Мария-Грация принесла блюдо с печеными баклажанами, завернутое в фольгу, как будто это был обычный визит вежливости.
— Тогда я подожду, пока он не сможет меня принять. Эти melanzane для синьора графа. Прошу, передайте, что это от меня.
Настало время положить конец этой нелепице. Она опустилась на колени у старой коновязи перед воротами, просунула блюдо под кованой решеткой ворот, а затем села на траву, скрестив руки на груди.
Сантино, оставив без внимания баклажаны, развернулся, чтобы пуститься в обратный путь к вилле.
На дороге показались рыбаки.
— Мария-Грация! — крикнул Бепе. — Что ты здесь делаешь? Почему сидишь под воротами синьора д’Исанту, точно влюбленная девчонка?
— Я-то знаю, почему я здесь сижу, — ответила Мария-Грация. — А вот куда идешь ты, синьор Бепе? Торопишься на свидание к синьоре Агате-рыбачке?
Слегка пристыженный Бепе не ответил и молча поспешил за своими племянниками. Дорога снова опустела. На горизонте солнце медленно опустилось в море, повисли сумерки. Мария-Грация подставила лицо прохладному бризу. Ну что ж, при самом худшем раскладе ей придется здесь сидеть, пока что-нибудь не произойдет.
Она, должно быть, задремала или задумалась, ибо вдруг очнулась в темноте, полная луна серебрила кроны пальм, цикады смолкали. Блюдо с баклажанами исчезло. И в тени за воротами кто-то стоял.
— Зачем ты пришла? — раздался голос.
Андреа заговорил с ней впервые за полвека. От неожиданности, а может, из-за внезапного пробуждения у нее закружилась голова. Неужели его голос на самом деле такой сухой и безжизненный, такой старческий?
— Синьор д’Исанту, я хочу поговорить с вами.
Судя по всему, Андреа уже некоторое время стоял за воротами, уголок рта у него подергивался. Еще с минуту он нервно переминался по ту сторону решетки, несколько раз прицокнул. А затем резко шагнул к воротам и распахнул их. Удержать тяжелую цепь он не смог, и она со звяканьем упала на землю.
Однажды осенним вечером, вскоре после возвращения Андреа д’Исанту, Лена услышала, как на террасе вдова Валерия, лавка которой располагалась напротив бакалеи Арканджело, шепотом говорит о ее бабушке.
— Она ходит к нему каждое воскресенье после мессы, — с осуждением в голосе рассказывала Валерия. — Пьет портвейн из Палермо на веранде, смеется и болтает. Часами там сидит. Уж не знаю, что синьор Роберт думает об этом. В ее-то возрасте (самой Валерии было под девяносто) это же стыд да позор.
Лена ничего не рассказала об услышанном деду и отцу, но задумалась. Ей не пришлось долго ждать продолжения.
— Говорят, синьор д’Исанту переписывает завещание, — шептала цветочница Джизелла, чей салон находился рядом с конторой адвоката Калоджеро. — Наверняка в пользу этих Эспозито. Вроде опять охвачен к ней страстью, как в молодости.
Бабушка Лены, действительно, часто по воскресеньям, надев лучшее свое платье, оставляла бар на Серджо и Роберта. Иногда она возвращалась только к пяти или шести часам вечера. Но Лена видела, что дедушка не выражает никакого беспокойства по этому поводу, лишь разводит руками и попивает arancello, отказываясь разъяснять ситуацию.
— Я доверяю Мариуцце. И знаю, что это не роман. Она мне сказала. И почему она должна оправдываться из-за каких-то сплетен?
Но Лена не собиралась принимать все на веру. В те дни она теряла терпение по пустякам: то принималась колошматить разросшийся плющ палкой, вместо того чтобы аккуратно обрезать его, то в сердцах швыряла стаканы в раковину, сама не понимая причин такого поведения. У стариков в баре имелась версия, объяснявшая ее раздражительность: молодой Энцо укатил учиться в художественную школу в Рим. С серьгой в ухе, четками святой Агаты на зеркальце заднего вида и радио, настроенном на иностранную станцию, передающую энергичные американские песенки, он работал таксистом на острове, пока прошлым летом не решил, что на Кастелламаре ему тесно, и не умчался с острова в облаке выхлопного газа. С тех пор, хотя Энцо и отправлял Лене торопливые письма, уверявшие, что он любит ее как сестру, все на Кастелламаре пошло вкривь и вкось. В шестнадцать лет сердце Лены потеряло покой.
Как и ее прадед Амедео, Лена врачевала душевные раны чтением.
— Что на тебя нашло? — качала головой Кончетта, помогая девушке мыть контейнеры для мороженого, пока Серджо выметал мятые игральные карты и окурки. — Вы одинаковые, ты и Энцо. Он бы не успокоился, пока не уехал бы с острова. Посмотри на себя, ты все читаешь и перечитываешь эти иностранные книжки своего отца, как будто тоже собираешься нас покинуть.
Лена покосилась на лежащую в сторонке «Войну и мир».
— Это не значит, что я собираюсь уехать.
— Если уж человек читает такие толстые книжки, то он точно думает об отъезде, — отрезала Кончетта.
Склонившись над раковиной и глядя, как разноцветные ручейки стекают со стенок контейнера, Лена молча злилась.
— Думаю, что и я уехала бы, если б могла, — призналась вдруг Кончетта. — Иногда мне кажется, что и я бы не прочь, как и Энцо, сбежать с острова в настоящий большой город. Но потом напоминаю себе, что я уже старуха, что здесь мой дом, и успокаиваюсь.
По совету Кончетты Лена однажды поехала в Рим навестить Энцо. Отправилась она с древним фанерным чемоданом, принадлежавшим еще ее дяде Флавио, везя в подарок икру из melanzane, бутылки с limoncello и баночки с marmellata. Энцо обрадовался ее приезду, он совсем не изменился, правда, во время их долгой прогулки по историческим развалинам он, по-братски приобняв Лену за плечи, признался, что влюблен в парня из Турина, с которым познакомился на курсе по истории искусств. Об этом никому нельзя рассказывать («кроме моей тети Кончетты, твоей бабушки и синьора Роберто, потому что только они поймут»). В тот же вечер, рыдая в телефонную трубку и клянясь, что сердце ее вовсе не разбито, Лена выложила бабушке про парня из Турина. И все три месяца летних каникул провела у матери в Англии.
Раньше Лена звонила отцу каждый вечер и с замиранием сердца прислушивалась к звукам в баре — к победным крикам картежников, шипению кофемашины, скрипу вращающейся двери. Закрыв глаза, она прижимала к уху телефонную трубку и впитывала звуки острова, стараясь не расплескать ни один. Но в этом году телефонные разговоры вызывали у нее лишь нетерпение.
— Я ее теряю, — горевал Серджо. — Она останется с матерью. Я знаю.
— Нет, нет, — успокаивала сына Мария-Грация. — Ей просто нужно время.
Вернувшись с виллы il conte одним воскресным вечером, Мария-Грация скинула туфли, столь же стоптанные, как когда-то у Пины, и поставила сумочку на столик перед статуэткой святой Агаты. Когда раздался телефонный звонок, она тотчас поняла, что это внучка и новости у нее дурные.
— Cara, — сказала она, — скажи мне, когда ты вернешься домой?
— Я не вернусь, — ответила Лена бесцветным голосом. — Я пока поживу здесь.
Родные всегда превозносили Лену за ее ум, и теперь она собиралась остаться в Англии, чтобы выучиться на врача, как ее прадед Амедео.
«Дом на краю ночи» осиротел. Его стены отныне хранили печать отсутствия Маддалены, так же как некогда они несли проклятье плача. Все тяжело переживали ее отъезд: картежники, которые то и дело искали Лену, прежде разносившую заказы; вдовы святой Агаты, которым больше не на кого было навешивать четки; Серджо, который вновь почувствовал, что ему тесно на этом маленьком острове, что он снова всего лишь il ragazzo di Maria-Grazia. Медаль Роберта лежала на столике со статуэткой святой Агаты, ее бронзовую поверхность больше никто не полировал, и она быстро тускнела. Впервые в жизни Мария-Грация увидела, как плачет Кончетта.
— Старая я дура, — сетовала Кончетта. — Надеялась, что они поженятся, Мариуцца, да, надеялась, что они будут следующими хозяевами «Дома на краю ночи»!
— А почему Лена и Энцо не могут вместе управлять баром? — ответила Мария-Грация. — Для этого им необязательно жениться.
Мария-Грация отчаянно отказывалась верить в то, что девочка уехала навсегда, так же как она не верила прежде в то, что не увидит больше братьев. «Нет, — повторяла она и себе, и Серджо, — Лене просто требуется время».
Но проходили недели, месяцы, и вот уже целый год минул, но девочка не возвращалась. Каждую неделю Мария-Грация ждала воскресного звонка внучки и новостей о ее жизни. Лена успешно училась, на отлично сдавала экзамены. Мария-Грация с облегчением узнала, что у нее появился молодой человек.
— Она вернется, — говорила Мария-Грация Роберту, лежа без сна в спальне над двориком.
Роберт брал ее за руку, как он это делал во время их любовных сиест в молодости, и шептал:
— Lo so. Я знаю.
Лена вернулась после того, как ей было видение, по крайней мере, именно так она объяснила бабушке свое возращение. В тот вечер она поднималась из метро, и вместе с жарким воздухом ее вдруг охватило странное ощущение — она отчетливо уловила запах бугенвиллеи. Она решила, что это шлейф женских духов. Но запах заполнил все вокруг, как невидимый дождь из цветов, одновременно близкий и далекий. От нахлынувших воспоминаний она встала как вкопанная. Уже дважды она пропустила Фестиваль святой Агаты.
Шагая по темной улице, прямо по проезжей части, Лена думала о том, сколь многое она потеряла, и плакала.
Фургон вильнул в сторону, мотоцикл промчался, резко сигналя. Лена добралась до безопасного тротуара — и запах исчез.
Не в тот же день, но вскоре она решила, что пора домой. Она все больше чувствовала себя не в своей тарелке, с каждым днем становилась все раздражительней — в точности как Агата-рыбачка перед надвигающимся штормом. Дурные предчувствия сгущались. Потом она объясняла бабушке, что ее не покидало ощущение, что бар в опасности. Конечно, это было странно, потому что если и надвигалась какая-то беда в те последние месяцы 2007-го, то она была подобна легким колебаниям перед землетрясением, слишком слабым, чтобы их можно было уловить без специальных приборов. Никто еще не понимал, что грядет.