— Что это? Можно я это возьму? Это из Америки?
— Я не знаю, cara. Верни это владельцу. Может быть, его страна дала ему это за храбрость, как медаль, которую il duce вручил Флавио, и тогда она, наверное, дорога ему.
Раненый протянул руку.
— Вот видишь, он хочет, чтобы ее вернули, — сказала Мария-Грация. — Пусть он ее подержит, вдруг ему от этого станет легче.
Кончетта вложила медаль в ладонь иностранца, но он продолжал тянуться к чему-то, пока наконец не схватил руку Марии-Грации. Та отпрянула, но чужестранец не отпустил ее. И не отпускал, пока Амедео обрабатывал его рану.
Кончетта тем временем сбегала в пещеру и вернулась с белым прозрачным камешком. Она положила его в карман мокрой рубашки, а медаль повесила себе на шею.
— Вот, — сказала она. — Честный обмен. Пусть у него будет камешек на счастье, а это останется у меня.
— Он будет жить? — спросила Мария-Грация, после того как раненого перебинтовали и священник смочил ему губы водой, принесенной из источника Маццу.
Амедео, который никогда не отвечал на этот вопрос, пока пациент не оказывался вне опасности, отер носовым платком лоб.
— В любом случае его надо перенести с этой жары в дом.
— Он с севера, там у них вечный снег, — сказала Агата-рыбачка. — Жара может и убить его.
— Расстелите простыни, — распорядился доктор. — Вы двое — Агата и Бепе — встаньте в головах, вы сильнее, а мы с Игнацио понесем за ноги.
— Посмотрите туда, — пробормотал священник. — Явилась бригада городских неприятностей в черных рубашках. Осторожно, dottore!
И правда, по пляжу к ним приближалась небольшая процессия — il conte, бакалейщик Арканджело и двое земельных агентов il conte.
— Господи, помилуй нас, — произнесла Агата-рыбачка. — Простите меня, padre, но если Арканджело начнет говорить, то мы не уйдем отсюда до конца войны. Пошли скорей.
Они заторопились, но процессия фашистов угрожающе приближалась по песчаному пляжу. Il conte заступил им дорогу. Пот капал у него с носа.
— Что это? Вражеский солдат! Схватить его! Члены городского совета сейчас будут здесь, синьор Эспозито, и вам придется отдать его нам.
Доктор промолчал, но развернул импровизированные носилки так, что они с Бепе теперь стояли между il conte и раненым.
— Арканджело! Люди! — крикнул il conte. — Хватайте этого вражеского солдата. Арестуйте его.
— Он, скорее всего, не доживет до утра, signor il conte, — сказал Арканджело. — Может, нам лучше позволить доктору о нем позаботиться? Почему бы доктору…
— Этот человек не доктор! — заорал il conte. — Он всего лишь владелец бара. Я удивлен, что приходится именно тебе об этом напоминать, Арканджело!
— В таком случае, если я не доктор, — вступил Амедео, — у вас не будет возражений, если я заберу этого раненого иностранца к себе в дом. В бар, который является частной собственностью и не имеет никакого отношения к вашим друзьям фашистам и вашей проклятой войне.
Il conte поперхнулся от ярости.
— Пожалуйста, — сказала Мария-Грация. Ладонь солдата, вцепившаяся в ее руку, была сухой и горячей. Судя по всему, у него начинался жар. — Пожалуйста, позвольте нам отнести этого человека в город. В любом случае он — военнопленный. По крайней мере, пока мы не узнаем, кто победил на Сицилии, мы должны обращаться с ним достойно. Особенно теперь, когда inglesi и americani совсем рядом. Если кто-нибудь станет его искать и выяснится, что ему не оказали медицинскую помощь…
Что подвигло ее произнести эту речь, трудно сказать, но когда она закончила, отец одобрительно кивнул ей.
Il conte долго молчал, но все же отступил в сторону. Спасатели медленно двинулись по песку. Кончетта так и не сняла медаль, солдат стонал и по-прежнему не отпускал руки Марии-Грации.
— Пина! — крикнул Амедео, как только они положили чужестранца на кухонный стол, убрав разложенные на нем персики. — Иди сюда! Мне нужен твой английский!
— Что такое? — спросила Пина, входя в кухню.
— Мне нужно, чтобы ты поговорила с этим человеком по-английски, amore, и узнала, что с ним случилось. Мария-Грация, принеси мне самый маленький пинцет. И еще флакон антисептика. Надо извлечь из его плеча всю грязь и песок. И тогда посмотрим, понадобится ли ему колоть морфий. Пина! Поговори с ним по-английски, пожалуйста!
— Кто он?
— Мы не знаем. Иностранный солдат. Его выбросило на берег. Я хочу, чтобы ты спросила у него, как он был ранен, что произошло, откуда он и есть ли кто-нибудь еще, кто нуждается в спасении. Может, рыбаки выйдут в море, если надо, но я сомневаюсь, что кто-то еще остался в живых.
Английским Пина владела больше теоретически, чем практически. Она тяжело опустилась на стул, посмотрела в смятении на солдата, покрутила косу и наконец, запинаясь, произнесла по-английски:
— Как твое имя? Кто ты? Есть кто-нибудь еще?
Кончетта сморщила нос:
— Какой дурацкий язык!
Но солдат повернул голову на Пинин голос и забормотал:
— Роберт… Карр. Роберт Карр. Десантник. Больше никого.
— Что он говорит? — спросил Амедео.
Только теперь раненый отпустил руку Марии-Грации. Он открыл глаза. Мария-Грация в жизни не видела более холодных глаз. Голубые, как лед на картинках в атласе ее братьев. Эта холодность и странность заставили ее отшатнуться, хотя в них не было ничего отталкивающего.
— Grazie, — произнес десантник Роберт Карр. — Grazie mille[49]. — И потерял сознание.
На кухонном столе «Дома на краю ночи» Амедео прочистил солдату рану и обработал йодом. Пина вышла из заторможенного состояния, в котором пребывала последние месяцы, вскипятила воды, принесла чистые простыни и распахнула ставни в спальне Флавио. Туда и положили стонущего Роберта Карра, оставшегося в полубессознательном состоянии. Амедео, вооруженный охотничьей винтовкой Бепе, которую тот оставил ему на случай, если fascisti вздумают нанести визит, охранял его.
Но fascisti заседали в ратуше, обсуждая дальнейший план действий. Если война и в самом деле закончилась, дать приют одному из победителей не так уж и неблагоразумно.
Тем временем остров полнился слухами, распускаемыми Джезуиной, Бепе и Агатой-рыбачкой.
— Как его зовут? — спрашивали все. — Кто он такой?
— Воббит его зовут.
— Воббит. Какое странное безбожное имя.
— Нет же, Роббер.
— Роб-а-Кар. Из Америки.
— Я слышала, из Англии. Жил возле королевского дворца.
— Наверняка шпион.
— Да ничего подобного, не шпион, а протестант.
— Говорят, у него был пулемет, а десятки его друзей уже рыщут по острову и нападут, как только стемнеет.
Опустились сумерки, но никакие inglesi, вооруженные пулеметами, не выскочили из кустов и не нагрянули на городскую площадь. Вместо этого inglesi и americani перешли ко второму этапу десантной операции, но остров снова проигнорировали. Корабли с большими пушками опять обстреливали побережье Сицилии. Между островом и Сицилией под бомбежкой затонула и опустилась на морское дно рыбацкая лодка «Святая Мадонна». Агату-рыбачку, отправившуюся на ней спасать десантников, успели подобрать сицилийские моряки. Кончетта ликовала. С трофейной медалью на шее, она возбужденно бегала туда-сюда по берегу, наслаждаясь фейерверком, который воюющие стороны устроили в небе над Сицилией. Огни казались ей прекрасными, как падающие звезды.
VII
Роберта разбудила далекая канонада. Он очнулся, запутался в простынях, пытаясь нашарить винтовку.
Сумерки, чужая прохладная комната. На пыльных полках незнакомые футбольные трофеи, коллекция игрушечных мечей, каждый из которых был уложен на кусок коричневого сукна, растрепанный плюшевый мишка с оторванным носом. Макет Этны из папье-маше, склоны вулкана припорошены, будто снегом, слоем пыли, вверх ползут деревянные солдатики. Он узнал фашистский флаг. Групповой снимок смуглых худощавых мальчишек в шортах и белых жилетках, получают медали в день спортивных соревнований. Фотография тех же ребят в форме какой-то военизированной организации: береты и длинные шорты. Фотография женщины с черной косой — он смутно припомнил, что она была среди его спасителей. После долгого пребывания на солнце во рту все будто слиплось от сухости, он откинулся на подушку, вдохнул запах незнакомого мыла, исходивший от простыней, и задумался.
Каким-то образом он оказался в этой темной комнате с каменными стенами, окруженный вещами из чужого детства. Сейчас он должен быть там, откуда доносится этот грохот. Он мало что помнил. Взгляд вдруг наткнулся на портрет Муссолини, висевший напротив кровати. Роберт попытался сосредоточиться и вспомнить, с какого момента память ему отказала.
Лагерь в Эль-Аламейне[50] — это он еще помнил. Перед вылетом в палатку зашел сержант. Он принес флягу с водой, с трудом подавлял возбуждение. Немного воды пролилось Роберту на руку, он еще тогда подумал, что на жаре она горячая как кровь.
— Собирайтесь. Говорят, нас перебрасывают домой, — сообщил сержант.
Слова эти прозвучали уж слишком невероятно.
— Кто говорит? И ты уверен, что они знают, о чем говорят?
Но сержант, обидевшись, ушел, не рассказав подробностей.
В лагере и в самом деле царила радостная атмосфера. Про Эль-Аламейн Роберт помнил немногое — в основном обжигающий солнечный свет, заставлявший их всех жмуриться.
Да, Эль-Аламейн он помнил.
В планере, когда самолет-буксировщик поднял его в воздух, как-то неуловимо изменившийся, им раздали буклет под названием «Руководство солдата по Сицилии». Открыв его наугад, он с трудом прочитал в полумраке: «Лето на Сицилии довольно жаркое… Большинство жителей принадлежат к Римско-католической церкви и очень почитают разных святых… Нормы нравственности на первый взгляд весьма строги, они основаны на католических канонах и испанском этикете времен Бурбонов, но на самом деле нравы, особенно в сельских районах, крайне свободные». Сумрак окончательно сгустился, Роберт сунул книжицу в карман кителя и постарался смириться с тем, что летят они вовсе не домой.