— У нее есть имя?
— Не знаю, — ответила Мэгги. — Она не может говорить.
Я присоединился к ней на полу, стараясь не задеть то пространство, где сидела ее воображаемая подруга. Я все еще чувствовал себя виноватым, когда обвинил Мэгги во лжи о девочке в шкафу. Она не лгала. Она притворялась.
— Понятно, — ответил я. — Так кто же из вас был вчера в моем кабинете?
Мэгги посмотрела на меня так же недоуменно, как и Джесс на кухне. Голова чуть наклонена. Правая бровь поднята. Морщинки на лице. Они были так похожи, что иногда даже пугало. Единственная разница заключалась в повязке на лице Мэгги, которая смялась, когда та нахмурилась.
— В каком кабинете? — спросила она.
— В комнате на третьем этаже. Ты там не была, да?
— Нет, — ответила Мэгги так, что я не мог сомневаться в ее правдивости. Когда она врала, в ее голосе обычно звучала некая пустота. Ее голос все еще оставался убедительным, когда она повернулась к пустому месту напротив нее и сказала:
— Ты туда тоже не ходила, да?
Она замерла, выслушивая немой ответ, который был слышен только ей.
— Нет, — проинформировала меня Мэгги. — Прошлой ночью она была в деревянной коробке.
Эти два слова, сами по себе безобидные, приобретали зловещее новое значение, когда употреблялись вместе. Это навело меня на мысль о гробе и маленькой девочке, лежащей в нем. Я улыбнулся Мэгги, пытаясь скрыть внезапное беспокойство.
— В какой деревянной коробке, солнышко?
— В моей комнате. Где мамочка повесила вещи.
Шкаф. Опять. Мне казалось странным, что она так зациклилась на простом предмете мебели. Я сказал себе, что Мэгги всего лишь пять лет и она делает то, что делают все дети ее возраста. Играет. Притворяется. Не врет.
Но потом я вспомнил звуки, которые постоянно слышал во сне. И глухой удар, который определенно не был сном. Это заставило меня задуматься о том, что Хиббс говорил о доме, который помнит. И о том, как закрылась дверь Мэгги той ночью, словно ее потянула невидимая сила. Меня охватил ужас, и у меня вдруг пропало всякое желание потакать воображению дочери. На самом деле в тот момент я хотел лишь выйти из этой комнаты.
— У меня есть идея. Пошли поиграем во дворе, — я сделал паузу, подумывая сделать одну маленькую уступку воображению Мэгги. — Твоя новая подруга тоже может пойти.
— Ей нельзя уходить, — сказала Мэгги, когда взяла меня за руку. Перед тем как выйти из игровой, она повернулась обратно к тому месту, где все еще сидела ее воображаемая подруга. — Можешь остаться. Но скажи остальным, что я не хочу их видеть.
Тогда я застыл, пораженный одним словом моей дочки.
Остальным.
Невидимая девочка, с которой говорила и играла Мэгги — это не единственный ее воображаемый друг.
— Я переживаю за Мэгги, — сказал я Джесс той ночью, когда мы ложились спать. — Мне кажется, она отрезана от мира. Ты знала, что у нее есть воображаемые друзья?
Джесс высунула голову из ванной с зубной щеткой в руке и пенящимся ртом, как у Куджо.
— У меня была воображаемая подруга в ее возрасте.
— Больше одной?
— Нет, — Джесс снова скрылась в ванной. — Только Минни.
Я подождал, пока она закончит чистить зубы и выйдет из ванной, прежде чем задать следующий вопрос.
— Когда ты говоришь, что у тебя была воображаемая подруга по имени Минни, ты имеешь в виду Минни Маус?
— Нет, Минни была другой.
— Но это была мышь?
— Да, — ответила Джесс, так сильно краснея, что даже ее плечи были розовыми. — Но она была другой, клянусь. Моя Минни была моего роста. И с мехом. Как самая настоящая мышь, только больше.
Я подошел к Джесс сзади, обнял ее и поцеловал в плечо рядом с лямкой ее ночнушки — кожа там была все еще теплой.
— Мне кажется, ты врешь, — прошептал я.
— Ладно, — признала Джесс. — Моей воображаемой подружкой была Минни Маус. У меня хреновое воображение. Я признаюсь. Теперь ты счастлив?
— Всегда, когда я с тобой, — мы забрались в кровать, и Джесс прижалась ближе ко мне. — Но мне кажется, что наша дочь — нет. Думаю, ей одиноко.
— Осенью она пойдет в садик, — сказала Джесс. — И там она заведет друзей.
— А как насчет этого лета? Не будет же она сидеть дома взаперти с воображаемыми друзьями.
— А какой у нас выход?
Я видел только один. И он был прямо за воротами Бейнберри Холл.
— Думаю, надо пригласить к нам девочек Дитмер, — сказал я.
— Типа как на праздник?
Это было бы правильным решением, если бы их предыдущая игра прошла хорошо. Но так как Ханна была властной, а Мэгги застенчивой, они не получили столько удовольствия, сколько должны — или могли — получить. Чтобы по-настоящему сблизиться, им нужно было нечто большее, чем очередная вялая игра в прятки.
— Я подумывал позвать их на ночевку, — сказал я.
— Обеих девочек? — спросила Джесс. — Тебе не кажется, что Петра для этого уже слишком взрослая?
— Нет, если мы ей заплатим за работу няни. Она присмотрит за Мэгги с Ханной, а мы, моя дорогая, наконец-то сходим на нормальное свидание.
Я снова поцеловал ей плечо. А потом основание ее шеи. Джесс растаяла в моих руках.
— Когда ты все так расписал, ну как тут девушке отказать?
— Супер, — сказал я, притягивая ее ближе. — Я позвоню завтра Эльзе.
Дело было решено. Мэгги первый раз будет ночевать с подругами.
Это оказалось решением, о котором мы все трое потом пожалеем.
Глава восьмая
Вечером мне пишет Элли.
«Просто проверяю. Как там дом?»
«У него есть потенциал», — отвечаю я.
Элли отправляет мне смайлик с большим пальцем и «Призраков нет, как я понимаю».
«Ни одного»
Но здесь много такого, что меня напрягает. Например, человек, стоявший за домом прошлой ночью. Или люстра, которая волшебным образом сама включилась. Это меня так напугало, что я позвонила Дэйну и спросила, был ли он в доме, пока меня не было. Он клялся, что нет.
А потом еще все эти слова Брайана Принса, из-за которых я сижу на кухне с Книгой и папиными фотографиями из полароида, разложенными, как столовые приборы. Я листаю Книгу, ища намеки на то, что Брайан действительно был прав, хотя и его инсинуации, что папа был вовлечен в какие-то предосудительные отношения с Петрой, были неправильными и, если честно, отвратными.
Вскоре после того, как мама вышла замуж за Карла, мы с папой отправились в Париж. Я не хотела туда ехать. Мне тогда исполнилось четырнадцать — в этом возрасте ни одна девушка не хочет, чтобы ее видели с кем-то из родителей. Но я знала, что папа не очень хорошо отреагировал на решение моей матери снова выйти замуж и что ему эта поездка нужна была больше, чем мне.
Мы уехали за несколько месяцев до того, как я наконец перестала задавать вопросы о Книге, зная, что никогда не получу прямого ответа. Я спросила об этом только один раз за все время поездки — еще одна из моих неожиданных атак, на этот раз перед «Моной Лизой» — и получила стандартный папин ответ. Вот почему одна из вещей, которую я помню больше всего из поездки, кроме крок-месье и мечтательного, кокетливого официанта по имени Жан-Поль — это редкий момент честности во время вечернего пикника в тени Эйфелевой башни.
— Как думаешь, ты женишься снова, как мама? — спросила я.
Папа задумчиво продолжал жевать багет.
— Наверное, нет.
— Почему?
— Потому что я всегда любил только твою маму.
— И ты до сих пор ее любишь?
— Вообще-то, люблю, — сказал папа.
— Тогда почему вы развелись?
— Иногда, Мэгз, пары проходят через что-то настолько ужасное, что даже любовь не может это исправить.
После этого он замолчал и разлегся на траве, наблюдая за тем, как солнце медленно садится за Эйфелевой башней. Хотя я и понимала, что он говорил о Книге, я не посмела спрашивать об этом. Он и так уже мне открылся. Я не хотела давить на него.
Может, если бы я спросила, то в конце концов получила бы честный ответ.
Я кладу книгу и беру снимки, уделяя особое внимание тем, на которых изображена Петра. На первый взгляд они вполне невинны. Просто девочка-подросток. Но чем дольше я на них смотрю, тем более стремные там появляются оттенки. На снимке, сделанном на кухне, ни Петра, ни моя мама не реагируют на камеру, что придает фотографии жуткое ощущение вуайеризма. Снимок был сделан до того, как объект понял, что его кто-то снимает.
Еще хуже фотография с ночевки. Петра занимает почти все внимание. Настолько, что нас с Ханной там почти и не видно. В отличие от снимка на кухне, Петра знает, что ее фотографируют — и ей это нравится. Ее поза с рукой на бедре и задранной ногой походит на пинап сороковых годов. Даже похоже, что она флиртовала с фотографом, которым в данном случае должен был быть мой папа.
Я швыряю фотографии на стол лицом вниз, разочарованная, что поддалась на эти сплетни.
За мной звенит один из колокольчиков на стене.
Один громкий звонок.
От этого звука я вскакиваю со стула, который опрокидывается и падает на пол. Я прижимаюсь к столу, его край упирается мне в поясницу, пока я разглядываю колокольчики. На кухне тихо, если не считать стука моего сердца — громкая барабанная дробь, доносящаяся из глубины моей груди.
Я хочу верить, что ничего не слышала. Что это был один из тех странных слуховых глюков, которые испытывает каждый. Как звон в ушах. Или когда вам кажется, что вы слышите свое имя в толпе, а оказывается, что это просто шум.
Но грохот моего сердца дает мне понять, что я ничего не придумала.
Один из колокольчиков только что звенел.
Что приводит меня к единственному, неоспоримому факту — в доме есть кто-то еще.
Я крадусь, не сводя глаз с колокольчиков на тот случай, если один из них снова зазвонит. Пятясь назад, я добираюсь до разделочного стола, мои руки слепо скользят по его поверхности, пока я не нахожу то, что ищу.
Держатель с шестью ножами.
Я хватаю самый большой — разделочный нож с двадцатисантиметровым лезвием. Мое отражение дрожит в сияющей стали.