— Не шевелись, малышка, — прошептал я. — Дай посмотреть, как сильно ты поранилась.
Я отдернул руку Мэгги, обнажив глубокую рану под левым глазом. Хотя и не очень длинная, она казалась достаточно глубокой, чтобы потребовались швы. Я снял футболку и прижал ее к порезу, надеясь замедлить кровотечение. Мэгги снова закричала в ответ.
— Надо отвезти ее в травмпункт, — сказал я.
Джесс — ее материнские инстинкты яростно давали о себе знать — не позволила мне нести Мэгги.
— Я сама, — сказала она, оперев нашу дочь на свое плечо, пока кровь капала ей на рубашку. — Встретимся у машины.
И она ушла с все еще хныкающей Мэгги на руках. Я задержался ровно настолько, чтобы осмотреть место, где Мэгги ударилась лицом. Его было легко найти. Мокрое пятно крови блестело на вершине прямоугольного камня, выступавшего примерно на дюйм из земли.
Вот только это был не камень.
Его форма была слишком аккуратной, неестественной.
Это было, к моему величайшему и абсолютному шоку, надгробие.
Я опустился перед ним на колени и смахнул с него многолетнюю грязь. Появилось знакомое имя, почва в вырезанных буквах резко контрастировала с бледным мрамором.
Уильям Гарсон
Любимый отец
1843–1912
Глава шестая
После того как я увидела незнакомого человека на улице, мне потребовалось два часа и одна таблетка валиума, чтобы успокоиться и просто вернуться в постель, не говоря уже обо мне. Даже тогда ночной ужас вторгся в мой сон. Я лежу в постели, а фигура в лесу вдруг висит надо мной, прислонившись спиной к потолку.
Я проснулась, задыхаясь, в холодном поту, который блестел в лунном свете, льющемся через окно. Я выпила вторую таблетку валиума. Это сработало.
Сейчас шесть утра, и хотя я бы хотела просто остаться в постели, но я не могу. У меня много работы.
Поскольку в доме нет кофе, вместо него я использую холодный душ. И выхожу из ванной абсолютно бодрой, но с болью и сожалением. Такое чувство, словно меня только что ударили — моя кожа розовая и пульсирует. Когда я смотрю в зеркало в ванной, то вижу, как мой шрам выделяется в слабом свете рассвета. Маленькая белая полоска на моей розовой щеке. Я дотрагиваюсь до нее, кожа вокруг опухшая и нежная от недосыпа.
На завтрак я ем протеиновый батончик — буквально единственный продукт, который я подумала с собой взять — и запиваю его очередной чашкой кошмарного чая, поклявшись, что к концу дня я доеду до продуктового.
Я проверяю телефон, пока ем, и вижу сообщение от мамы. По его тону и теме ясно, что она прослушала голосовую почту.
«Я очень разочарована. Не оставайся там. Пожалуйста»
По моему ответу можно вести мастер-классы зрелого поведения.
«Попробуй меня останови»
Я отправляю сообщение и поднимаюсь наверх, чтобы побродить по Комнате Индиго и гостиной и поискать нож для вскрытия писем, который, я уверена, я куда-то дела вчера вечером во время неожиданной драмы с Эльзой Дитмер и ее дочерью. Это единственное объяснение. Ножи для писем не исчезают сами по себе. Но после нескольких минут бесплодных поисков я сдаюсь.
Я говорю себе, что он где-то здесь, наверное, похоронен под многолетним мусором. Он сам потом найдется. А если нет, то и ладно.
К семи часам я выхожу на улицу и разгружаю свой пикап до прихода Дэйна, хотя с его помощью было бы проще. Я делаю это сама, потому что, во-первых, я уже здесь и не хочу терять время, а во-вторых, я хочу, чтобы он увидел, что я могу сделать это сама. Что он здесь, чтобы помогать, а не нести большую часть груза.
Когда Дэйн приходит ровно в восемь, половина пикапа уже разобрана, а оборудование валяется на лужайке перед домом. Он окидывает взглядом коробку с дрелью рядом с лестницей и плиткорез. Думаю, он впечатлен.
Он помогает мне разгрузить пикап до конца, пока я обдумываю план. Убраться в доме — оставить все ценное, а остальное выбросить. Мы начнем сверху, со старого кабинета папы, и будем спускаться вниз, комната за комнатой. Я до сих пор не знаю, что хочу там сделать. Мне нужно больше времени в доме, прежде чем я смогу придумать хороший дизайн. Но я уже склоняюсь к тому, чтобы отталкиваться от уже имеющегося. Богатая древесина, витиеватые узоры, золотые тона. Если бы мне пришлось как-то это назвать, то я бы назвала «Викторианским гламуром».
Когда пикап опустел, мы хватаем парочку пустых коробок и идем в дом. Дом кажется больше в утреннем свете. Теплее и ярче. Большинство людей, если бы не знали его историю, опишут дом словом «уютный». Но прошлое тяжело нависает над Бейнберри Холлом. Настолько, что я почувствую озноб, когда мы проходим мимо заднего окна и я вижу место, где прошлой ночью стоял нарушитель.
— У вас есть ключ к воротам, да? — спрашиваю я Дэйна, когда мы поднимаемся по лестнице на третий этаж.
— Я был бы плохим смотрителем в противном случае.
— И вы вряд ли гуляли здесь у леса вчера? Где-то часов в одиннадцать?
— В это время я спал, заснул под игру «Ред Сокс». А что?
— Я видела кого-то в лесу. В паре метров от заднего двора.
Дэйн поворачивается на ступеньках и с беспокойством глядит на меня.
— Он что-то делал?
— Насколько я знаю, он просто стоял там и смотрел на дом, а потом скрылся в лесу.
— Наверное, это был упырь, — сказал Дэйн.
— Видимо, это слово — не только термин полицейских.
— Мы все их так называем. В основном, это местные детишки. Я слышал, что они любят брать друг друга на слабо, кто сможет пробраться сюда и подойти поближе к знаменитому дому ужасов. Они безобидные. Но вам бы не стоило упрощать им жизнь. Главные ворота этим утром были широко открыты. Это все равно что послать им приглашение.
Если не обращать внимания на снисходительное поучение Дэйна, я знаю, что он прав. Я и забыла вчера про ворота. Я выучила урок, и больше этого не повторится.
— Приму к сведению, — говорю я, когда открываю дверь в кабинет. Внутри жарко, хотя еще даже не девять и солнце все еще встает из леса. А еще тут пыльно. Клубки пыли летают вокруг нас, когда мы входим, практически сияя в свете из круглого окна.
Дэйн, впечатленный, оглядывает комнату.
— Здесь много места. Что вы собираетесь здесь делать?
— Я подумывала сделать гостевую спальню, — говорю я. — Или, может, комнату для родни.
— Тогда здесь нужна будет ванная.
Я корчу рожицу, потому что он прав.
— С сантехникой будет до черта проблем.
— Как и с ценой на нее, — говорит Дэйн. — Знаю, звучит безумно, но если бы вы захотели, то могли бы убрать тут пол…
— И сделать комнату ниже главной спальней с огромным потолком…
— И потолочным окном!
Мы замолкаем, оба слегка запыхавшись. Мы говорим на одном языке. Приятно знать.
Дэйн смотрит на книжные полки вдоль стены. Я подхожу к письменному столу папы и с неловкостью вспоминаю, как мы с Элли разбирали папину квартиру через неделю после его смерти. Это было тяжело. Все комнаты пахли им — успокаивающим сочетанием шерсти, лосьона после бритья и старых книг. Каждый предмет, брошенный в коробку, давал о себе знать так, словно это часть его существования, которую запирали там, где ее уже никто не увидит. Каждый потрепанный кардиган. Каждая книга с потертыми краями. Я стирала папу по кусочкам, и это меня убивало.
Еще хуже было обнаружить коробку с рукописями в шкафу кабинета, рядом со старой пишущей машинкой и набором редко используемых клюшек для гольфа. Оказалось, что после «Дома ужасов» он написал еще пять книг. Все художественные. Все неопубликованные. В одной было письмо от его бывшего агента, в котором говорилось, что все хотят от него только очередную историю с привидениями.
Теперь я медленно открываю верхний ящик папиного стола, готовясь к похожим доказательствам его неудачи. Здесь нет ничего, кроме ручек, скрепок и лупы.
А вот в следующем ящике хранится сюрприз.
Экземпляр Книги.
Я беру ее и сдуваю пыль с обложки. Твердый переплет. Первое издание. Я это понимаю, потому что это единственное издание, где нет слов, которые все писатели мечтают иметь на своей обложке: «бестселлер «Нью-Йорк Таймс»». Каждое издание после этого носило их как Знак Почета.
Обложка тут красивая, и многие приписывают это первоначальному успеху Книги. Это иллюстрация Бейнберри Холл под таким углом, которого не добиться в реальности. Вид с высоты птичьего полета на высокий покосившийся дом на холме. На третьем этаже горит свет — на том самом, где мы сейчас с Дэйном — зеленоватое свечение просачивается сквозь круглые окна, отчего кажется, что Бейнберри Холл за тобой наблюдает. Лес наступает на дом со всех сторон, деревья склоняются к нему, как будто ждут от него приказа.
Именно это издание я читала, когда мне было девять. Я знала, что папа написал какую-то книгу. Я знала, что это очень важно. Я помнила все интервью и телевизионщиков и как свет в студии больно бил по глазам.
Чего я не понимала — от слова совсем — так это того, о чем была книга и почему люди относились к моей семье иначе, чем ко всем остальным. В конце концов я узнала об этом от одноклассницы по имени Келли, которая сказала мне, что она не сможет пустить меня на свой предстоящий день рождения. «Моя мама говорит, что твой отец написал злую книгу и что мне нельзя с тобой дружить», — сказала она.
В те выходные я пробралась в папин кабинет и сняла с полки его первый экземпляр. В течение следующего месяца я тайно его читала, будто это был порножурнал. С фонариком под одеялом. После школы, до того, как папа возвращался домой с уроков письма, которые он вел, просто чтобы не сидеть без дела. Однажды, когда я нагло сунула книгу в рюкзак и пошла с ней в школу, я пропустила третий урок, чтобы почитать ее в женском туалете.
Это было захватывающе — читать что-то запретное. Наконец-то я поняла, почему моим одноклассницам так нравилось красть у своих старших сестер «Цветы на чердаке». Но было также очень тревожно видеть имена моих родителей — видеть