Но тут возникли сомнения. Несколько человек шепотом высказали свое недоверие.
— Не знаю, — произнес Маццу. — Мы достраивали ферму лет десять назад, и я не помню, чтобы хоть один камень рыдал.
— А как же дом синьора доктора? — спросила Агата-рыбачка. — Этот дом дольше всех других издавал рыдания. Кто их слышал? Должен же быть кто-то, кто их слышал?
Но никто не выступил. Одним рассказывали о рыданиях, исходивших от «Дома на краю ночи» во времена тяжких испытаний. Другие вроде бы что-то замечали сами, уходя из бара в штормовую ночь еще в те дни, когда им владел брат Риццу. Но никто не мог поклясться, что явственно различал плач камней.
— Есть одна необычная догадка, касательно этих пещер, — сказал профессор Винчо. — Мы полагаем, что поселенцы захоранивали там своих умерших не последовательно, одного за другим, на протяжении многих лет, а всех сразу, в течение месяцев или лет, но никак не столетий. Захоронения как-то странно похожи, и тела клали одновременно. По крайней мере, нет никаких признаков того, что могилы вскрывали, чтобы захоронить новые тела, как это обычно делается в некрополях. Например, в Панталике. В пещерах более крупного размера, судя по расположению нетронутых останков, мы можем сказать, что они были захоронены все одновременно. Возможно, произошел какой-то кризис — та же чума. Или это была какая-то трагедия. Естественно, что после этого жители стали считать остров местом печальным, меланхоличным, даже проклятым. Здесь могут крыться истоки легенды.
Присутствующие беспомощно глядели на il dottore, собирателя фольклора. Но обнаружили, что он явно согласен с каждым словом профессора.
После объявления результатов археологических раскопок мнения жителей Кастелламаре разделились. Для тех, кто всегда верил в проклятье плача, беспристрастное и рациональное объяснение археологов стало личным оскорблением.
— За этим стоит больше, чем они говорят, — настаивал Риццу. — Не все так просто. Я не могу не признать, что я разочарован. Катакомбы. Дырки в стенах. Ну что за глупости! Проклятье плача — это вам не просто фокус-покус. Это не просто ветер дует в дырки, как какой-то пердеж!
— Да какая разница? — заметила Кончетта, сидя за стойкой бара рядом с Марией-Грацией и раскладывая ложкой горячий шоколад по чашкам. — Я никогда не боялась этих глупых пещер. Если люди приедут глазеть на разбитые стекляшки и гнилые заколки, да еще заплатят за это деньги, тогда я лично только рада, что больше нет никакого проклятья плача.
Бар, в котором столовались археологи и развлекались гости острова, уже зарабатывал неплохие деньги — достаточные, чтобы сделать первый взнос за аппарат для мороженого. И Мария-Грация продолжала откладывать по нескольку lire в бутылку под кроватью.
Бепе склонялся к тому, чтобы разделить мнение Кончетты.
— Я тоже рад, — сказал он. — Проклятье плача — это нехорошо для туризма, разве нет? Так что даже к лучшему, что его больше не существует.
— Нет, существует! — упрямо твердил Риццу. — Проклятье плача существует! И ничего не изменится оттого, что они говорят, будто его нет, — эти приезжие со своими заумными учеными речами, со своими зубочистками и щеточками!
— И все равно это прекрасная история, — сказал Амедео. — Правдива она или нет.
Риццу с таким осуждением фыркнул, что облился кофе.
Синьор Риццу, которому уже было за девяносто, в добром здравии прожил еще четыре-пять лет, но так и не принял новость. Разгадку тайны пещер он до самого конца считал личным оскорблением.
V
В то лето, когда появились археологи, призраки прошлого особенно сильно донимали Флавио, и он окончательно утвердился в своем желании покинуть остров.
— Эти берега меня больше не удержат, — шептал он, занимаясь делами в баре.
Если Пина слышала его, то тут же начинала плакать, для нее эти слова звучали обещанием свести счеты с жизнью. Марию-Грацию все больше возмущала несправедливость, что выпала на долю ее брата.
Наутро после собрания в ратуше Флавио пришел домой с ног до головы облепленный лепестками опунции. Он весь дрожал, во взгляде сквозило безумие. Он отказался рассказать, что с ним случилось, как и на следующий день, вернувшись с подбитым глазом, отказался сообщить, кто это сделал, как и еще через день не рассказал, кто разодрал ему сзади штаны рыболовным крючком. Мария-Грация, обмывая ему лицо, обрабатывая ссадины каламиновым раствором, яростно возмущалась.
— Кто-то пытается выжить его с острова, — сказала она матери. — Кто-то намеренно сводит его с ума. И я выясню, кто.
После фестиваля пошли слухи, что призрак Пьерино опять раскапывал свою могилу прозрачными зелеными руками.
Утром Мария-Грация бар не открыла, когда же около пяти пополудни Флавио проснулся, позвала его на кухню. Она выпроводила родителей, потому что мать начинала плакать, как только дело касалось болезни Флавио, а отец ерзал на стуле и бормотал что-то нечленораздельное. Усадив брата за стол, девушка потребовала, чтобы он рассказал ей правду о том, что произошло в ночь избиения Пьерино.
Флавио сидел, уперев локти в стол и поддерживая опущенную голову ладонями. Вид у него был мученический. Мария-Грация невозмутимо откидывая на дуршлаг melanzane[75], ждала, пока брат сам заговорит. В открытое окно веяло прохладой. На ферме Тераццу несколько раз гавкнула овчарка.
— Я ничего не сделал, — сказал наконец Флавио. — Мама и папа думают, что я сумасшедший. Но это не так. Я видел его, зеленого призрака. Я видел его в пещерах у моря, он нес ловушку с омарами, весь покрытый зеленым моторным маслом. Даже он считает, что это сделал я. Но я ничего не делал.
— Расскажи, как все было, caro, — сказала Мария-Грация.
Флавио долго молчал, разглядывая узоры на плитке под ногами. Затем сказал:
— В тот вечер было собрание Balilla, но меня отпустили домой рано. Ты помнишь. Я тогда кашлял.
— Да, я помню.
— Намечалась ночная вылазка. Мы не должны были никому об этом говорить. Потом профессор Каллейя сказал, что я не буду в ней участвовать. Я ушел расстроенный из-за того, что меня не взяли. Домой пошел длинным путем, мимо опунций. Ты же знаешь эту козью тропинку, через заросли…
— Да.
— Это все, что я могу тебе рассказать. Профессор Каллейя отпустил меня полдесятого. Я пришел домой. Никого не встретил. Не успел опомниться, как все обвиняют меня в том, что я избил Пьерино, что я ушел в девять часов с собрания, что у меня было время украсть кнут, выследить Пьерино до дома и избить его. Все это сплошная ложь.
Мария-Грация отложила баклажаны. Стерев с ладоней соль, она положила руки на плечи Флавио.
— Так скажи правду. Расскажи всем на острове. Ты в этом не участвовал. Ты должен всем об этом рассказать.
— Кто мне поверит в этом городе соглядатаев и сплетников? Нет, нет смысла. У них уже сложилось определенное мнение обо мне.
Мария-Грация решила нанести визит Арканджело.
Бакалейная лавка находилась в стороне от главной улицы. Внутри было прохладно, пахло деревом, отполированные полки и прилавки не менялись с девятнадцатого века. Мария-Грация стояла перед дородным синьором Арканджело, и ее взгляд скользил по полкам, на которых стояли коробки с пастой, консервированные овощи и бутылки с вином, привезенные с материка, а также банки с анчоусами; огромные покрытые белым налетом окорока prosciutto[76] свисали с потолка, точно дубины; сыры потели на прилавке, каждая головка гнездилась, как на троне, в промасленном квадрате бумаги. Собравшись наконец с духом, девушка спросила:
— Синьор Арканджело, что вам известно об избиении Пьерино?
Бакалейщик в праведном гневе восстал из-за прилавка, словно морское чудовище, и изгнал ее из лавки.
— Не вашему семейству, Эспозито, говорить об этом! — гремел он вслед. — Тебе повезло, что я не достал свой ремень и не отделал тебя, puttana troia![77]
С профессором Каллейей ей повезло не больше. При ее приближении старый профессор, сидевший на деревянном стуле около дома, поспешно скрылся за дверью и закрыл жалюзи.
Тем временем посетители бара, прознавшие про то, что задумала Мария-Грация, пришли в негодование.
— Чего ради эта девчонка копается в фашистском прошлом? — вопрошали картежники.
— Пьерино умер, и лучше не ворошить старую историю, — увещевали рыбаки, дружившие с покойным.
А некоторые местные были настолько возмущены тем, что «девка Эспозито невесть что разнюхивает», как назвала это вдова Валерия, что объявили бару бойкот. Только Бепе был солидарен с ней.
— Кто-то должен пролить свет на эту историю, — бормотал он, сидя за стойкой. — Если тебе не удастся, синьорина Мария-Грация, я сам этим займусь. Он был моим другом, и кто-то убил его. Пора уже узнать правду и наказать виновных. Ведь поэтому его призрак и болтается тут. Я с тобой согласен.
Первой нарушила молчание двадцативосьмилетняя Санта-Мария, младшая дочь Пьерино. Однажды воскресным утром после мессы она испуганно поманила Марию-Грацию.
— Я слышала, что ты расспрашиваешь о том, что случилось с моим папой, — тихо говорила она, ведя Марию-Грацию в свой дом, вдоль стены которого выстроились горшки с перезревшим базиликом. — Я могу кое-что рассказать, совсем немного. Но, может быть, это пригодится, кто знает?
В обветшавшей гостиной, где когда-то вдовы молились за здоровье Марии-Грации, в углу все еще стояло кресло старого рыбака. Бархатная обивка сиденья-сердца истерлась за годы, которые парализованный рыбак провел в нем, — кресло он покидал лишь по нужде, да чтобы перебраться в постель, и еще один раз — в могилу. Санта-Мария отослала свою мать Агату, дочь булочника, за вчерашней cassata[78], которую старушка торжественно подала Марии-Грации. Дом Пьерино опустел. Несчастье, случившееся с отцом, заставило старших детей после войны уехать в Америку и Англию, Швейцарию и Германию, и на ост