— Быть христианином нелегко, — продолжал он, — и вот как мы это делаем: первая задача — избежать всякой обезлички. Худо будет, если я всех детей буду заставлять петь какую-то одну песню — скажу, допустим: ребята, нам велено петь «Царю Небесный». Ну-ка, заведите… Увидите, какие будут кислые физиономии. Нет, нужно так коснуться души ребенка. чтобы ему самому захотелось петь. Ну, что? Хотите, «Царю Небесный»? Или хотите «Божия Милость»? Когда вы поете, давайте дыхание свое! Ми-фа-соль…
И — мы с Кешей обомлели — хор ангелов запел, а среди них наш мальчик.
— Обратите внимание, какая возникла аура тишины и благодати, — произнес регент, когда смолкли божественные звуки. — Раньше это называлось благодатью.
Чувство истинной благодати испытали все и когда из Норвегии — в подарок лицею от норвежских пятидесятников — пришел огромный, невиданный доселе автобус, полный подарков, консервов, соленой рыбы, а посередине в проходе были навалены гора башмаков, гора рубашек со штанами, рыбацких шляп и настоящая рыболовная сеть для ловли сельди!
— Возьмите бабушкам, родителям, сейчас ведь не купишь ничего! — подбадривал детей отец Мефодий.
Наш мальчик притащил ботинки военные, корейские, сорок третий размер — нам до них еще всем расти и расти, штормовку непродуваемую — косая сажень в плечах — моряка из пьесы Ибсена и приволок эту самую рыбацкую сеть!
А макарон нанес, а соуса к спагетти! Такая селедка замечательная! Мы прямо пир устроили, когда он пришел.
У них были наполеоновские планы — на этом вот автобусе отправиться в Германию, Румынию, Польшу, во Францию, в Норвегию… Но они только успели сплавать на Русский Север — посмотреть Валаамовы острова.
Дальше дело застопорилось. Начались интриги, связанные с отцом Мефодием. Какие-то поползли слухи, что наш учитель Закона Божьего не смог дать отпор соблазнам моря житейского. То ли шальные деньги спонсоров так ему вскружили голову, что он ел, пил и веселился как король, частенько наведывался в игорные дома и другие, мало подходящие для его сана заведения.
Кеша с ним однажды беседовал на философско-религиозные темы, так просто, поинтересовался, что это такое Божий Закон, имеет ли он отношение к космическому порядку?
— Закон Божий — священное писание и священное предание, — пророкотал отец Мефодий. — А космический или не космический порядок, — он глубоко задумался и почесал затылок, — …разумеется, космический!
Когда всем лицеем стали готовиться принять таинство святого крещения от отца Мефодия и родителям учеников тоже предложили окреститься за небольшой вступительный взнос, Кеша снова спросил у него:
— А чем отличается крещеный от некрещеного?
— Тем и отличается, ха-ха-ха! — так и покатился со смеху отец Мефодий.
Кеша задумался, следует ли ему креститься или нет, но, если это нужно в педагогических целях, выразил согласие, все — так все!
Но пока готовили купель, сдавали взносы, в «Московском комсомольце» вышла скандальная публикация, в которой обнародовали яростное и даже исступленное устремление отца Мефодия к материальным благам. А ведь предупреждал тот, кто окружил нас вечной тайной творения: мир — это мост, ходи по нему, но не строй на нем дома…
Подмочили, испортили репутацию отцу Мефодию и всему лицею. Возможно, по злому навету известно, что средства массовой информации любят выставить святое в мизерном виде. Уж больно отец наш Мефодий сиял, как комета Хейла-Боппа. Однако сообщалось, что Мефодий был не Мефодием, а Савелием, жил по поддельному паспорту, в Тульской области его разыскивали за совершенное мошенничество… А норвежский автобус, Закон Божий и песнопения были для отвода глаз от его греховных деяний. И православная епархия не встала на защиту, не оградила хоругвями от порочащих публикаций пастыря малых сих…
Поэтому в разгар журналистского расследования, не испытывая судьбу, не надеясь на Бога, отец Мефодий скрылся в далекую Австралию, прихватив с собой учителя физкультуры, который, по слухам, тоже отличался склонностью к эпикурейству. Лицей закрыли на карантин и налоговую проверку, воспитанников отпустили на каникулы.
Пока шли каникулы — пропал автобус и объявили в розыск главного спонсора. Учебное заведение больше не открыли, и надежды, что кто-то из учеников станет священником, не оправдались.
Мальчик опять неделями валялся на диване, сочиняя песенку:
О, время всеобщего бедлама!..
Правда, он поинтересовался, как там дела с их лицеем?
Кеша ответил лаконично:
— Отец Мефодий дискредитировал себя.
— А что это означает?
— Значит, оскандалился, — ответил Кеша.
Ах, ангелы небесных воинств… Оградите нас кровом крыл невещественныя вашия славы!.. Кеша отправился на прогулку с собакой, вернулся потрясенный:
— Я пришел туда, где всегда покупал газеты — а там киоск раскуроченный, стекла разбиты. Я пошел в магазин, где хлеб покупал, а его уже нет…
Я:
— Ты — к женщине, которую любил еще вчера, а она на столе со свечой на груди в кругу плачущих внуков и правнуков!..
Мы кинулись устраивать мальчика в районный гуманитарный лицей. Все-таки он сочинял стихи, а поэзия — это великая алхимия, преображение бытия. Чего стоит хотя бы его стихотворение, начинающееся строкой:
Я не люблю, когда мне не дают…
Или небольшая поэма под названием «Яйца подали в отставку».
Мне страстно хотелось, чтобы на этом поприще он обрел великую славу и тайну, стал мастером медитации, сказителем преданий. Однако на собеседовании мальчик сразил их наповал тем, что из могучего океана русской литературы знал исключительно о существовании «Слова о полку Игореве», «Задонщины», а главное, назубок — пространные поучения и жития святых старцев. Все остальное он почерпывал из наших воскресных бесед за обедом:
— Внешне мне нравится Дантес, — например, заявляла нам Рита, — а внутренне — Пушкин.
— А мне внешне нравится Островский, — признавался Кеша. — А внутренне Гоголь.
Если при этом диалоге присутствовал Кешин приятель Борька Мордухович, он мог надменно произнести:
— А Достоевский внутренне был какой-то козел!
Мальчик все это запомнил и выдал по полной программе.
— Он у вас Маугли! — сказала заведующая учебной частью.
Хорошо, лицей был наполовину филологическим, наполовину художественным. Так что последние несколько лет у нас мальчик учился на живописца.
Кеша обрадовался, поднял голову, стал звать сына в неведомые дали, раздвигать горизонты, донимать разговорами об искусстве… Иной раз он заходился и топал ногами:
— Даже белый лист бумаги, — кричал, — больше похож на слона, чем нарисованный тобой слон!!!
Зато учитель по композиции Гена Соколов, когда бывал недоволен мальчиком, заявлял, что тот так же плохо рисует, как и его папа.
Тем не менее, окончив школу, он пошел и сдал вступительные экзамены в МГПИ имени Крупской на все-все пятерки. А после каждого экзамена возвращался и сообщал:
— Опять с отличием!
И Кеша ему что-нибудь за это обязательно покупал: пиво, ботинки «Доктор Мартинс», майку с черепом, какой-нибудь аксессуар из металлической символики сатаниста (один момент мальчик живо интересовался этой тематикой. «Сатанисты, он нам объяснял, это ребята, которые все время сидят и произносят: „бз-ззз…“, так они балансируют в себе злые силы!») или кассету с песнями Гришнака, который прославился тем, что отправил на тот свет своего лучшего друга Иеронимоуса, тоже музыканта:
Жесткие осквернительные звуки
больше не достигают нас,
их просто уносит ветер.
Неужели все?
Прощай, Иеронимоус!
Снег остановлен.
Представление окончено,
Опустите занавес.
— Не знаю, — я говорила благожелательно, чтобы не нарываться на скандал, — мне как-то ближе заря просветления человеческой цивилизации!
И слышала в ответ:
— К чему требовать, Маруся, чтобы после понедельника сразу наступило воскресенье?
Впрочем, я была на седьмом небе от счастья. Наконец, я почувствовала себя матерью пятерочника. И когда мы ожидали с Кешей победы и торжества, оказалось, что в МГПИ десятибалльная система оценок.
Больше мальчик не захотел сдавать никаких экзаменов.
— Но почему??? — я вопрошала, стеная и посыпая голову пеплом.
— Просто я не желаю, — он отвечал, — чтобы на меня смотрели придирчиво!..
И объявил, что станет композитором. Слава Аллаху, все же удалось его пристроить кое-куда, где за небольшую плату он выучился на специалиста настолько широкого профиля, что может работать теперь кем угодно — от космонавта до архивариуса.
С помощью Фимы ему даже удалось защитить диссертацию на тему «Роль пропаганды при тоталитарном режиме».
— Кто ж ты теперь будешь? — задумчиво спрашивала Рита. — Кандидат фашистских наук?..
Пафос этой работы заключался в колоссальном противоборстве двух сил: с одной стороны — гениальный, одержимый фанфарон и харизматик Геббельс, способный воспламенять народы на любые, самые необдуманные, свершения.
А с другой — наш советский агитатор Соломон Абрамович Лозовский, которому в разгар войны, хотели они этого или не хотели, внимали все радиослушатели Берлина. Прямо из Москвы голосами то Гитлера, то Геббельса на великолепном немецком языке без малейшего местечкового акцента Соломон Абрамович сообщал немецкому народу, как у них, у немцев, на деле паршиво обстоят дела.
Служба перехвата глушила его всеми возможными способами, однако голос у Соломона Абрамовича становился все печальнее и печальнее и прорывался через все глушители.
«Переключитесь, пожалуйста, на местную радиостанцию! Не слушайте эту ложь!» — требовали берлинские власти. Все были в ужасе — такое Соломон Абрамович придумал!
Естественно, имея перед глазами два этих ярких исторических примера, мальчик решил посвятить себя рекламе. Он поступил на службу в артистический клуб. И параллельно занялся культуризмом, что очень беспокоило Серафима, который вопреки нашей установке на неуклонное накопительство прочил ему научную карьеру.