ству» не приучает: то, что читатель «Ревущих высот» прочтет, настроения ему не поднимет.
Рецензия на второй роман Актона Белла, напечатанная 8 июля 1848 года в «Спектейторе», подводит итог критическим рассуждениям о четырех романах братьев Белл, словно бы выстраивает эти романы с «низким оттенком поведения» в один ряд:
«„Владелец Уилдфелл-Холла”, как и его предшественник, свидетельствует о несомненных способностях, использованных не по назначению. На страницах романа ощущается сила, продуманность и даже характер, причем характер необычайно сильный, но в авторе чувствуется болезненная любовь ко всему грубому, чтобы не сказать жестокому…»
Издатели проявляют к братьям Белл с их «болезненной любовью ко всему грубому, чтобы не сказать жестокому», в особенности к Карреру и Эллису, неподдельный интерес. Может быть, у Эллиса Белла, как и у его братьев, тоже есть второй роман? Любопытно было бы взглянуть… Ряд биографов склоняются к тому, что либо Эмили и в самом деле работает в это время над вторым романом, либо он у нее уже написан. Но если даже она его и пишет, то в начале 1848 года работу бросает. Заболевает тяжелым гриппом, грипп осложняется воспалением легких — фамильной болезнью всех Бронте. Не до романа.
И не до поездки в Лондон, куда собираются сестры. Собираются неспроста: в связи с публикацией «Владельца Уилдфелл-Холла» разразился скандал. В июне 1848 года Ньюби выпускает, наконец, второй роман Энн Бронте (за который платит, кстати, всего 25 фунтов), но за подписью Каррера Белла — так роман будет лучше продаваться, да и нет никаких Эллисов и Актонов — все романы, Ньюби уверен, принадлежат на самом деле одному человеку. По давнему же договору с Шарлоттой первоочередное право на издание книг Каррера Белла имеет «Элдер, Смит и компания». Сестрам ничего не остается, как ехать в Лондон, «предъявить себя» Смиту и Элдеру и тем самым раскрыть, наконец, тайну «братьев Белл» и их произведений.
Удивлению, как говорится, не было пределов. Мужчины на поверку оказались женщинами, к тому же робкими, невзрачными, дурно одетыми провинциалками. Неужели это они написали такие яркие, смелые и талантливые «мужские» книги?! Удивлен был и Джордж Смит, он ведь тоже видел своего любимого автора впервые:
«Должен признаться, что по первому впечатлению Шарлотта была скорее интересной, чем привлекательной, — вспоминает Джордж Смит. — Очень маленькая, вид чудной, какой-то старомодный. Голова кажется несообразно большой по сравнению с телом. Глаза красивые, но рот большой и какой-то увядший цвет лица. Женского обаяния в ней нет никакого, и она это сознает и от этого страдает. Как странно, что, несмотря на талант, внешний вид по-прежнему остается предметом ее постоянной тревоги. По-моему, на красоту она променяла бы весь свой гений, всю свою славу. Быть может, мало кому из женщин больше хотелось быть хорошенькой, чем ей, мало кто больше страдал от того, что она не хороша собой».
К Энн Джордж Смит, понятно, присматривался меньше, но очень точно описал и ее:
«Кроткая, тихая, довольно сдержанная, красивой никак не назовешь, но очень к себе располагает. Ведет себя так, словно нуждается в защите и поддержке, и это вызывает сочувствие».
Приняты сестры Бронте были лучше некуда, их развлекали, водили по гостям и художественным галереям, пригласили в оперу на «Севильского цирюльника». Шарлотта, вспоминает Смит, была так потрясена увиденным, что, поднимаясь по парадной лестнице в ложу, невольно оперлась на его руку и призналась шепотом: «Знаете, я к такому совсем не привыкла». Перед отъездом сестрам надарили массу книг и, главное, пообещали, что тайну братьев Белл будут хранить как зеницу ока.
Возвращение не сулило Шарлотте и Энн ничего хорошего.
16
Брэнуэлл допился до того, что несколько раз терял сознание — верный признак белой горячки. О том, в каком он пребывал состоянии, свидетельствует автопортрет, который он незадолго до смерти нарисовал. Стоит голый, на шее петля, очень похож на Патрика Рида, печально знаменитого мирфилдского серийного убийцу, повешенного в Йорке в январе 1848 года. Вдобавок ко всему, нет в округе ни одной пивной, ни одного трактира, где бы он не был должен; иные кабатчики грозят ему судом.
А однажды, когда Брэнуэлл лежал в постели в пьяном угаре, он ухитрился поджечь постельное белье и наверняка бы сгорел дотла вместе с домом и его обитателями, если бы в эту минуту мимо его комнаты не проходила Энн и не попыталась его растолкать. Ей это не удалось, она позвала более решительную Эмили, и та спасла брата, опрокинув на него ведро воды. После этого случая семидесятилетний Патрик, с юных лет, как мы знаем, боявшийся пожаров, переселил сына в свою комнату, чем крайне осложнил себе жизнь: находившийся в белой горячке Брэнуэлл не оставлял отца в покое ни днем, ни ночью.
«Он спал в комнате отца, — записывает Элизабет Гаскелл со слов служанки Патрика Марты Браун, — и вдруг принимался кричать, что его отцу не жить, что до утра умрет либо он, либо отец. Дочери, дрожа от страха, умоляли отца не подвергать себя такой опасности, но мистер Бронте был не робкого десятка, возможно, он считал, что если отнестись к сыну с доверием, а не со страхом, то он возьмет себя в руки. Утром Бронте младший выходил из комнаты и, качаясь, с трудом шевеля языком, говорил: „Мы с бедным стариком провели жуткую ночь. Он-то держится молодцом, не то, что я”. И со слезами в голосе повторял: „Она всему виной! Она!”»
Без спиртного и опиума Брэнуэлл не в состоянии обойтись ни одного дня. По утрам, когда сестры и отец уходят в церковь, он идет в местную аптеку, где выпрашивает порцию опиума, или же пишет друзьям с просьбой купить ему спиртного. Вот последнее сохранившееся письмо Брэнуэлла, адресованное Джону Брауну:
Воскресенье полдень
Дорогой Джон,
буду тебе очень обязан, если ты сумеешь купить мне на 5 пенсов джина. Если купишь, я заберу его у тебя или у Билли, или же зайду за ним к тебе. Очень буду благодарен тебе за услугу, ибо эта услуга очень даже мне услужит.
Ровно в половине десятого утра ты получишь обратно свои 5 пенсов из шиллинга, который мне будет выдан.
П. Б. Б.
А вот последнее сохранившееся о нем воспоминание:
«Тут дверь отворилась, и в проеме возникла голова, — пишет его старый друг Фрэнсис Гранди, он приехал в Ховорт, снял номер в гостинице и пригласил Брэнуэлла поужинать. — Копна растрепанных рыжих волос, огромный костлявый лоб, желтые, дряблые щеки, ввалившийся рот, тонкие белые дрожащие губы, провалившиеся глаза, когда-то маленькие, теперь же огромные, горящие безумным блеском… Грустная история, ничего не скажешь…»
Весь вечер, вспоминает Гранди, Брэнуэлл был мрачен, говорил, что ждет не дождется смерти и счастлив, что она так близка, твердил, что не умер бы, если б не гибельная связь с миссис Робинсон.
Когда Гранди ушел, Брэнуэлл вытащил из рукава нож и стал кричать, что Гранди — посланец Сатаны и он, Брэнуэлл, явился в трактир его зарезать…
На следующий день Брэнуэлл был уже не в состоянии подняться с постели. Послали за доктором, и ховортский врач Джон Уилхаус сказал, что жить больному осталось недолго. Патрик повалился перед постелью умирающего на колени и стал молиться за заблудшую душу сына, просить его покаяться. «Мой сын! Сын мой!» — ежеминутно восклицал он. Прежде чем впасть в беспамятство, Брэнуэлл, словно услышав слова отца, заговорил о своей напрасно прожитой, никчемной жизни, не раз со слезами на глазах повторял, что ему стыдно и он раскаивается. 24 сентября в девять утра началась агония, Брэнуэлл попытался было встать, упал и умер.
«Я рыдаю не из чувства потери — я не лишилась опоры и утешения, не потеряла дорогого мне спутника жизни. Я рыдаю из-за краха таланта, из-за несбывшихся надежд, из-за того, что погас некогда ослепительно яркий свет, — подводит итог жизни брата его старшая сестра. — Мой брат был на год меня моложе, когда-то — очень давно — я верила в его успех, в его амбиции и устремления. Эта вера, эти надежды скорбно скончались, от них ничего не осталось, кроме памяти о его заблуждениях и страданиях. Его жизнь и смерть вызывают такую горькую жалость, такую мучительную тоску от пустоты, никчемности всего его существования, что описать их у меня не хватает слов. Остается надеяться, что эти чувства со временем не будут столь же мучительными»29.
Смертью Брэнуэлла семейные несчастья не кончились; они только начинались.
Эмили кашляла уже больше месяца и со свойственным ей упорством отказывалась принимать лекарства, вызывать врача, всякое проявление заботы о себе воспринимала с раздражением. И Шарлотте ничего не оставалось, как повторять свою любимую фразу: «Один Бог знает, чем это все кончится». Шарлотта ошибалась: чем это кончится, она, потерявшая старших сестер от чахотки, знала ничуть не хуже Господа Бога.
Когда 19 декабря Эмили согласилась наконец вызвать врача, было уже поздно. В тот день, прежде чем умереть, — и не в своей постели, а на диване в гостиной — она утром вышла из дома накормить собак, сама оделась, потом что-то, сидя на полу, как она любила, писала и даже попыталась причесаться — гребень упал в камин…
Уильям Смит Уильямс был, пожалуй, единственным близким другом Шарлотты (они сблизились во время пребывания сестер в Лондоне), который нашел нужные — хотя, быть может, и излишне высокопарные — слова утешения. Слова, выдающие человека глубоко верующего:
«Великие горести сопровождают нас по жизни, тут уж ничего не поделаешь, — пишет он Шарлотте уже через два дня после смерти Эмили, — но их воздействие на нашу душу столь же живительно и благотворно, как ночь для земли и сон для тела. Пусть же Ваша ночь печалей будет короткой и сменится блаженными утренними лучами утешения, без чего не бывает страданий, и пусть утро покоя и смирения осенит вас обеих с живительной безмятежностью нежного и радостного чувства…»
Эмили умерла в конце декабря, а в начале января из Лидса приезжает доктор осмотреть Энн: простуда никак не проходит, затрудненное дыхание, боли в боку. Прогноз тот же — чахотка, у Актона Белла шансов выжить не больше, чем у Эллиса. Эскулап из Лидса отбыл, прописав рыбий жир, горячие компрессы и «покой, только покой». На этот раз рекомендации врача покладистой Энн строго соблюдались — и, понятно, не помогли. О том, что в горячие компрессы и рыбий жир больная не верит и готовится к худшему, свидетельствуют следующие строки из ее последних стихов: