ют такие знаменитости, как Паганини, молодой еще Ференц Лист и «король вальсов» Иоганн Штраус. На концерты ходит исправно, но часто до конца не досиживает — приходской священник ведет правильный образ жизни, позже девяти спать не ложится.
Зарабатывать на жизнь кем? Если гувернанткой, то одного года в школе явно недостаточно. Верно, домашнее образование Шарлотты не сравнить с «Школой дочерей священнослужителей», но человека, нанимающего учителя к своим детям, такое — неформальное — образование устроит едва ли.
А значит, опять придется искать дочерям школу. И, обжегшись на молоке, дуть на воду.
7
Долго дуть на воду не пришлось. Школа Роу-Хэд на окраине Мерфилда, в полумиле от церкви в Хартсхэде, той самой, где в свое время читал проповеди тогда еще молодой викарий Патрик Бронте, была полной противоположностью «Школы для дочерей священнослужителей». Обучались в ней не восемьдесят девочек, а восемь-девять, и дочери не священников, а крупных местных коммерсантов и промышленников (на чьем фоне пастор Бронте выглядел довольно бледно). Разница в возрасте учениц была не столь разительной, как в Коэн-Бридже, — от двенадцати до пятнадцати лет.
Занятия в Роу-Хэд велись, особенно с новичками, индивидуально, репрессивная система, по существу, отсутствовала: самой «серьезной» провинностью считалось разговаривать в спальне по ночам, за что с воспитанниц взымались грошовые штрафы. Стояло трехэтажное — не чета Коуэн-Бриджу — здание школы не на улице, а в большом, заросшем саду, отделявшим его от дороги в Дьюсбери. Возглавлял школу не богобоязненный ханжа вроде мистера Баклхерста, а «умная, приличная и отзывчивая» (как сказал о ней Патрик) старая дева Маргарет Вулер, одна из пяти сестер, кому эта школа принадлежала. Со временем Маргарет станет близкой подругой Шарлотты, ее многолетней корреспонденткой.
Но это — со временем. В Роу-Хэд, «навстречу новым обязанностям и новой жизни» (как выразилась Джейн Эйр, отправляясь в усадьбу Рочестера по объявлению миссис Фэрфакс), Шарлотта ехала так же неохотно, как несколько лет назад в Коуэн-Бридж. Несмотря на оказанный ей теплый прием, чувствовала она себя поначалу одинокой, никому не нужной, отрешенной; помалкивала, держалась отчужденно, почти ничего не ела, часто плакала, в общих играх и разговорах не участвовала, скучала по дому и впечатление производила — и внешностью, и выговором, и манерой держаться — эдакой дикарки, а лучше сказать, «маленькой послушницы — такой старомодной, тихой, серьезной, бесхитростной»6.
Когда Элизабет Гаскелл писала биографию Шарлотты, она дотошно собирала о ней отзывы людей, хорошо Шарлотту знавших. Списалась и с близкой ее школьной подругой Мэри Тейлор. Вот что пишет ей Тейлор в январе 1856 года из Новой Зеландии, куда она в сороковые годы переехала:
«Когда Шарлотта вышла из дилижанса в своем старомодном платье, выглядела она какой-то неприкаянной, обездоленной. В эти минуты походила она на маленькую старушку, такую близорукую, что, казалось, она все время что-то ищет — вертит головой во все стороны. Была она очень робкой и беспокойной и говорила с сильным ирландским акцентом… Лично мне — в отличие от остальных — она не казалась такой уж дурнушкой, однако хорошенькой ее уж точно было не назвать… худенькая, бледная, какая-то поникшая. Не украшало ее и темно-зеленое старушечье платье…»
Образ, прямо сказать, не слишком привлекательный: «маленькая старушка», «дурнушка», «старушечье платье». Больше же всего соучениц забавляла ее близорукость:
«Когда ей давали книгу, она утыкалась в нее носом, — вспоминает одна воспитанница. — А когда ей говорилось, чтобы она голову подняла, то вместе с головой Шарлотта поднимала, не отрывая от глаз, и книгу тоже, и это вызывало всеобщий смех»
Но долго смеяться над новенькой не пришлось, дикарка довольно быстро заставила себя уважать. Никто в школе, учителя в том числе, не знал и не чувствовал поэзию так, как Шарлотта Бронте, не владел словом так, как она, не разбирался в живописи и не рисовал так, как она, не прочел столько, сколько прочла эта неказистая, подслеповатая, понурая девочка. При этом Шарлотта своими знаниями и дарованиями не кичилась, была скромна, всегда готова придти на помощь отстающим. И уже в конце первого семестра выдвинулась в первые ученицы, за что удостоилась серебряной медали с выбитым на ней по-латыни лапидарным назиданием: «Рвение вознаграждается». А также — специальной награды за успехи во французском: издание Нового Завета на французском языке с трогательными словами на обороте титула: «Вручается мисс Бронте с любовью и теплыми чувствами. Сестры Вулер. Роу-Хэд, 14 декабря 1831 года».
Теплые чувства испытывали к Шарлотте и соученицы, прежде же всего ее ближайшие подруги Мэри Тейлор и Эллен Насси, обе из семей весьма состоятельных. Шарлотту часто приглашали проводить уикэнды в семье Мэри и Эллен, отказываться было неудобно, но в богатых домах Шарлотте, при всех многообразных способностях и знаниях в себе неуверенной, было неуютно, она терялась, часто этими приглашениями манкировала, придумывала отговорки и чем самой ехать к подругам, приглашала Эллен и Мэри к себе в Ховорт. Гостеприимством Шарлотты подруги также не злоупотребляли, предпочитали, когда разъезжались по домам на каникулы, переписываться.
Известно, что в переписке характер человека раскрывается порой полнее, чем в личном общении. Мы уже знаем, что Шарлотта была девушкой замкнутой, сторонящейся сверстниц; дурнушкой, хорошо знавшей, что нехороша собой. В письмах, адресованных Эллен Насси, ее, говоря сегодняшним языком, комплекс неполноценности бросается в глаза; она, как и Джейн Эйр, «сожалела, что лишена миловидности, иногда мечтала о розовых щечках и вишневых губках бантиком».
«Мне хотелось быть высокой, статной, величественной, — вспоминает Джейн Эйр, она же Шарлотта. — Я воспринимала как несчастье, что так мала ростом, так бледна, а черты лица у меня такие неправильные и такие необычные».
Сожалеет Шарлотта и о том, что обречена на одиночество, что не вращается в обществе, что жизнь ее скучна и однообразна — другой жизни, впрочем, у таких, как сестры Бронте, и быть не могло. Она вряд ли кокетничает (иначе воспитана), когда пишет Нелли в феврале 1834 года:
«Ты ведь окружена друзьями и очень скоро забудешь такое неприметное существо, как я. Я же, поверь, в тиши нашей дикой горной деревушки много думаю о моей единственной, если не считать сестер, близкой подруге».
Шарлотта, девушка начитанная, старается поднять не слишком много читавшую подругу до своего уровня, составляет для нее своего рода «рекомендательный список» по литературе:
«Если любишь поэзию, — пишет она Эллен, — читай поэтов первого ряда: Мильтона, Шекспира, Томсона, Голдсмита, Поупа, Скотта, Байрона… Из романов читай одного Скотта, все написанное после него ничего не стоит. Из жизнеописаний читай „Жизнь поэтов” Джонсона, „Жизнь Джонсона” Босуэлла, биографию Байрона, написанную Муром7… Не пугайся громких имен Шекспира и Байрона, — продолжает она с позаимствованной у отца назидательностью, — это великие люди, и их книги им под стать; будешь их читать — научишься отличать добро от зла…»
Эллен Насси была не только необразованная, но и не больно-то впечатлительная. Лондон, когда она побывала в столице впервые (задолго до Шарлотты), оставил ее равнодушной, что Шарлотту, давно мечтавшую увидеть столицу, ставшую прототипом Стеклянного города, искренне удивило и даже расстроило:
«Неужели ты не пришла в трепет, впервые увидев собор Святого Павла и Вестминстерское аббатство?! Неужели не испытала жгучий интерес, побывав в Сент-Джеймском дворце, ведь там располагался двор стольких английских королей?!»
Дает Шарлотта советы подруге и чисто практического свойства, хотя и сама богатым жизненным опытом не отличается:
«Не вздумай выйти замуж за человека, — напишет Шарлотта Эллен в мае 1840 года, — которого ты никогда не будешь уважать, я не говорю любить, потому что, по-моему, если ты уважаешь человека до брака, любовь, пусть и небольшая, придет после свадьбы. Что же касается бурной страсти, то я убеждена, что этому чувству лучше не поддаваться. Во-первых, потому, что страсть почти никогда не пользуется взаимностью, а если и пользуется, то чувство это недолговечно, по окончании медового месяца оно, очень может быть, сменится отвращением или безразличием, которое еще хуже отвращения… Не завидую той, которую угораздило полюбить страстно и без ответного чувства».
Один раз Эллен все же воспользовалась приглашением Шарлотты — и не прогадала. Приехав на несколько дней в Ховорт, она обнаружила в доме Патрика Бронте немало для себя диковинного и поучительного.
Более всего поразил ее строжайший распорядок, царивший в доме, к такой правильной, размеренной жизни она не привыкла (отчего, возможно, надолго в гостях не задержалась); впрочем, сюрпризом для нее столь упорядоченное существование не стало, Эллен неплохо знала, как складывается жизнь подруги, по ее частым письмам:
«Ты просишь меня описать тебе, как я провожу время по возвращении домой из школы. Один мой день в точности похож на любой другой. Утром, с девяти до половины первого, я занимаюсь с сестрами и рисую, потом до обеда мы гуляем, после обеда и до чая я вышиваю, а после чая либо снова рисую, либо что-то сочиняю — как захочется. Так чудесно, хоть и несколько однообразно, течет моя жизнь».
В этом коротком отчете о «чудесной и однообразной» жизни Шарлотта многое опускает. Что она сочиняет, что рисует, не уточняется, а ведь сочинительством и рисованием Шарлотта и ее брат занимаются целыми днями. Не пишет она, к примеру, что в эти годы начинает сочинять стихи и на исторические темы («Ричард Львиное Сердце и Блондель»), и на религиозные («Саул», «Святой Иоанн на острове Патмос»), и по мотивам собственных историй о Стеклянном городе. Не упоминает, что последнее время не на шутку увлеклась живописью, пишет и рисует пейзажи и портреты — как правило, молодых и красивых людей в романтических позах, чем-то напоминающих Байрона, ее кумира. Не пишет, что позирует ей ее младшая сестра и ученица Энн, что нарисовала уже три портрета сестры, один — карандашом и два — акварелью.