лашпа» — и раскачивалась на стуле. Они меня поправляют: «ЛаПша надо говорить!» — «Ну, я и говорю: лаШпа!» Папа мне хотел дать подзатыльник, а Матильда: «Не трогай ее, она ревнует». И я упала со стулом. На обратном пути я заболела брюшным тифом, заразившись от тухлого помидора, которым, сам того не зная, накормил меня мой папа. Мы ехали с казацкого юга, и я все время повторяла: «Та шо ты! Та шо ты!»
— А у меня от моего папы осталась только рука на фотокарточке, — сказала Тильда.
Она открыла ящик письменного стола, взяла оттуда конверт и показала старинную фотографию.
— Это я — в валеночках, матросочке, папа стоит рядом и обнял меня, а кто-то его отрезал. Осталась только рука на моем плече… Он был горным инженером.
Тут гром прогремел, и полил дождь. В окне зашумели высокие старые тополя, которые немало повидали в этом московском дворе и хорошенько запомнили всех, кто ушел когда-то из дома номер семнадцать по Златоустинскому переулку и не вернулся — по самым различным обстоятельствам.
А чуть подальше церковка — такая беленькая, аккуратная, какие они все почти на улице Забелина и в Старосадском переулке, на Маросейке и в Кривоколенном, ведущих к Красной площади, — с черными луковками куполов.
Вдруг звонок в дверь.
— Странно, — сказала Тильда. — Кто-о там?
Ей что-то ответили — неразборчиво. Она открыла. И входит старик.
Он до того вымок, дождь стекал у него по подбородку и капал на ковровую дорожку. А старомодный коричневый костюм с жилетом совсем почернели от воды. Ботинки обветшалые, все в глине, где-то он шастал по такой непогоде, спина — в известке. Видно, что человек давным-давно опорожнил свой рог изобилия. Хотя он неплохо выглядит — с тростью. А усы у него — глаз невозможно оторвать от усов!
— Папа!.. — Тильда так и ахнула.
— Да, моя радость, — ответил он, — это я.
— А где же твоя роскошная шевелюра?..
— Только не надо вот этих разговоров, — с улыбкой отозвался старик, — а то знаете, — он обратился к Рите, — некоторые девяносто лет не видятся, а потом начинают спрашивать: где у тебя то, где это?.. Ну-ка погляди, вот я тебе подарочек принес, — он сунул руку в карман и вытащил оттуда металлическую коробочку — разрисованную, с голубыми узорами. — Помнишь, я обещал?
— Музыкальная шкатулка? — промолвила Тильда Осиповна. — Боже мой! Как я мечтала о такой, когда мне было семь лет.
— Вот видишь! — сказал старичок, очень довольный. — Папа шкатулку принес заводную. Открой, открой!
Тильда открыла крышечку, зазвучал вальс, и заводная балеринка в шелковой юбочке закрутилась, затанцевала на одной ноге. Тра-ля-ля-ля-пам-пам! Тра-ля-ля-ля-пам-пам!
— А я, ты знаешь, — он ей стал рассказывать, снимая сюртук, — хотел войти в подъезд, а там закрыто. Долго стоял под козырьком у нашего парадного. И какие-то милые люди мне открыли. «Вам на пятый? — спросили они. — Вот лифт, у нас есть лифт». А ведь у нас тогда не было лифта. Я говорю им: «Да ничего, я пешком поднимусь…»
— Ты лучше расскажи, — Тильда прямо не знала, куда его усадить и чем угостить, — скорее мне расскажи, где ты пропадал все эти годы?
— Нет, это ты расскажи, — он отвечал, не притрагиваясь к еде, — как ты жила тут без меня? Я так виноват перед тобой, Тильда!..
Рита посидела еще немного, потом поднялась и незаметно ушла, тихонько прикрыв дверь, чтобы не мешать их счастью. И долго слышался ей вальс из шкатулки, и крутилась перед глазами заводная балерина…
Буду славить Тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать чудеса Твои — нашей Рите как ветерану правительство Москвы преподнесло в дар автомобиль. Ее подруга Таня Помидорова, пять лет войны отмотавшая в десантных войсках, доплатила и получила «пятерку» «Жигули». А Маргарите просто выдали «Оку» — и все. Причем предупредили, чтоб она не вздумала ею спекульнуть.
— Это государственный автомобиль, — строго сказали Рите, — через семь лет вы его обязаны вернуть государству. А если к тому времени вам захочется и дальше ездить туда-сюда, мы дадим новую. Каждые семь лет будем менять, и так — пока ветеран еще является заядлым автолюбителем.
Впрочем, один старикашка признался Рите, что он не собирается ездить на этой машине, да его и некому возить. Но он ее все равно примет в дар, поскольку ветеранам, которые получат машину, пообещали прибавку к пенсии — на бензин.
— Поставлю ее у себя во дворе, — говорил он, грезя о золотом времени, — буду выходить и сидеть в ней, пить чай, газету читать, кого-нибудь в гости приглашу, как будто бы это моя фазенда.
Машинка так себе, маленькая, бледно-изумрудная, сделанная из недорогих отечественных материалов среднего качества, механическая коробка передач, мотор 0,8, но довольно шустрая.
— Когда на ней едешь, — говорит мальчик, он специально пошел на курсы и получил водительские права, — такое впечатление, что ты катишься на мопеде, прикрывшись газетой, а вокруг мчатся страшные грузовики.
Кеша сразу потребовал привинтить на крышу багажник. Поэтому как только позвонили из «Макса и Морица» и сказали: луна готова, можете забирать, мальчик с Кешей с помпой въехали на автомобиле в этот неприглядный дворик заводской.
Им вынесли чудесный серп, молочного цвета стекло. Взгромоздили на крышу «Оки», и он поплыл по Москве, новорожденный, не ведающий о своем космическом предназначении. Никто, никто еще во всем подлунном мире не понимал Кешиной задумки. Кеша с мальчиком вносят к нам в подъезд месяц, а соседи спрашивают:
— Что, новую мебель купили? Кресло-качалку?..
Кеша разместил лунный серп около Большого Стакана. Все у него засветилось, зазолотилось, поголубело, лунные дорожки побежали вдоль паркета. А сам Создатель, прилежный, победивший чувства, умеренный в еде, преданный возвышенным мыслям, восседал на подушке, погруженный в самосозерцание, мечтая об одном: стать человеком, у которого нет внешних признаков, нет корней или истоков, нет прибежища или местопребывания и вообще, чтоб от него все отстали.
— Оставь свое тело, Маруся, — он мне уже двадцать лет твердит, — развей свою иллюзорную форму, откажись от зрения, слуха, забудь о людских порядках, слейся в великом единении с самосущим эфиром, освободи сердце и разум, будь покойной, словно неодушевленное тело, и тогда каждый из тьмы существ вернется к своему корню…
Как раз когда он открыл для себя эти вечные истины и был ими буквально околдован, к мальчику пришел в гости одноклассник Сиволапов и стащил у него двадцать пять рублей.
Я говорю Кеше:
— Вот будет родительское собрание, ты сядь за одну парту с папой Сиволапова и, чтоб не поднимать шума, вытащи у него из кармана двадцаточку.
— Да? А потом — глядь, у меня нет часов! — заявляет Кеша. — И куда я с этой двадцаточкой?..
У нас же нет ни власти над миром, ни его ясного видения. Пора, пора уже войти в великое состояние безмолвия и беспристрастности, где нет ни приятия, ни отвержения, ни привязанности, ни отвращения.
Хотя Марк Гумбольдт нам недавно прямо сказал, что в нашем возрасте и мужчины, и женщины просто обязаны заниматься сексом, хотят они этого или нет.
— А! — скептически махнул рукой Кеша. — Ерунда! От этого не зависит ничего!
Прямо до смешного доходит, ей-богу! Я тут в метро на лавочке нашла журнал «Обыватель» и прочитала, что по статистике муж обычно перестает обращать внимание на свою жену после месяца или двух совместной жизни и начинает твердо считать свой брак рутинным.
Я прихожу домой и спрашиваю — застенчиво:
— Кеш! Ты не считаешь наш брак рутинным? А то я тут прочитала, что многие мужчины считают свой секс в браке рутинным… после двадцати с лишним лет…
А Кеша — полный жизни, зримый, истинный брахмачарьин, ореол святости сияет над его головой, у ног благородный пудель Герасим — царевич богатого племени с завидной родословной, его бабушку, персиковую Долли, подарила английская королева Елизавета балерине Улановой, — затих на пересечении четырех дорог, как подвижник древнеиндийского эпоса, герои которого отличались сверхъестественными деяниями, в ожидании своего звездного часа.
И этот час не замедлил пробить.
Как-то вечером прибежал Борька Мордухович и ударил в гонг, привлекая внимание Кеши, выводя его из глубокого самадхи:
— Кеша! Начинается фестиваль актуального искусства на открытом воздухе под слоганом «Покажи всем все!» Надо что-то сотворить на природе. Ну, какой-нибудь аттракцион. Этакий лэнд-арт среди берез на территории пансионата. Бывший дом престарелых.
И он рассказал, что самих престарелых осталось человек пятнадцать, остальные разбрелись кто куда, а эти — ушли в леса, живут в сарае, варят кашу на костре, собирают грибы и ягоды. В общем, не сдаются. Хотя все их корпуса скупил бизнесмен Коля Елкин, искатель счастья и борец за прогресс, новейший пират Карибского моря.
Зона отдыха Коли раскинулась у самого Химкинского водохранилища на песчаном берегу, плавно переходящем в стриженые английские лужайки, усыпанные незабудками и куриной слепотой. Из старой лодочной станции Коля соорудил солидный причал для яхт, понастроил эллингов, баров и ресторанов, везде охранники в черном, злые и подозрительные. Но, как они ни старайся, им не удавалось переловить престарелых «партизан», поскольку те маневрировали и проворно меняли места обитания.
Коле сколько раз друзья говорили:
— Плюнь ты на них. Пусть шастают. От них же никому нет никакого вреда!..
А Коля:
— Вы поймите, в зоне отдыха ничто не должно напоминать о старости. Это очень действует на нервы. Людям неприятно видеть картину распада и думать: а не таким ли я буду в самое ближайшее время?
Елкин коллекционировал актуальное искусство. В конюшне повесил живопись Дубоса и Виноса, модного художественного дуэта. «Птица-тройка», по замыслу художников, аллегория сегодняшней Руси. Там изображены несущиеся галопом лошади с пьяным кучером, вокруг волки, а вверху — черти с вилами.
Архитектор Бородкин построил из мусора, собранного по берегу водохранилища, ресторан «Хрустальный звон». Его фотографировали для всех глянцевых журналов, так он был хорош. Ресторан дорогой, повар высшей категории, многие видели, заходили, но почему-то не решались заказать там еду.