Три сестры вновь воссоединяются в пасторате, «школьный проект» не задается и на этот раз.
Перед отъездом в Лондон Брэнуэлл посылает в Академию искусств вопросы: «Где и кому должен я показать свои рисунки? В какое время? В августе и сентябре это возможно?» И, не удосужившись дождаться ответа (ему невдомек, что летом Академия закрыта), отправляется в Лондон, откуда, впрочем, очень быстро возвращается. То ли убедившись, что его работы слишком еще не совершенны и предстоит шлифовать мастерство. То ли потому, что он растратил на выпивку и развлечения деньги, которые дал ему отец. И то сказать: молодость, ветреность, да и в столицу Брэнуэлл попал впервые, — искушение велико. Есть, правда, мнение, что Брэнуэлл вообще в Лондон не поехал — Уильям Робинсон, художник из Лидса, у которого младший Бронте одно время брал уроки живописи, его отговорил. Как бы то ни было, планы завоевать Лондон так и остались планами.
«Сердце в одно и то же время такое гордое и такое нежное, характер женственный, но тем не менее неукротимый, который всегда склоняется то к слабости, то к мужеству, то к мягкости, то к стойкости…»9
Описывая себя в юности, Руссо очень точно описал Брэнуэлла, его решительный, взрывной и в то же время «женственный» нрав.
По возвращении из Лондона (если он все же в столице побывал) Брэнуэлл продолжает бомбардировать письмами «Блэквудз» — безрезультатно. И, вслед за старшей сестрой, пишет живому классику — но не Роберту Саути, а Уильяму Вордсворту. И это письмо с вложенными в конверт образчиками литературных достижений начинающего поэта и прозаика осталось без ответа. И это притом, что Брэнуэлл, в отличие от сестры, в самых пылких выражениях излил классику душу и воздал ему должное:
«Потребность в чтении у меня такая же, как в питье и еде… Писать для меня — то же, что говорить, то же, что думать и чувствовать… Я решился написать тому, кто внес неоценимый вклад как в теорию, так и в практику поэзии, и вклад этот столь велик, что останется в памяти потомков и через тысячу лет…»
Вордсворт не счел нужным Брэнуэллу отвечать, однако в частном разговоре отозвался о послании младшего Бронте не слишком вежливо:
«Отвратительное письмо… В нем грубая лесть в мой адрес и потоки брани в адрес других поэтов».
Брэнуэлл, как и Шарлотта, вынужден продолжать писать в стол. И безуспешно искать свое место в жизни. Он переезжает в Бредфорд, снимает студию, продолжает заниматься живописью, но вскоре убеждается, что зарабатывать этим на жизнь не сможет: и мастерства не хватает, и рынок переполнен. Сделав это открытие, начинает пить, курить опиум, делать долги.
Жизнь Шарлотты после ухода из школы тоже «идет не по розам». В мае 1839 года она решает идти в гувернантки, устраивается в богатую семью Сиджвиков в Лотерсдейле, всего в десяти милях от Ховорта. Жизнь «в людях», однако, не складывается: дети, семилетняя девочка и четырехлетний мальчик, ее не слушаются, миссис Сиджвик, олицетворение «подавляющего высокомерия и обескураживающей чопорности»10, с ней не считается, обращается как со служанкой, когда же однажды за обедом воспитанник Шарлотты начинает к ней ластиться, говорит, как он любит мисс Бронте, мать резко его одергивает: «Любить гувернантку, мой дорогой?! Что это ты выдумал?» В середине июля, не проработав у Сиджвиков и трех месяцев, Шарлотта возвращается домой.
Не доставляет ей особой радости и то, что к ней сватаются женихи, сразу двое. Тот и другой молоды, тот и другой священники, тот и другой объявляют, что это любовь с первого взгляда и что их намерения самые серьезные, к тому и к другому Шарлотта совершенно равнодушна. В связи с предложением первого жениха, брата, кстати сказать, Эллен Насси, Шарлотта пишет подруге:
«Я задала себе два вопроса. Первый: люблю ли я Генри Насси так, как должна любить женщина своего мужа? И второй: тот ли я человек, который может принести ему счастье? И на оба вопроса я, по совести, ответила отрицательно… Не могу же я целыми днями сидеть перед мужем с суровым лицом — меня бы разобрал смех, я бы начала шутить и говорить что ни попадя».
У младших сестер профессиональная жизнь тоже не задается. Осенью 1838 года двадцатилетняя Эмили, вслед за Шарлоттой, идет преподавать. В школе в Ло-Хилл на окраине Галифакса ей куда тяжелее, чем Шарлотте в Роу-Хэд: трудиться приходится с шести утра до одиннадцати вечера с получасовым перерывом. О стихах и Гондоле надо забыть. В письме Эллен Насси Шарлотта называет такую работу «рабством», пишет подруге, что боится, что сестра не выдержит и на этот раз. И оказалась права: не проработав и полугода, в марте 1839-го Эмили тоже возвращается домой. И пишет стихотворение, по своей ностальгической тональности в точности, почти слово в слово, совпадающее со стихами Шарлотты «Мы в детстве свили паутину»:
The house is old, the trees are bare
And moonless bends the misty dome
But what on earth is half so dear —
So longed for as the hearth of home?11
Идет служить гувернанткой и девятнадцатилетняя Энн, это ее первая работа. Как и героиня ее первого романа Агнес Грей, она преисполнена самых лучезарных надежд:
«Как же замечательно быть гувернанткой! Выйти в мир; вступить в новую жизнь, проявить себя на новом поприще, продемонстрировать свои еще не реализованные возможности, испытать себя, самой зарабатывать на жизнь, утешить моих отца и мать, мою сестру, помочь им…»
Действительно, жизнь Энн в Блейк-холл, доме мирового судьи Ингхема, складывается не так тяжело, как у Шарлотты в семье Сиджвиков или у Эмили в Ло-Хилл: с родителями у нее «контакт», а вот с их шестилетним сыном и пятилетней дочерью отношения не сложились: мало сказать, что дети Энн не слушаются, не желают с ней считаться, злоупотребляют ее миролюбием, незлобивостью, — они к тому же постоянно жалуются на юную гувернантку родителям, в результате чего в конце мая Энн отказывают от места.
Все четверо детей Патрика Бронте снова дома. В самом деле, «что может быть дороже, любимее, чем домашний очаг». И других «очагов» пока не предвидится.
9
Любовь к домашнему очагу — вещь естественная, но, чтобы поддерживать в нем огонь, нужны деньги, а их у Бронте не хватает.
Весной 1840 года Энн вновь устраивается гувернанткой, на этот раз к преподобному Эдмунду Робинсону, состоятельному священнику, жившему с красавицей женой и пятью детьми в Торп-Грине, неподалеку от Йорка. Условия завидные: большой, ухоженный дом, огромный парк, вежливые, предупредительные, не чета Ингемам, хозяева. Забот с детьми хватает, но дочери — взрослые, да и младший сын уже подросток, и пеленать и кормить его необходимости нет. С детьми Энн худо-бедно справляется, а вот с извечной тоской по дому — нет, но, как и раньше, держит эту тоску при себе, о ее слезах, бессонных ночах и ностальгических стихах Робинсоны не знают, да и не хотят знать.
Пробует себя в роли гувернера и Брэнуэлл — в отличие от сестер, особой тоски по дому он не испытывает. Место для начинающего литератора (и начинающего же домашнего учителя) подвернулось лучше не бывает. Бротон-хаус, дом Роберта Послуэйта, судьи в отставке и богатого землевладельца, находится в живописном, овеянном романтикой Озерном крае, в нескольких милях от Райдл-Маунта, где живет Вордсворт. По пути на место службы Брэнуэлл — теперь это в порядке вещей — напивается, однако перед своими будущими хозяевами предстает, что называется, в идеальном виде: назначением дорожит — первое время во всяком случае.
«Видел бы ты меня сейчас, — пишет он весной 1840 года своему другу, ховортскому дьякону Джону Брауну, — и ты бы от души посмеялся, каким я кажусь со стороны. О лицемерие людское!.. Кто же я в самом деле такой? Каким меня воспринимают? На редкость спокойный, степенный, трезвый, выдержанный, терпеливый, добросердечный, добродетельный, безупречно воспитанный философ — образец добропорядочности и добронравия. Прежде чем войти в комнату, я прячу колоду карт под скатерть, а очки — в буфет. Я, поверишь ли, не пью ни капли, одеваюсь во все черное и улыбаюсь, как святой или мученик. Только и разговоров: „Ах, какой же прекрасный юный джентльмен нанят учителем к мистеру Послуэйту!” Я сопровождаю мистера Послуэйта, когда тот едет в Алверстон, в банк, я пью чай и злословлю с дамами преклонных лет — да и с молодыми дамами тоже! Одна из них, восемнадцатилетняя, сидит сейчас со мной рядом: ангельский лик, голубые глазки, темные волосы — загляденье! Сидит и не подозревает, что дьявол от нее в двух шагах!»
«Безупречно воспитанный философ» обязанностями домашнего учителя обременяет себя не слишком. Бродит по окрестностям, заучивая на ходу сонеты Вордсворта, сочиняет собственные стихи, переводит (и очень недурно) оды Горация, исправно посылает свою литературную продукцию Томасу де Квинси и Хартли Кольриджу и не очень расстраивается, не получив от мэтров ответа. На одно из его стихотворений Кольридж-младший, правда, отозвался, и весьма положительно:
«Вы, пожалуй, единственный из начинающих поэтов, кого я готов оценить по достоинству и похвалить без лести… Я был поражен мощью и энергией Ваших поэтических строк… Ваши переводы из Горация выглядят еще более многообещающими… Многие оды в Вашем переводе могут быть напечатаны с самыми незначительными изменениями…»
Брэнуэлл, увы, этого письма не получил: Кольридж, рассеянный, как все поэты, забыл его отправить, и письмо, причем недописанное, нашлось лишь век спустя в его бумагах.
Учительствовал Брэнуэлл недолго, уже летом Послуэйты вынуждены были с ним расстаться. Однажды «философа», не явившегося вовремя на урок, нашли мертвецки пьяным в близлежащем пабе, к тому же выяснилось, что он соблазнил служанку в доме, где снимал комнату, — скрывать эту связь в скором времени стало невозможно, «обнаружилось (процитируем Пушкина) следствие неосторожной любви»…
Пасторскую обитель — кто бы мог подумать! — также сотрясали бурные любовные чувства, правда, так далеко не зашедшие. По возвращении из Озерного края Брэнуэлл увлекся подругой Шарлотты Мэри Тейлор, но, убедившись, что эту интрижку Мэри воспринимает всерьез, вовремя одумался.