У стариков-картежников в баре и старух, полировавших задами стулья у своих дверей, теперь была лишь одна тема для разговоров. Казалось, все жители острова при появлении Марии-Грации опускали глаза. Она стала меченой, как Флавио, как Андреа, — будто прах войны пометил и ее. В те последние дни 1948-го она рыдала ночами, колотя кулаками подушку. Про Андреа говорили, что он заболел. Он больше не приходил выпить с ее братом за столиком под пальмой, не бродил одиноко по острову. Крестьяне, которые все еще работали у il conte, шептались, что он зашвырнул куда подальше свою трость, не встает с постели и ни с кем не разговаривает.
Ничего бы этого не произошло, если бы Роберт вернулся. Он предал ее своим отъездом, годами молчания, и Мария-Грация порой чувствовала, что не может больше любить его. Андреа был прав в одном: этот остров был isola di merda, живший сплетнями и скандалами. Она больше не может его выносить. С наступлением 1949-го, на двадцать четвертом году жизни, у Марии-Грации появилась привычка вынимать часть купюр из кассы и прятать их в бутылке из-под кампари, лежавшей под кроватью. Как только она соберет достаточно денег, то сразу же и навсегда уедет отсюда.
IV
В тот год на праздник Богоявления Кармела нанесла визит в «Дом на краю ночи». Она, должно быть, проникла в дом, пока все спали, потому что Мария-Грация, проснувшись рано в уже привычном для нее дурном настроении, обнаружила у подножия лестницы la contessa. Графиня облачилась в свой старый парижский костюм цвета баклажана и воскресную шляпку с вуалеткой, купленную еще до первой войны. Кармела впервые перешагнула порог «Дома на краю ночи» после того дня, когда Пина выставила ее с ребенком из бара и поклялась больше не пускать их.
— Синьора д’Исанту… — пробормотала Мария-Грация, стоя на лестничной площадке второго этажа.
Кармела заговорила, и голос ее, надтреснутый, хриплый, напомнил девушке голос покойной Джезуины.
— Синьорина Мария-Грация, вы должны помочь моему сыну.
У Марии-Грации сжалось сердце, стало вдруг трудно дышать.
— Что случилось? Он заболел? Я разбужу отца, он принесет свои инструменты.
— Нет, нет, нет. — Кармела разрыдалась. — Не надо звать Амедео. Мне нужны вы.
— Скажите мне, в чем дело.
— Он болен. Он болен от любви к вам, синьорина Мария-Грация! Весь год с каждым днем ему становится только хуже. Он не покидает постели, отказывается от еды, язык у него стал сухой и белый, глаза пожелтели. Я боюсь потерять его. Дайте ему надежду, пожалуйста. Мой мальчик умирает от любви к вам.
И словно актриса, срывающая маску, la contessa отдернула вуаль. Мария-Грация увидела, что от слез тушь размазалась у нее под глазами, потекла по щекам. Жалость охватила девушку. Она спустилась, взяла Кармелу под руку и отвела в бар. Перевернув пару стульев и опустив жалюзи, она оставила вывеску «Chiuso»[71] и включила кофемашину.
— Нет, — сказала Кармела, — что-нибудь посильней, что-нибудь более укрепляющее — limoncello, который делал Риццу, если у вас еще осталось.
Да, Кармела, похоже, немного не в себе, подумала Мария-Грация, тот limoncello закончился четверть века назад. Она принесла бутылку и два стакана. Часы над стойкой бара пробили семь. Не обращая внимания на столь раннее время, Кармела залпом опрокинула свою порцию ликера и согласилась наконец присесть на самый краешек стула — истинная скорбящая.
— Signor il figlio del conte[72] не может жениться на мне, — заговорила Мария-Грация. — Это невозможно. Насколько мне известно, синьора д’Исанту, это совершенно невозможно.
Тут Кармела язвительно скривилась:
— Я знаю, что про меня болтают. Все, что ты слышала, — неправда.
Мария-Грация затаила дыхание от надежды.
— Про моего отца… и про пещеры?
— Да нет. Это как раз правда. Я не об этом. — Кармела взмахнула рукой в белой перчатке. — Но Андреа тебе не брат. По крайней мере, я так думаю. За этим я сюда и пришла. Ни перед Господом, ни перед законом нет препятствий вашему браку. Я пришла, чтобы это сказать.
Мария-Грация не ответила. Кармела потянулась вперед и вцепилась в рукав девушки. От графини исходил странный мускусный запах, их обеих словно окружало облако отчаяния.
— Мой мальчик грозится уехать от нас, если ты не согласишься.
— Как вы можете быть уверены в том, что он не мой брат? — осторожно спросила Мария-Грация.
— Я в этом убеждена, cara. Это правда, что мы с мужем никак не могли зачать ребенка. Но, cara, он и не пытался. — Тут Кармела издала короткий пренебрежительный смешок и потянулась к бутылке с limoncello. — Мой муж распускал слух, что я бесплодна, с тех пор как мы поженились, пока весь остров не узнал об этом. Я думаю, ему было так удобно — выставить меня на посмешище и игнорировать супружеский долг одновременно. Правда в том, что он никогда меня не хотел. Это был брак по договору, способ распределить землю и palazzi между семьями. Мы никогда с ним не спали, ну или почти никогда, а то, что было, не стоит упоминания. Я должна быть откровенной, извини меня, cara. Правда в том, что мой муж никогда не хотел женщину. Вернее, пока я не завела любовников. Тогда, полагаю, в нем заговорил инстинкт собственника, и он пришел ко мне на некоторое время. Это был единственный способ заставить его обратить на меня внимание. Он захотел меня, как только узнал про мои отношения с Амедео, cara. Как только другой это сделал. — Кармела опять схватила Марию-Грацию за рукав. — Андреа и не похож на сына Амедео. Ты свободна любить его — и ты должна это сделать. Это я распространила слух о том, что мой мальчик — сын Амедео, один Господь знает, зачем я это сделала, наверное, это было желание отомстить, желание взять верх над мужем, — но это неправда. По крайней мере, я так не думаю.
Мария-Грация смотрела в мутные глубины limoncello.
— Но вы не знаете наверняка, — сказала она наконец.
— У него слабые икры его отца, cara. Такие же жестокие запоры каждые две недели. Когда с севера дуют сырые ветры, они оба мучаются от болей в коленях, в одном и том же месте. Я наблюдаю за ними обоими двадцать восемь лет. Я в этом уверена.
— Но вы не можете знать наверняка, — настаивала Мария-Грация.
— Нет, — сказала Кармела. — Не могу.
Мария-Грация молчала.
— Пожалуйста, cara, дай моему мальчику надежду, иначе он уедет. Я это знаю. Он уедет и оставит меня в полном одиночестве, и единственной компанией для меня на этом богом забытом острове останется мой проклятый муж.
— Вы не можете приказать мне полюбить его, прямо вот так! — воскликнула Мария-Грация. Бульдожья хватка графини и ее отчаяние напугали девушку.
— Нет-нет, синьорина Эспозито. Никто не приказывает тебе, я не это имела в виду. Но ты же можешь дать ему ответ? Дай ему ответ в конце лета, когда ты все обдумаешь. Скажем, шесть или восемь месяцев — десять, если угодно! Думай столько, сколько тебе надо, позволь ему ухаживать за тобой, навещать тебя…
— Нет! — отпрянула Мария-Грация. — Я не хочу, чтобы он меня навещал, я не хочу, чтобы он за мной ухаживал. Хватит уже скандалов!
— Ну хорошо, я велю ему не приходить, пока ты все не обдумаешь. Столько, сколько надо, cara. Шесть месяцев, год! Я прикажу ему даже близко к тебе не подходить.
— А что, если я все-таки скажу «нет»?
— Он угрожает уехать, он уедет, мой единственный мальчик…
— Хорошо, хорошо, — согласилась Мария-Грация, которая поняла, что не вынесет еще одного приступа рыданий. — Я подумаю об этом. И дам ответ через шесть месяцев.
— Никому не говори, что я была здесь, — сказала Кармела. Она уже взяла себя в руки, превратилась в ту холодную статую, с которой Мария-Грация встречалась только на расстоянии — когда та стояла одиноко во время фестиваля, одетая в платье, купленное до первой войны, с вечной вуалью на лице.
— Я никому не скажу.
— Когда-нибудь, через много лет, когда меня уже не будет… — пробормотала Кармела.
— Я не скажу.
Кармела сжала ее кисть холодной рукой:
— У тебя доброе лицо, cara. Какое облегчение для меня рассказать об этом кому-то после всех этих лет, проведенных в пустых комнатах, без возможности с кем-нибудь поговорить. Ты дала мне надежду, потому что я вижу, что ты смогла бы полюбить его, cara. Скажи мне правду. Ты смогла бы.
— Да, — согласилась Мария-Грация. — Я смогла бы.
Кармела в последний раз сжала ее руки. Кожа у нее была гладкой, как у ребенка, ни намека на мозоли, такое достигается, только если всю жизнь проводишь в белых перчатках. И она ушла. У Марии-Грации кружилась голова. Пока графиня пересекала площадь, ей казалось, что эта встреча ей просто приснилась. На площади вновь было тихо. На террасе тени от пальмы беспокойно двигались по плиткам пола, напоминая стрелки солнечных часов, из щелей выползали ящерицы погреться на солнышке.
Но, занимаясь утренними делами — включая кофемашину, поднимая жалюзи, расставляя стулья, — Мария-Грация все не могла успокоиться. Почему эта Кармела считает, что она ей что-то должна? И почему она, Мария-Грация, должна хранить секреты всех окружающих? Что они все от нее хотят? Все эти люди с их постыдными поступками, бегающими глазами? Зачем они вываливают на нее неприятности, которые произошли еще до ее рождения?
И все же она переживала за лишившегося сна, страдающего Андреа, как когда-то переживала за Роберта. Была ли это любовь или только жалость? Она не могла любить Андреа так же, как любила Роберта, она исчерпала свою способность любить столь безоглядно. Но все же. Роберт исчез, а Андреа рядом, умирает от любви к ней. Никто еще не оказывал ей подобной чести. Для Тото и вдовца Дакосты она была лишь кандидаткой в жены, легко заменяемой. Может, и Роберт давно заменил ее какой-нибудь английской девушкой, довоенной зазнобой? Но не Андреа д’Исанту.