исьмами, адресованными викарию, то обнаружила внутри крошечный медальон с портретом Патрика и подписью: «Мэри, ты разбила мне сердце — сохрани хоть лицо».
Сохранила ли «лицо» возлюбленного Мэри, мы не знаем, но сам Бронте лицо сохранил. Довольно скоро утешился, тем более что его ожидало продвижение по службе: сперва место викария в Веллингтоне, деревне побольше, где он пробыл меньше года, до конца 1809-го, а затем — в Дьюсбери, промышленном городке неподалеку от Бредфорда. Так Патрик Бронте попал в Йоркшир — как выяснилось, навсегда.
Временная дистанция между Мэри Бердер и Марией Брэнуэлл, между свадьбой несостоявшейся и состоявшейся, составляет всего-то три года. Однако в жизни начинающего пастыря эти три года изменили многое.
В Дьюсбери, где в декабре 1809 года Патрик приступил к своим обязанностям младшего приходского священника, работы у него прибавилось: эпидемия тифа, да еще неурожайный год, да еще безработица, а с ней депрессия — число самоубийств растет, иной раз молодому викарию приходилось отпевать до десяти покойников в день.
Немало времени уходило и на преподавание древних языков в двух местных школах — воскресной (она в первый год пребывания Бронте в Дьюсбери еще только строилась, и приходилось присматривать и за строительством тоже) и в миссионерском обществе (Church Missionary Society). Учащихся миссионерской школы наставляли на путь истинный, а самых добросовестных и набожных отправляли в Индию приобщать нехристей к слову божьему.
Память о себе Патрик оставил в этих учебных заведениях самую лучшую.
«Требовал безоговорочного подчинения, — вспоминал один из его учеников, — вместе с тем был очень добр, отзывчив, и мы все его любили».
Любил и Патрик своих учеников, однако, с детства человек нелюдимый, погруженный в себя, с людьми он сходился плохо, предпочитал одиночество. Как и в Кембридже, много читал, в основном богословские труды, а также популярные нравоучительные издания, из тех, что раздают в церкви, вроде «Кормила спасения» или «Прямого пути к погибели», богоспасаемых книг, с которыми мисс Кэти и Хитклиф («Грозовой перевал») поступали, вспомним, не очень бережно. Читал и совершал многочасовые прогулки по берегу Калдера, полагая, и не без оснований, что «разумный человек должен довольствоваться тем обществом, которое являет он сам»4. В городе его узнавали издалека: густая копна рыжих волос, широкий, решительный шаг, в руке толстая сучковатая палка с тяжелым набалдашником, которую он называл «посохом пилигрима» — чувства юмора этот суровый, нелюдимый пастор лишен не был. «Серьезный малый, сразу видно, — отозвался как-то о нем один из прихожан, — но какой-то чудной, пожалуй».
Чудной, но набожный, мужественный и честный. Легкомыслием молодости — об этом мы знаем еще по Кемибриджу — не отличался, был консервативен, папства не терпел, торизм будет прививать своим детям с детства, многочисленные обязанности протестантского пастыря почитал своим долгом, был при этом противником всяческого угнетения. И проповедником слыл отличным: когда Шарлотте понадобится в «Джейн Эйр» описать «энергию и суровую ревностность» проповедей Сент-Джона Риверса в мортонской церкви, она, надо полагать, вспомнит, как проповедовал с амвона ее отец:
«Начал он спокойно — более того, тон и звучание его голоса оставались неизменными до конца, — однако строго обуздываемый жар веры скоро дал о себе знать в выразительности интонаций, во внутренней мощи его слов, оставаясь при этом подавляемой, сжатой, управляемой»5.
В то же время Патрику ничего не стоило развести дерущихся, призвать к порядку лезущего в драку пьяницу, вступиться за несправедливо наказанного. Однажды он, защищая облыжно обвиненного в дезертирстве солдата, дошел до самого лорда Пальмерстона, будущего министра иностранных дел; переписка викария с сановником сохранилась.
Был замечен и получил место священника в приходе, куда входили сразу две окрестные деревни — Хортсхэд и Клифтон. Проповеди своей пастве он читал в старинной, словно спрятанной от ветра в горах, церкви Святого Петра с приземистой квадратной норманской башней; находилась церковь на выселках, в двух милях от Хорстхэда — опять же прогулка.
В Хортсхэде Патрика впервые в жизни посетило поэтическое вдохновение: он сочиняет длинную (265 строк) душещипательную нравоучительную поэму «Мысли зимним вечером», которая вышла в 1810 году анонимно (негоже священнику сочинять стишки) и в которой автор описывает страдания бедных землепашцев, рассказывает, пуская горькую поэтическую слезу, безрадостную историю невинной девушки, соблазненной, покинутой и пошедшей по рукам, — сюжет не слишком оригинальный. Незавидная судьба девушки уподобляется в поэме столь же незавидной судьбе борящегося с бурным морем корабля — тонут и девушка, и корабль, первая — в переносном, второй — в буквальном смысле слова. Имеется в «Мыслях» — куда без него — и патриотический, духоподъемный мотив:
Британии не нанести урон —
Навек будь прочен славный трон!
И, напоследок, предостережение: если что и способно сокрушить «славный трон», то лишь наши собственные грехи:
Грешишь — поникнешь царственной главой,
Не бросишь вызов, не пойдешь на бой! —
предупреждает поэт «Владычицу островов» — какие только метонимии не приходят начинающему поэту в голову.
Второй поэтический сборник Бронте «Сельские вирши», куда вошли всего восемь стихотворений, в первую очередь предназначен, пишет в предисловии автор, низшим классам общества:
«Для удобства нуждающихся и необразованных автор счел необходимым написать совсем немного, дабы не обременять читателя высокими материями. Постарался, насколько это возможно, добиться простоты, ясности и доходчивости стиля и содержания».
Содержание же большинства стихов с головой выдает проповедника евангелического толка: без веры нет спасения, только вера дарует счастье.
И, добавим, хранит от несчастья. К примеру, от нападения луддитов, которые в эти годы представляют реальную угрозу, покушаются не только на станки, лишавшие их работы, но и на тех, кто, подобно законопослушному Бронте, защищает закон, порядок и веру. Встреча, особенно ночью, с луддитами, вооруженными топорами, молотками, а то и огнестрельным оружием, не сулила ничего хорошего, сутана и стихарь от нападения озлобленных, как правило, нетрезвых трудяг, которым нечего терять, не спасали. Патрик Бронте, однако, не потерял присутствия духа; рассказывают, что однажды поздним вечером он, идя проселочной дорогой из церкви, столкнулся на свою беду с группой вооруженных луддитов и на окрик: «Кто идет?» — бестрепетно, не мешкая ни минуты, ответил: «Свои!», благодаря чему остался жив. После этого случая, который мог стоить ему жизни, Патрик Бронте, рассказывает Гаскелл, держал по ночам у изголовья заряженный пистолет, который с наступлением утра разряжал из окна. Эту его привычку автор «Жизни Шарлотты Бронте» объясняла не предусмотрительностью, а природной вспыльчивостью, необузданностью.
3
В январе 1812 года методисты открыли в Рэдоне, в Вудхаус-Гроув, школу для детей священников и проповедников, и возглавивший школу Джон Феннелл, приятель Бронте по Веллингтону, пригласил Патрика экзаменовать учащихся по древним языкам. В Вудхаус-Гроув Бронте и познакомился с Марией Брэнуэлл, племянницей Феннелла, двадцатидевятилетней сиротой, дочерью несколько лет назад умершего бакалейщика из Пензенса. Красавицей Марию, по тем временам старую деву, набожную, нескладную, какую-то неприметную, назвать было никак нельзя, однако, познакомившись с ней поближе, Патрик убедился, что Мария не глупа, наблюдательна и остроумна.
Сказать, что сельский пастор влюбился в Марию без памяти, как три года назад в восемнадцатилетнюю хорошенькую Мэри Бердер, было бы некоторым преувеличением — но Патрику шел уже тридцать шестой год, ярмарка невест в этих довольно глухих йоркширских краях была небогата, долго оставаться холостым сельский священник позволить себе не мог, да и не молодой уже Марии отступать было некуда — и в августе того же 1812 года Патрик, в очередной раз преодолев двенадцать миль от Хартсхэда до Рэдона и рискуя быть по дороге избитым, а то и убитым луддитами, сделал Марии предложение, которое было принято.
Переписываясь с женихом, Мария, однако, как полагается приличной девушке, давала ему понять, что хотя согласие и дала, но боится, что не подумала хорошенько и ее решение было слишком поспешным:
«Когда я размышляю, сколь недолго имела я удовольствие Вас знать, то сама удивляюсь своей опрометчивости».
Что она еще должна посоветоваться со Всевышним, Он — ее пастырь и единственная надежда:
«На себя я не полагаюсь, я взываю к Тому, Кто всегда вел меня по жизни и не оставит в трудную минуту».
По прошествии некоторого времени в письмах между тем начинает пробиваться кокетство:
«Иногда я и вправду думаю о Вас, но как часто это происходит, я Вам не скажу — а то еще загордитесь… Если и впредь не станете давать мне проходу (Патрик, надо понимать, был настойчив), я вынуждена буду запретить Вам сюда приезжать».
А еще через месяц, уже без всякого стеснения, следует ответное признание в любви:
«Мой дорогой, распрекрасный (saucy) Пэт, я верю, что Всевышний создал нас с тобой друг для друга. Так давай же, молясь часто, чистосердечно, исполним Его волю. Я ничуть не сомневаюсь в твоей любви и от всего сердца заявляю: тебя я люблю больше всех на свете».
На это признание Патрик Бронте отозвался третьим и последним своим поэтическим сборником «Сельский менестрель», в котором пастор отчетливо берет верх над поэтом. В одном стихотворении праведник на смертном одре утешается тем, что ему уготовано вечное спасение и что отныне не человек, а Господь будет его защитником. В другом, слушая церковные колокола или Арфу Эрина (автор ведь ирландец), грешник сознает, что срок его измерен и он должен успеть покаяться, если хочет обрести вечную жизнь. Есть у менестреля и стихи, обращенные к молодой жене, одно из них, озаглавленное «Строки, посвященные даме в день ее рождения» и написанное в апреле 1813 года на тридцатилетие Марии, начинается словами: «Пойдем напьемся воздухом весны», а кончается обращенным к Господу пожеланием, чтобы всю жизнь они прожили душа в душу, «единым сердцем» («undevided heart»), как, если быть точным, лирический герой выразился.