностями, встречались и курьёзы: однажды лётчик-испытатель переволновался и катапультировался, а самолёт после этого самостоятельно благополучно сел без лётчика и повреждений, но как ни странно, на любовь к халве потеря пальцев на ноге и мечты стать лётчиком не повлияла, и он всю жизнь обожал халву и авиацию – мама, я лётчика люблю! – и внезапно у Вари под тёплым солнцем от его улыбки сладко заныло в груди, будто её сердце сжала сильная и нежная рука, и Варя безошибочно поняла, что он заведётся с пол-оборота, стоит только провести, едва касаясь, кончиками пальцев по его руке, или погладить крепкое плечо, или вздохнуть ему на ухо, или просто посмотреть в глаза, его джип, ровно урча, катил между небом и землёй, а на боковом зеркале, как пиратский флаг, лихо развевались плавки – сохли после купания под его басовитые крики «Мамма миа», означающие в данном случае – ух, хорошо – потому что ледяная горная речка обжигает так, что дух захватывает, и можно только выдохнуть привычно и каждый раз восторженно «Мамма миа», в другом случае «Мамма миа», сказанное с притворным испугом, означало: смотри, смотри, внизу – пропасть, здесь на самом деле опасно, – когда мелкие, как фасоль, камешки неожиданно дружной волной срываются с крутого склона, и Варя с восторгом смотрит на них, «Аллилуйя» – его густой голос так нравится Варе, что ей хочется смеяться и плакать одновременно, её сердце бьётся о рёбра, как сумасшедшая птичка о прутья клетки, а лицо каменеет, и на нём появляется отстранённое холодное выражение, но это от слишком сильных чувств, которые Варя по привычке пытается спрятать, «Аллилуйя!», – гудит он, и это значит, что горы великолепны, а стволы упрямых деревьев, как органные трубы, исполняют самую чудную песнь, хвалу богу, прямо в его невыразимо прекрасное лицо – небо, в которое так легко заглянуть: золотые божьи глаза, которые так близко и ясно видит над собой Варя, так мудры и ласковы, что она замирает и боится пошевелиться от радостного удивления, «Аллилуйя!» – Варе очень хочется, но она не может позволить себе обнять его сзади за плечи, и от этого у неё сводит скулы, «Сафари-сафари» – басит он, это когда джип сильно тряхнёт на горной дороге, а двигатель поперхнётся на камне и вновь ровно заворчит, «Сафари-сафари!» – кричит он и запускает тёплое краснобокое, только что сорванное яблоко прямо Варе в лоб, она ловит его, а следом гранат сочно трескается о дверцу кабины, и из него наперегонки как живые сыплются на горячее сиденье влажно-блестящие зёрна, каждая вещь в мире берёт во весь голос свою ноту, и все они сливаются в один мощный ликующий аккорд, это слишком громко для Вари, ей тоже хочется дрожать и звучать всем телом, а всё вокруг сияет, гудит, живёт своей таинственно-простой жизнью, и оглохшая Варя, которая безвольно плывёт вне времени среди всего этого содрогающегося великолепия, растворяется в нём и забывает обо всём, а всего через десять минут всё меняется: вечнозелёная растительность молча вздрагивает от поцелуев мокрого снега, холодные облака тащат распоротые сырые животы по ещё недавно тёплым и солнечным склонам гор, джип резко встаёт на крутом вираже серпантина, «Олимпус», – важно говорит он, сделав театральный жест рукой в сторону так и не показавшейся из непогоды вредной вершины, Олимпус, закутавшись в рваные облака, гордо молчит, на его лице появляется выражение «Не больно-то и хотелось!», и, сохраняя достоинство, он важно надевает очки, поворачивает бейсболку козырьком назад и в отместку не оглянувшись на упрямый Олимпус, выжимает газ, видавший виды неигрушечный, знающий себе цену джип рычит и, слегка разозлившись на хозяина, бросается прямо в облака, ветер, холодный снег и летящий навстречу асфальт с решимостью самоубийцы кидаются под колёса, от его мокрой рубашки идёт пар, и Ва