Александр Ливергант
ДОМ НА КЛАДБИЩЕ
Биографическая повесть
1
Когда одну и ту же историю — пусть в разное время и разные люди — рассказывают много раз, создается некоторый устойчивый стереотип, и стереотип этот далеко не всегда соответствует действительности.
Именно это и произошло с историей семьи прославленных и многострадальных сестер Бронте.
Шарлотту, автора «Джейн Эйр», принято изображать олицетворением дочернего долга, пожертвовавшей литературной карьерой в угоду своему властному, требовательному, честолюбивому отцу, пастору церковного прихода в городке Ховорт в графстве Йоркшир.
Патрика Бронте, отца Шарлотты, Эмили, Энн и Брэнуэлла, — семейным тираном, деспотом, самодуром, человеком упрямым и несговорчивым1.
Не меньшим деспотом, чем Патрик, недалекой, прижимистой, правоверной, себе на уме принято считать и тетушку Элизабет Брэнуэлл, прожившую в доме Патрика больше двадцати лет, ставшую членом семьи и посвятившую себя детям, рано потерявшим мать.
Сестру Шарлотты Эмили, создательницу не менее знаменитого, чем «Джейн Эйр», «Грозового перевала», описывают эдакой вещью в себе, женщиной замкнутой, мрачноватой, погруженной в себя, при этом сверхчувствительной и непредсказуемой. «Наша Эмили витает в облаках» — таков был в семье Патрика Бронте «общий глас». В облаках — оговоримся — витали в той или иной мере все дети пастора, как это часто бывает с творческими личностями, а творческими личностями — каждый на свой лад — были все четверо: три сестры и брат.
Наименее известную и самую неяркую младшую сестру Энн, автора многих стихов и двух романов, — описывают тихой, покладистой, покорной судьбе, судьба же, как известно, к семейству Бронте, во всяком случае, к младшему поколению, не благоволила.
Брата Брэнуэлла, одаренного художника и не бездарного поэта, — изображают человеком взбалмошным, до крайности самолюбивым, амбициозным, неуправляемым (в отца), увлекающимся — спиртным и опиумом в том числе.
Начало этому стереотипу положила известная викторианская романистка, старшая современница сестер Бронте Элизабет Гаскелл, автор «Жизни Шарлотты Бронте», первого и до сих пор наиболее авторитетного («Ваша книга, я убежден, останется в веках», — писал ей один из первых читателей и самых горячих почитателей книги, известный критик и философ Джордж Генри Льюис), при этом, несмотря на скурпулезность в отборе писем и воспоминаний современников, весьма субъективного жизнеописания Шарлотты, увидевшего свет спустя всего два года после смерти создательницы «Джейн Эйр», которая в последние годы жизни с Гаскелл сблизилась и очень к ней привязалась.
«Я была поистине счастлива в ее обществе, — писала Шарлотта своей школьной подруге Эллен Насси после первой же встречи с Гаскелл летом 1850 года. — Это женщина подлинного таланта, она приятна и сердечна в обращении и, мне кажется, обладает добрым и отзывчивым сердцем»2.
Мешает многочисленным современным биографам этой столь же талантливой, сколь и незадачливой семьи и почти полное отсутствие проверенных фактов, всего того, чем Гаскелл, когда писала свою книгу, располагала. Хотя книг, писем, дневниковых записей, рисунков, фотографий, портретов, рукописей стихов и прозаических набросков после смерти трех сестер и их брата осталось немало, за последующие почти двести лет этих свидетельств, естественно, заметно поубавилось. И это при том, что на многих книгах из домашней библиотеки твердой рукой хозяина дома значилось: «Хранить вечно». Да и те рукописи, рисунки и книги, что сохранились, попали в частные, подчас далекие от литературы руки и совсем не всегда легко доступны. А где нет фактов, там, известное дело, царит вымысел, порой — и книга Гаскелл не исключение — самый безудержный.
Не потому ли семья Бронте всегда притягивала авторов блокбастеров и популярных сериалов, их читателей и зрителей, падких до саспенса, мистики, тайн и патологии, всего того, чего, как мы увидим, в жизни семьи Бронте не было. Как писал Честертон: «Яркий факел биографов вряд ли оставил в покое хоть один темный угол старого йоркширского дома» — темных же углов в доме его преподобия пастора Бронте было, как, впрочем, и в любой семье, и в самом деле предостаточно. Не потому ли многие жизнеописания Патрика Бронте и его одаренных и невезучих детей превратились в свободной трактовке биографов в увлекательные готические романы с леденящими душу подробностями короткой трагической жизни и сложных взаимоотношений обитателей заброшенного в вересковых пустошах пасторского дома окнами на местное кладбище...
В таких романах-жизнеописаниях младших Бронте, как «Адский мир Брэнуэлла Бронте» (1972) Дафны дю Морье, или «Человек печали: Жизнь и время преподобного Патрика Бронте» (1965) Джона Локка и У. Т. Диксона, или «Прощание с любовью» Вирджинии Мурр, или «Шарлотта Бронте и ее „любимая Нелл”» (1993) Барбары Уайтхэд3, доля «fiction» значительно превышает долю «non-fiction» — одни названия чего стоят.
2
Жизненный путь шестерых детей приходского священника Патрика Бронте был даже для первой половины девятнадцатого века на редкость короток: и Шарлотта, которая на несколько лет пережила своих сестер и брата, не дожила до сорока. Начало же этого пути датируется октябрем 1802 года, когда Патрик Бронте, двадцатипятилетний способный, начитанный деревенский парень (оксюморон) из многодетной ирландской семьи (тавтология), ступил с десятью фунтами в кармане на территорию едва ли не самого в те времена престижного кембриджского колледжа Святого Иоанна.
Его способностям, амбициям, энергии, тяге к знаниям в самом деле можно было позавидовать: в местной школе в североирландском графстве Даун он продолжал исправно учиться, когда его сверстники, с грехом пополам овладев азами чтения и письма, уже вернулись на родительские фермы помогать по хозяйству. Как-то незаметно из ученика в совсем еще юном возрасте Патрик превратился в учителя (то же самое произойдет со временем с Шарлоттой), шестнадцати лет (!) открыл собственную школу на дому, а в двадцать — поселился в доме местного священника и мирового судьи Томаса Тая, чьих недорослей подрядился обучать чтению, письму, арифметике.
И, как теперь бы сказали, «дистанцировался» от младшего брата-бунтаря, примкнувшего к обществу «Объединенных ирландцев», мятежников, которые, подстрекаемые французами, в 1798 году поднялись против британского владычества и чуждой ирландским католикам англиканской веры. Католицизму и революции не по годам прагматичный, рассудительный, законопослушный Патрик предпочитал евангелизм (радикальную ветвь протестантизма) и умеренный консерватизм — и всю жизнь этих взглядов неукоснительно придерживался и их отстаивал. И — отчасти под влиянием преподобного Тая — лелеял мечту стать со временем священнослужителем.
Тай расположился к молодому человеку, разделял его взгляды на жизнь и религию и дал Патрику путевку в жизнь, то бишь в университет: собственноручно обучал наставника своих детей латыни и греческому, без которых о Кембридже не могло быть и речи, снабдил его рекомендательным письмом в колледж Святого Иоанна и, главное, выбил ему стипендию; платить самому за учебу в университете девятому сыну мелкого, полуразорившегося фермера из ирландской глубинки было, понятно, нечем.
Тай в своем ученике не ошибся: поступив в Кембридж, Патрик с утра до ночи просиживал в библиотеке, грыз гранит науки, экзамены неизменно сдавал «на отлично» и вдобавок, поскольку скромной стипендии на жизнь не хватало, «подтягивал» за умеренную плату отстающих. А в свободное время, когда оно выдавалось, неустанно бродил в одиночестве по окрестностям и в студенческих шалостях замечен не был.
За академические успехи он не раз удостаивался наград: в его домашней библиотеке в Ховорте хранилось подарочное издание «Илиады» 1729 года с параллельным греческим и латинским текстом и размашистой надписью на обложке рукой владельца: «Награда за примерную успеваемость, выданная Патрику Бронте, студенту колледжа Святого Иоанна». Столь же бережно хранил Патрик и «Песнь последнего менестреля» Вальтера Скотта — подарочное издание этой, незадолго до того увидевшей свет романтической поэмы он, правда, получил не в награду, а приобрел сам, дабы отпраздновать окончание университета и вручение диплома бакалавра искусств.
В том, что юный Бронте станет со временем образцовым приходским священником, сомнений не возникало.
«За этого человека я готов поручиться, — писал о Патрике совсем еще молодой (моложе Бронте) преподаватель колледжа Святого Иоанна и по совместительству викарий церкви Святой Троицы Джон Мартин. — Он кропотлив, умен, набожен. Есть все основания надеяться, что Церкви он принесет немалую пользу, о чем свидетельствует его неослабное желание добросовестно выполнять пастырские обязанности».
Место викария, которого осенью 1806 года удостоился кембриджский выпускник Патрик Бронте, не выглядело слишком обнадеживающим. Уэзерсфилд, куда его направили выполнять пастырские обязанности, оказался на поверку крошечной, затерянной в горах и болотах деревушкой; впечатление было такое, будто деревня эта находится на краю света, а между тем от Кембриджа до Уэзерсфилда было всего-то тридцать с лишним миль, да и до Лондона немногим больше.
Жизнь приходского священника, если перефразировать начало пушкинского «Выстрела», известна: утром — отпевание, днем — крестины, вечером — бракосочетания. Отпеваний, когда Бронте, и в дальнейшем ревностный в пастырских трудах, приступил к исполнению своих обязанностей, набиралось куда больше бракосочетаний и крестин: тиф безжалостно выкашивал прихожан. Наряду с основными обязанностями викарию вменялось навещать больных, утешать умирающих и из благотворительности преподавать Священное Писание в местной воскресной школе.
Времени на «личную жизнь» не оставалось, а между тем тридцатилетний викарий влюбился: предмет его нешуточного увлечения — дочь местного фермера, племянница хозяйки дома, где Патрик остановился. Восемнадцатилетней Мэри Милдред Дейви Бердер статный рыжеволосый ирландец определенно нравился; ей — но не ее дяде-опекуну. И то сказать: Бронте — ирландец (а значит хвастун, пустозвон и, скорее всего, пьяница), перспективы карьерного роста у него весьма сомнительные, денег, пока, во всяком случае, явно недостаточно. Дядя был скор на руку: свидания запретил, племяннице выходить из дому по вечерам не разрешил, письма к ней Патрика отобрал и сжег, а ее письма возлюбленному потребовал вернуть. Ходили слухи (сколько их еще будет!), что когда Мэри вскрыла сверток со своими п