Решив, что должен изобрести предлог, который позволит ему удержать своих неугомонных сыновей на острове, Амедео загружал их работой в баре: учил варить кофе и горячий шоколад, как Джезуина учила его почти двадцать лет назад; заставлял допоздна готовить рисовые шарики и печенье, заманивая их долей в прибыли, которой они могли распоряжаться сами — тратить на шоколадки, карточки с портретами футболистов, подарки для соседских девушек, которые вились вокруг террасы по субботам в надежде поймать взгляд кого-то из парней Эспозито. Все трое отработали походку вразвалочку, свойственную, как они фантазировали, американским кинозвездам, и смазывали волосы оливковым маслом, как ссыльный поэт Марио Ваццо.
На самом деле, став неофициальным врачом острова, Амедео тратил на это все свое время, так что был только рад, что сыновья помогали в баре. В те дни через заднюю дверь люди приходили в его дом, чтобы вырвать больной зуб или перебинтовать руку, а с парадного входа — чтобы выпить ликера или крепкого кофе, поиграть в карты, порой за тем и за другим в течение одного дня. На террасе бара выздоравливающие пациенты и остальные посетители сидели в тени плюща, потягивали кофе или ликер и наслаждались неповторимым видом: с одной стороны — ярким, бурлящим Европейским континентом, а с другой — бесконечным морем.
Однажды он наткнулся на дочь, рыдавшую на ступеньках террасы.
— Что случилось, Мариуцца? — спросил он, покрывая ее поцелуями. — Мичетто захворал?
— Нет, нет! — отвечала она сердито. — Нет, папа.
— А что тогда? Ноги болят?
— Папа, ноги не болят уже три года.
— Ну а что тогда?
Мария-Грация фыркнула сердито.
— Почему ты не позволяешь мне помогать в баре? Туллио, Флавио и Аурелио можно, а мне нет. Почему ты не разрешаешь мне вступить в Piccole Italiane[42] вместе с другими девочками? Я тоже хочу маршировать, ходить в походы и петь. Все мальчики вступили в Balilla. Я умею петь, папа. И я могу помогать в баре, и отсчитывать сдачу, и обслуживать посетителей намного лучше, чем Туллио, который вечно уткнется в свои журналы и разглядывает картинки с автомобилями, или Аурелио, который не может верх от низа отличить!
Немного ошарашенный подобным взрывом недовольства, Амедео сказал:
— Но ты ведь не хочешь работать в баре? Ты умница, ты можешь стать образованной женщиной. И ты ведь не будешь ходить на эти субботние фашистские сборища и в эти лагеря, разве не так?
— Ноги у меня не болят! — закричала Мария-Грация. — И все туда ходят! Только я на всем острове не хожу никуда!
С этими словами она умчалась за занавеску на кухню. Он слышал, как ее шаги затихают в глубине дома — все еще нетвердые, — и его охватило смешанное чувство. Он эту девочку бесконечно любил, но тем не менее разозлился.
Неужели и Мария-Грация становится непокорным подростком? Он не перенесет этого. Позже он поднялся к ней в комнату, утешал, называл ласковыми именами, угощал печеньем из бара и даже согласился, чтобы она наведалась на собрание Piccole Italiane.
Но попытка вступить в Piccole Italiane оказалась неудачной. Ее не приняли. Профессор Каллейя посчитал, что она не будет успевать за другими из-за своих слабых ног.
Вскарабкавшись вся в слезах по ступенькам в бар, Мария-Грация отмахнулась от вопросов отца.
— Не хочу больше ничего слышать про Piccole Italiane! — выкрикнула она. — Уеду на материк и стану монашкой!
Выманить ее из комнаты удалось поэту Марио Ваццо, который уговаривал ее так ласково, что Мария-Грация смягчилась и, все еще слегка злясь на весь мир, спустилась в бар.
— Я попрошу маму сходить к учителю Каллейе, — сказал Амедео. — Она быстро втолкует ему, что к чему.
— Папа, я больше ничего не хочу об этом слышать! — отрезала Мария-Грация.
Он собирался обсудить это происшествие с Пиной, но на следующий день все газеты только и писали что о германском фюрере, большом друге il duce, и его войне в Польше. И хотя il duce заартачился и колебался еще целый год, теперь всех занимала только война. Из-за этой войны сыновья Амедео один за другим покинули остров.
V
Как только Туллио стукнуло девятнадцать, все ребята из его бывшего класса получили повестки с предписанием явиться на материк. Там им предстояло пройти медосмотр. Туллио вернулся после медосмотра модно, по-городскому подстриженный и задумчивый. Он сделался тихим и молчаливым, хотя никогда замкнутостью не отличался. Его признали годным к военной службе, и через несколько месяцев он получил зеленую повестку с распоряжением прибыть в казармы под Сиракузой.
Приказав братьям не беспокоить его, Туллио полдня пролежал взаперти в их комнате, забитой футбольными медалями и игрушечными машинками. В этот вечер, пока его друзья на террасе бара обсуждали самолеты и пулеметы, итальянские города и далекие горы, его было не видно и не слышно. После того как бар закрылся, он предстал перед родителями и объявил о своем решении.
— Я хочу уехать, — сказал он. — Если я останусь, то буду всю жизнь считать, что упустил свой шанс. В любом случае у меня нет выбора. Так что лучше нам всем отнестись к этому с радостью, насколько это возможно.
Его желание подкосило Пину, хоть она и планировала, что Туллио покинет остров. Было даже как-то неприлично, что он не рыдал и не убивался, стоя в лодке, которая уносила его прочь. Он лишь улыбался и махал рукой.
— Их всех заберут, — рыдала Пина. — Почему, ради святой Агаты и всех святых, я возжелала иметь троих сыновей!
Туллио прислал им памятный снимок, на котором он был в форме своего полка. Каждые две недели он писал родным письма, туманно намекая на место своей службы. Судя по песчинкам в конвертах, он находился где-то, где так же жарко, как и на их острове: в Ливии или Абиссинии, не на севере, — за что Пина благодарила Бога.
Когда зеленую повестку получил Флавио, у него уже были собраны вещи, он ежедневно делал отжимания и подтягивался у себя спальне, чтобы быть «в боевой готовности». Три недели спустя он прислал из казарм восторженное, без знаков препинания письмо, вложив в конверт фотографию. Больше они не получали от него вестей.
Траурным днем 1942 года, когда уехал самый младший, Аурелио, Амедео стоял, вцепившись в стойку бара, как некогда Мария-Грация держалась за каменный подоконник дома рыбака Пьерино, — и ни она, ни ее мать не могли произнести ни слова.
На снимке Аурелио выглядел заплаканным мальчишкой с красной после бритья шеей.
Снимки мальчиков были добавлены к галерее в коридоре. Иногда по утрам, тихо спускаясь вниз, Мария-Грация видела, как отец стоит перед ними.
Она слышала, как плачут ее родители, — раньше ей никогда не приходилось быть свидетельницей подобного. Один раз она проснулась от рыданий, не понимая, что происходит.
— Я не должна была поощрять их отъезд. — Это был голос матери. — Я не должна была рассказывать им про материк, про университеты, города и palazzi[43].
— Ну кому удавалось удержать своих детей? — говорил отец. — Забрали даже сыновей Риццу, а их-то вербовщику пришлось увозить насильно. Как мы могли удержать их здесь?
— Все равно, amore, — рыдала Пина. — Они не вернутся. Я знаю, домой они не вернутся.
— Я не должен был заключать сделку со святой! — Теперь и в голосе отца прорывались рыдания. — Я не должен был ставить жизни своих мальчиков за жизнь Марии-Грации. Что же я наделал, Пина, amore, что я наделал?
Никто не мог добиться от него, что он имел в виду, — ни жена, ни дочь. Но было похоже, что Амедео уже знал, что сыновья не вернутся никогда.
Новость про Туллио принесла телеграмма: пропал без вести в Египте. Неделю спустя пришло сообщение о том, что и Аурелио пропал без вести в той же битве. Двое мальчиков, Туллио, самый старший и всегда главный, и Аурелио, младший и ведомый, исчезли в один день. Весть о среднем сыне, Флавио, прибыла три месяца спустя, хотя он пропал почти в то же самое время.
Затем Амедео получил письмо, где его ставили в известность, что Флавио был награжден il duce медалью за заслуги в войне с англичанами в Египте. Сержант вложил медаль в письмо, так как это было все, что осталось от Флавио при отступлении.
Взяв в руки медаль, Амедео, понурив голову, попросил всех посетителей покинуть бар и запер двери.
— Бар не откроется, пока не найдут нашего Туллио, и Флавио, и Аурелио.
Он удалился на чердак в свой кабинет, где сидел и натирал медаль Флавио, как будто хотел стереть рельеф il duce с бронзовой поверхности. Он опять, будто под действием наркотика, погрузился в свои истории. Тем временем Пину позвали в школу на неполный рабочий день, так как профессор Каллейя сражался в Триполи. Она выполняла свои обязанности спокойно, но по дому передвигалась как во сне. Ее больше не посещали ни гнев, ни страсть. Марии-Грации казалось, что она живет не с матерью, а с ее тенью и с тусклой беспомощной копией отца, который теперь ходил ссутулившись, как старик.
«Дом на краю ночи» стоял закрытым. На зеркалах позади стойки, где витиеватым шрифтом было выгравировано название бара, проступили зеленоватые пятна, всюду сновали ящерицы, оставляя четырехпалые следы. Под действием солнца и пыли бар, как и все на острове, быстро тускнел и вскоре сделался похожим на выцветший снимок.
Взросление Марии-Грации завершилось в этой благоговейной тишине. Она с нежностью заботилась о родителях, раздавленных горем, но внутри у нее бушевала буря. Она-то не была раздавлена. Ей скоро должно было исполниться семнадцать, и жизнь в ней так и рвалась наружу. Она задыхалась в душной атмосфере отчаяния. В отличие от родителей, Мария-Грация не желала верить, что братья не вернутся домой, что Туллио никогда больше не застукают в кустах бугенвиллей с девушкой и Флавио никогда не протрубит свой фашистский марш. Тяжелей всего были мысли об Аурелио, который (она не рассказывала об этом родителям, да и себе позволяла вспоминать лишь изредка) проскользнул в ее спальню под утро перед отъездом и плакал, прижавшись к ней, объятый страхом. Самый добрый из ее братьев, Аурелио походил на нее, она это знала. Он не хотел покидать остров, он так любил эти зашторенные полудни, эти разомлевшие от жары и тишины дороги. Аурелио хватало этого маленького мирка, и все же он оказался за морем и сгинул в африканской пустыне. Если бы она позволила себе сосредоточиться на всем этом, подобно родителям, она бы просто не смогла жить дальше. Ради собственного спасения Мария-Грация решила, что не будет верить в их гибель.