— После долгих раздумий я пришел к выводу, что счастье, — отозвался Асений, — это вдруг увидеть божественный свет в окне или начало весны, дружеское общение, теплота семейной жизни… Любовь — вот единственный смысл, — произнес он с неподдельной болью.
Разными окольными путями Кеша с Андреичем выяснили, что молодой, здоровый, богатый Арсений чувствовал себя несчастным из-за ссоры с женой. Душа в душу они прожили немало лет, мальчик у них в институте учится на переводчика с японского языка, Арсений и сам-то бредит Японией, все в его клинике знают, какой он мечтательный тонкий человек, знаток японских обычаев, философии и поэзии.
Как-то раз он пришел домой с дружеской вечеринки, разделся, а у него на заднице печать их бухгалтерии. Жена, ни слова не говоря, подала на развод. А он ей не изменял, просто выпил, а над ним подшутили.
Ему только одного хотелось: любви и покоя, а все как-то не получалось вернуть прежнее, срастить любовный разлом. Вот он взялся бродить ночами по ресторанам, заглядывать в «Хрустальный звон», попивать саке… И вдруг выплывает этот идиот со своей луной.
Арсения осенило мгновенно! Ведь он когда-то обещал своей Гальке, когда они еще студентами медицинского института сидели на теплых бетонных трубах, целовались и смотрели поверх самодельных заборов, сложенных из панцирных кроватей и ржавых капотов от ворованных «Жигулей», как над пустырем поднимается Луна, что достанет ей Луну с неба!..
Надеясь неизвестно на что, он очень торопился обстряпать это дело. В тот же вечер связался со своим пациентом, начальником строительной фирмы «Сатори», и попросил его подогнать к своему дому на Остоженке кран.
Что они подразумевали, назвав фирму «Сатори»? В буддийской практике сатори означает остановку ума, опустошение всего и вся, изначальное отсутствие вещей, а совсем не возведение нового Вавилона, отсылающего нас к тексту Апокалипсиса.
Это еще что! Мы читали с Кешей в газете «Из рук в руки» — фирма «Лингам» предлагает свои услуги по обмену и покупке квартир и обмену ваучеров!..
— Поехали, — сказал Арсений, заранее за все заплатив и обо всем договорившись. — Может, это даст передышку моему горящему мозгу и исцеление истерзанной душе.
Водитель Василий Черемухов подогнал кран к дому, как условились, ровно в полночь. Там уже его поджидали доставленные на золотом «мерсе» Кеша, луна, Потеряев и бензогенератор. Арсений, всклокоченный, в страшном волнении, расхаживал туда-сюда с букетом роз.
— Я пошел к Галине, а вы тут давайте — давайте все, как надо, значит, поднимаете луну вон к тому балкону, седьмой этаж, третье окно справа, на балконе, видите он застеклен, тюлевая занавеска. Поднимайте и светите прямо на лоджию. Я как раз скажу: «А помнишь, Галя?..» И укажу на окно, а оттуда вдруг — раз! — и польется лунный свет. Ну, все! Все!.. — и он скрылся в парадном.
Господи, привнеси рассвет в закат, расцвет в увядание, сердечное тепло в душевный холод. Кеша с Василием привязали луну за крюк, проверили прочность веревок, длину электрического шнура. Андреич стоял за генератором, спрятавшись в кустах.
— Сразу не включай, дам отмашку, — тихо сказал Кеша.
— Держи, Спас, держи, Микола, а вы, маненькие божки, поддерживай! — перекрестился Андреич.
Медленно поплыла наверх луна, совсем как простой ломоть круглого черного хлеба, ничем не выделяясь на темных ночных небесах.
— Ну что, включать? — спросил из кустов невидимый астроном.
Кеша махнул, генератор затарахтел, и в небе зажглась луна. Прохожий с овчаркой остолбенел, а собака вскинула морду и завыла.
Крановщик Василий был виртуозом своего дела — ему ничего не стоило крючком своего крана поддеть на спор бидон с пивом и пронести его сто метров, не расплескав ни капли, а уж луну к форточке подвесить — это проще простого.
Луна встала точно у балкона Арсения. Сперва она покачивалась, а потом застыла, как влитая, и засияла ровным магическим светом. Кеша, Андреич и Вася Черемухов смотрели, задрав головы, на балкон, на луну, на звезды, которые завертелись в космическом хороводе вокруг луны, признавая в ней князя света Меродака, повелителя созвездий. Чирк! чирк! — метеориты царапали звездный купол. Проплывали спутники, посланцы Земли. Млечный Путь расстилался от края до края небесной сферы. Покой и безмолвие окутали город. Овчарка перестала выть и устремилась дальше, волоча за собой хозяина.
— Тишина-то какая, — произнес Василий, закуривая сигарету «Пегас».
— Интересно, что там происходит? Получилось ли у него сказать то самое главное своей Гале? — забеспокоился Андреич.
Кеша молчал. Хотя муж мой давно грядет ко свету, ни в чем не усматривая здесь пристанища, прямо спит и видит — отторгнуть обыденные привязанности! В данном случае он был абсолютно уверен, что посреди хаоса и заблуждений, миллионов мыслей, импульсов и чувств пусть на мгновение, но воцарились гармония и порядок.
И — хвала небесам! — колыхнулась тюлевая занавеска, показалась тонкая рука, открыла окно. В окне стояла та, ради которой их новый друг пожертвовал бы и родиной, и добрым именем, а рядом он сам — воплощение бесстрашной, чувствительной души. Снизу невозможно рассмотреть лица, лишь очертания супругов, но и на очертаниях лежал отпечаток гордости, честности, благороднейших помышлений.
— Это Арсений и его Галя, — сказал Андреич, затуманивая взор.
Женщина и мужчина постояли в отдалении друг от друга, потом мужчина положил руку женщине на плечо, и они замерли, глядя на луну, в мирном ореоле семейной жизни.
— Ну, вот и чудесно, — сказал Кеша.
Вскоре окно закрылось, тюлевая занавеска легла на стекло, балкон опустел. Подождав пять минут, Андреич отключил генератор. Василий опустил луну. Кеша принял. Они погрузили ее на кран и поехали домой.
Кеша возвращался после долгой отлучки и не знал, что, пока он торговал поэзией, выезжая из-за острова на стрежень, привлекая посетителей в ресторан «Хрустальный звон», у Серафима на темечке выросла большая родинка, или, как ее называла Рита, «блямба».
Конечно, она и до этого была, наш Фима вообще весь в веснушках и родинках — и тело наделено тайной звездных количеств, как сказал бы о Фиме поэт. Но за последние две недели она приобрела немалые размеры — разрослась вширь и ввысь. Еще немного, и она могла бы превратиться в бутон какого-то неведомого цветка.
Фима отправился в поликлинику, откуда принес направление в хирургическое отделение онкологической больницы. Ему сказали: вроде ничего страшного, но как бы чего не вышло!
— Надо ее отрезать — чик! — и готово, — повторил слова хирурга Фима.
— Резать так резать, — согласилась Маргарита.
На сей раз Фиме особенно не хотелось ложиться в больницу. Во-первых, на Риту с Фимой надвигалась их собственная свадьба — но не простая, а золотая. И мы, конечно, думали да гадали, как бы так ухитриться отпраздновать это событие — чтобы и с помпой, и без лишних трат.
— Насчет пятидесятилетия нашей совместной жизни с Фимой вы можете не волноваться, — успокаивала нас Маргарита, — мы позовем всех, кто был на нашей свадьбе…
— ???
— …свидетелями!
А во-вторых, прямо в разгар подготовки к золотой свадьбе в нашу Риту влюбился один очень древний писатель Жора Некипелов.
— У него странная судьба, — рассказывала Рита звенящим голосом. — Он сочинил необыкновенно знаменитую повесть «Женская честь». А потом его мама не отпускала от себя. Теперь ее нет, а Жора полон нерастраченной нежности, и ему не на кого ее излить. Он даже готов жениться! Правда, я думала, он влюблен в Марианну, а та решила, что — в меня. Но я сказала, что не могу, ведь я уже замужем.
— Ну, почему, — подал голос Фима, намазывая кусочек хлеба икрой минтая, — пускай придет, мы на него посмотрим.
— Нет-нет-нет, — замахала руками Рита. — Я не потерплю никаких посторонних мужчин. Я тебя-то терплю едва-едва.
В конце концов Серафим сказал, что если он и ляжет в больницу, так только с Маргаритой.
В онкологической больнице Фиму приняли нехотя, с какой-то прохладцей, словно он был незваный гость. Прежде всего в приемном покое сестра сказала сурово, что пижаму, «утку», тарелку и ложку у них не дают, а полотенец нет и никогда не было.
Потом она спросила:
— Сколько вам лет?
Фима ответил:
— Семьдесят пять.
Не стал говорить, что ему уже семьдесят девять, боясь услышать:
— У-у!.. И вы еще лечитесь? Дай бог всем дожить до вашего возраста!..
После измерения давления Фиму направили в отделение «голова-шея», в палату, где стояло семь кроватей, на них в разных позах возлежали прооперированные и ожидающие операции.
Фиму раздели догола, положили на металлическую каталку времен доктора Боткина, накрыли простыней и повезли в операционный блок. Коридоры в больнице были такие длинные, что, казалось, Фиму везут из Москвы в другой город, где как раз и живут самые лучшие в мире специалисты по «голове-шее».
Фима смотрел на потолок и считал лампы. На сто тридцать шестой лампе каталку остановили: из белых, крашеных дверей с матовыми стеклами в ослепительно белом халате вышел хирург, — на лице у него была марлевая повязка. Черные глаза хирурга посмотрели на лежащего под простыней Фиму, и в них мелькнуло еле заметное разочарование. Но когда Серафима переложили с каталки на операционный стол, доктор в маске склонился над ним и произнес ему в самое ухо:
— Вы знаете, хотя больница государственная, не частная, но именно чтобы отрезать родинку с макушки — такую операцию у нас оплачивают.
Для Фимы это прозвучало как гром среди ясного неба.
— И какая стоимость? — спросил он чуть дрогнувшим голосом.
— Двадцать тысяч рублей.
А чтобы смягчить впечатление, добавил:
— Но вы не беспокойтесь, я вижу, вы человек пенсионного возраста — с вас мы возьмем со скидкой.
Глаза у хирурга бегали по сторонам, поэтому Фима, как ему ни было грустно, сказал «Хорошо!», чтобы тот уже сфокусировался на родинке.