— Я приехала сюда за правдой, — говорю я Дэйну. — И это все еще моя цель. Даже если мне не понравится эта правда.
— А дом?
— Я вернусь туда завтра, — я развожу руки, показывая на выцветшую стену, грязный потолок и мшистый ковер, который воняет плесенью. — Но сегодня я буду купаться в роскоши.
Дэйн двигается по краю его кровати, пока мы не оказываемся лицом к лицу, наши колени почти соприкасаются. Атмосфера в комнате меняется. Между нами проносится электрический разряд, от которого бросает в жар. Только тогда я осознаю, что из-за моего жеста руками одеяло слетело с плеч и теперь я сижу только в полотенце.
— Я могу остаться тут с тобой, — говорит Дэйн хриплым голосом. — Если ты захочешь.
Боже, это заманчиво. Особенно учитывая, что я выпила четверть бутылки бурбона, а Дэйн смотрит на меня вот так. Мой взгляд все продолжает возвращаться к дырке в его футболке и дразнящему кусочку голой кожи. От этого я хочу увидеть, как он выглядит без футболки. Будет так просто этого добиться. Достаточно всего лишь потянуть за полотенце.
А потом что? Все мои противоречивые эмоции и смятение все еще будут со мной утром, на этот раз еще больше усложненные тем, что я смешала работу и удовольствие. Когда ты их смешиваешь, потом распутать уже практически невозможно.
— Тебе надо идти, — говорю я и снова натягиваю одеяло на плечи.
Дэйн отрывисто кивает. Не спрашивает, уверена ли я в этом решении. Не обольщает, надеясь, что я передумаю.
— Тогда увидимся завтра, — говорит он.
Он забирает пиво, но оставляет бурбон. Это еще один неразумный компаньон, с которым можно провести ночь. Я хочу прикончить бутылку и провалиться в сладкое, пьяное забытье. Как и секс с Дэйном, это скорее навредит, чем поможет. Поэтому я с большой неохотой натягиваю на себя одеяло и несу бутылку в ванную, чтобы вылить остатки в раковину.
День 10
— Ты надо мной издеваешься?
Хоть я и понимал, что это самое ужасное приветствие с утра, я не мог иначе. Обнаружив на столе проигрыватель с этой адской песней, я впал в такое мрачное состояние, что всю ночь ворочался с боку на бок, боясь, что музыка вернется, как только я засну.
Когда сверху раздался грохот ровно в 04:54, я понял, что сон так и не придет.
Мое волнение только усилилось, когда я спустился на первый этаж и увидел, что люстра горит так ярко, как солнце.
К тому времени как Джесс вошла в кухню, я уже не мог удержаться, чтобы не поссориться с ней.
— О чем ты говоришь? — спросила она, ее лицо выражало смесь обиды и недоумения.
— Ты и сама, черт возьми, знаешь, о чем я говорю. Прошлой ночью снова играл проигрыватель.
— В твоем кабинете?
Я раздраженно выдохнул.
— Да, в моем кабинете. Я убрал его в шкаф, но прошлой ночью он снова стоял на моем столе и играл эту дебильную песню. Так что, если это какой-то розыгрыш, должен тебе сообщить, это не смешно. Уже нет.
Джесс попятилась к стойке, сжавшись в комок.
— Я не знаю, почему ты считаешь, что я как-то к этому причастна.
— Потому что только ты могла это сделать.
— Ты забываешь про нашу дочь.
Сверху прозвенел звонок в дверь. Я его проигнорировал. Кто бы это ни был, он может подождать.
— Мэгги не такая хитрая.
— Серьезно? — хмыкнула Джесс. — Я знаю, ты считаешь ее папиной малышкой, которая слова поперек не скажет, но она не такая невинная, какой кажется. Я уверена, что в основном она придумала всех этих воображаемых друзей, чтобы привлечь твое внимание.
Я засмеялся с такой злостью, что сам удивился.
— И это твое оправдание ко всей этой хрени с проигрывателем?
К тому моменту я уже понял, что ссора была далеко не из-за проигрывателя. Она была из-за всего того, что произошло с тех пор, как мы переехали в Бейнберри Холл. Из-за десяти дней головной боли и невысказанного до этого момента напряжения. Но теперь все вышло наружу и расползалось, как лесной пожар.
— Не трогала я твой проигрыватель! — закричала Джесс. — И даже если так, это было бы оправданно, если учитывать, что это ты заставил нас переехать в этот богом забытый домишко.
— Я никого не заставлял! — заорал я в ответ. — Тебе тоже понравился этот дом.
— Не так, как тебе. Я поняла это по твоему лицу с того момента, как мы шагнули через порог. Что ты хочешь этот дом.
— Ты могла бы сказать…
— Нет? — подхватила Джесс, перебивая меня. — Я пыталась, Юэн. Это не сработало. Это никогда не работает. Ты споришь и уговариваешь, пока не добьешься своего. Всегда. И нам с Мэгги ничего не остается, кроме как просто мириться с этим. А теперь мы живем в доме с кладбищем на заднем дворе, и наша дочь ведет себя так странно, как никогда себя не вела, а еще этот чертов потолок…
Она осеклась из-за рыданий, все ее лицо покраснело. Слезы текли по ее щекам — такое зрелище я не мог выносить ни при каких обстоятельствах. Я уже собирался притянуть ее к себе и обнять ее так крепко, как только мог, сказать, что все будет хорошо. Но потом она снова заговорила, и я резко остановился.
— И я даже не говорю о Петре.
Все мое тело застыло.
— А при чем тут она?
— Я видела, как ты на нее смотришь, Юэн. Я видела, как ты вчера ее фотографировал.
— Ты тоже была на той фотографии.
— Лишь потому, что стояла рядом с ней.
Я был в полнейшем шоке. В сексуальном плане Петра Дитмер интересовала меня примерно так же, как Хиббс.
— Она ребенок, Джесс. Сама идея, что она может меня так привлекать, просто нелепа.
— Настолько же нелепа, как мысль о том, что я могу посреди ночи включать твой проигрыватель, который я даже не видела никогда.
Джесс вытерла глаза и вышла из кухни. Я пошел за ней, догоняя на ступеньках на первый этаж.
— Джесс, подожди!
Она продолжала подниматься по лестнице, ведущей к столовой, и ворвалась наверх. Я остановился, застигнутый врасплох тем, что в большой комнате, обрамленной дверью, ведущей в столовую, кто-то стоял.
Петра Дитмер.
— Я звонила, — сказала она. — Меня впустила Мэгги.
— Как давно ты тут стоишь? — спросил я.
— Не очень, — ответила Петра, хотя румянец на ее щеках ясно давал понять, что если она слышала не все, то по крайней мере бо́льшую часть нашего спора.
— Сейчас не лучшее время, Петра.
— Я знаю, простите меня, — она нервно смотрела на пол. — Но прошлой ночью я прочла те письма. Которые мы нашли в потолке.
Петра порылась в своем рюкзаке и вытащила конверты, теперь уже запечатанные в пластиковые пакеты. Сунув их мне в руки, она сказала:
— Вам нужно их прочитать, мистер Холт.
Я бросил письма на обеденный стол. В тот момент они волновали меня меньше всего.
— Я прочту, но…
Петра сгребла их и снова сунула мне в руки.
— Сейчас же, — сказала она. — Поверьте мне.
Письма лежали раскрытыми на полу в Комнате Индиго, куда мы с Петрой удалились после того, как она потребовала, чтобы я их прочитал. Их было четыре, написанных от руки размашистым изящным почерком.
— Все они были написаны кем-то по имени Каллум, — сказала Петра. — Они адресованы Индиго, и это наводит меня на мысль, что она спрятала их в половицах после того, как прочитала. Ну, знаете, чтобы сохранить.
— Но зачем ей их прятать?
Петра показала на первое письмо.
— Ответ прямо тут.
Я взял его, бумага была твердой, как пергамент, и начал читать.
3 июля, 1889
Моя дражайшая Индиго,
Я пишу эти слова с тяжелым сердцем, потому что только говорил с вашим отцом. Как мы оба и боялись, дорогая моя, он наотрез отказался дать мне разрешение просить вашей руки и сердца. Причина его решения была именно такой, как мы предвидели — мне не хватает средств, чтобы обеспечить вам тот образ жизни, к которому вы привыкли, и что я ни на йоту не проявил себя в мире бизнеса и финансов. Хотя я умолял его изменить мнение, уверяя, что если вы станете моей женой, то ни в чем не будете нуждаться, он отказался обсуждать этот вопрос. Наш план соединить наши судьбы как муж и жена надлежащим образом — с благословения вашего отца, пред глазами Господа и самых близких нам людей — с ужасом провалился.
И все же я храню надежду, возлюбленная моя, ибо есть еще один способ, с помощью которого мы можем стать мужем и женой, хотя я всем сердцем хотел бы его избежать. Поскольку ваш отец ясно дал понять, что его мнение непоколебимо, я предлагаю смело не подчиняться его воле. Я знаю одного преподобного в Монпелье, который согласился обвенчать нас без согласия вашей семьи. Я прекрасно понимаю, что побег — это серьезный шаг, но если ваша любовь ко мне так сильна, как вы утверждаете, то я умоляю вас подумать об этом. Пожалуйста, напишите мне немедленно и сообщите о своем решении. Даже если это будет отказ, уверяю вас, я останусь, всегда и навечно…
Искренне преданный вам,
Каллум
Я опустил письмо, мой взгляд переместился на картину над камином. Хиббс рассказал мне историю о неудачной попытке Индиго сбежать с человеком, который с любовью создал этот портрет, и я гадал, он ли является автором этого письма.
Я встал и подошел к картине, в очередной раз пораженный количеством деталей на ней. Радостная искорка в глазах Индиго. Намек на улыбку на ее рубиновых губах. Отдельные пряди меха на кролике, которого она держала в руках. Если не считать потрескавшейся краски вокруг глаз кролика, работа была безупречной. Я ничуть не удивился, когда заглянул в правый нижний угол и обнаружил там имя художника.
Каллум Огюст.
— Это он, — неожиданно сказала Петра рядом со мной. — Этот же чувак писал ей те письма.
— Да, — ответил я, посмеиваясь над выбором ее слов. — Это тот самый чувак.
Мы вернулись к письмам на полу, где я продолжил читать остальные, начиная с того, которое было датировано тремя днями после первого.
6 июля, 1889
Моя дражайшая Индиго,