Зал забит до отказа. Девушке кажется, что у всех присутствующих, кроме нее, есть компания. Наконец наступает сцена, в которой Мэрилин исполняет «Бриллианты – лучшие друзья девушек». Цвета насыщенны, как в мультфильме, декорации аппетитно-вычурны, слова несут глубокий смысл, а весь номер восхитителен в своем старомодном шарме. Мэрилин превосходна. После того как песня заканчивается, аудитория заливается аплодисментами, как если бы Мэрилин выступала здесь и сейчас, а не была мертва вот уже многие годы.
Девушка, которая является мной, возвращается домой, довольная тем, что сумела пойти в кино одна. «Видишь? Не так уж это и сложно», – говорит она себе. Но стоит только запереть дверь квартиры, как она заливается слезами. «У меня нет бриллиантов», – плачет она, не зная о чем. Знает только, что дело не в бриллиантах вовсе. Каждую пару недель на нее нападает слезливое настроение, после которого она чувствует себя совершенно разбитой. Такое случается настолько часто, что кажется, будто это нормально. Естественно, как дождь.
Чего боится девушка на фотографии? Она боится идти от машины до квартиры поздно вечером. Она боится звуков драки, доносящихся из-за стен. Она боится влюбиться и остаться в Чикаго навеки. Она боится призраков, глубокой воды, грызунов, темноты, вещей, которые движутся слишком стремительно, – машин, самолетов, собственной жизни. Она боится, что придется вернуться в родительский дом, если не хватит храбрости быть одной.
Переживая все это, я пишу истории, которые впоследствии объединятся в «Дом на Манго-стрит». Иногда я рассказываю о людях, которых помню, иногда – о тех, кого только встретила. Очень часто я смешиваю их. Студентов из Пилсен, которые сидели передо мной, когда я преподавала, и девочек, которые сидели рядом со мной в другом классе десятью годами ранее. Я беру воспоминания из Бактауна, например, сад, в который приносят обезьянку, и смешиваю их с окрестностями Гумбольдт-парка, где жила во время учебы в средней и старшей школе – доме 1525 по улице Кэмпбелл-стрит.
Очень часто у меня есть название рассказа, но нет самого рассказа – например, «Семья с маленькими ногами» – что должно подтолкнуть меня к написанию текста. Иногда есть только первое предложение – «Неба никогда не бывает слишком много». Одна студентка в Пилсене сказала, что никогда не забудет эту фразу, произнесенную мной. Хорошо, что она запомнила ее и напомнила мне. «Они пришли вместе с ветром, который дует в августе…» – это предложение мне приснилось. Иногда лучшие идеи приходят во сне. И худшие – тоже!
Откуда бы ни появилась идея – из слов, которые я мимолетом услышала на улице и сохранила в памяти, или из с трудом вымученного названия, рассказы всегда говорят, где и как они хотят закончиться. Часто они удивляют меня, замирая там, где я планировала пронестись галопом. Они упрямы. Им лучше знать, когда остановиться. Последнее предложение должно звучать, как завершающий аккорд песен марьячи[37] – tan-tan – чтобы показать, что повествование окончено.
Люди, о которых я писала, по большей части существовали на самом деле, в разных частях света и в разное время, но иногда несколько реальных личностей складывались в одного вымышленного персонажа. Часто казалось, будто я придумываю образ, но потом я понимала, что попросту возвращаю к жизни их, о ком давно забыла, либо тех, кто находился совсем рядом и оставался незамеченным.
Я разрезала и сшивала события так, будто кроила дорогой костюм, я придавала рассказу форму, чтобы появились начало, середина и конец, потому что в действительности истории редко доходят до нас полностью. Чувства, с другой стороны, не придумаешь и не позаимствуешь. Все эмоции, которые испытывают мои персонажи, будь они хорошими или плохими, когда-то переживала я сама.
Я познакомилась с Нормой Аларкон[38]. Впоследствии она стала моим первым издателем и лучшим другом. В первый раз оказавшись в моей квартире на Паулина-стрит, она замечает тихие комнаты, коллекцию печатных машинок, книги, японские фарфоровые фигурки, окна, из которых видны скоростное шоссе и небо. Она ходит тихо, будто бы на цыпочках, заглядывая в каждую комнату, даже в кладовую и чулан, будто бы пытается что-то найти.
– Ты живешь здесь? – спрашивает она. – Одна?
– Да.
– Так… – Она делает небольшую паузу. – Как ты сумела это сделать?
Норма, я сделала это, решившись на вещи, которых боялась, чтобы больше не бояться никогда. Переехала, чтобы окончить магистратуру. Путешествовала в одиночку за границу. Сама зарабатывала деньги и жила одна. Притворялась писателем, когда боялась, точь-в-точь как на фотографии для обложки твоего журнала.
И когда я наконец была готова, когда вот уже несколько лет училась у профессиональных писателей, я подписала контракт со своим первым агентом. Отец, который прежде изо всех сил пытался выдать меня замуж, теперь, уже в конце своей жизни, был благодарен Сьюзан Бергольц больше, чем кому-либо. «¿Ha llamado Susan?»[39] – каждый день спрашивал он, потому что знал – если звонит Сьюзан, то новости хорошие. Бриллианты, быть может, и нравятся девушкам, но лучшие друзья женщины-писательницы – литературные агенты.
Я не доверяла самой себе, Норма. Люди, смотря на меня, видели лишь маленькую девочку, и маленькая девочка говорила с ними, стоило ей только раскрыть рот. Потому что я не слышала голоса взрослой себя и часто накладывала цензуру на собственные мысли. Затем я создала другой голос, голос Эсперансы, и позволила ему говорить. Я сделала его голосом, который мог бесстрашно спросить: «Куда двигаться?» Я не знала точного ответа, но понимала, чьи судьбы точно не хочу повторить – Салли, Рафаэлы, Рути – женщин, чьи жизни обернулись всего лишь дорожной разметкой для чужих путей.
В Айове мы никогда не обсуждали то, что творчество должно служить кому-то. Нам говорили только, что оно должно служить в первую очередь нам. Оно служило мне, пока ты, Норма, не познакомила меня с другими мексиканскими писательницами – Хуаной Инес де ла Крус, Эленой Понятовска, Эленой Гарро и Росарио Кастельянос. Девушка на фотографии искала иной путь – «otro modo de ser»[40], как писала последняя.
Пока ты не собрала нас (Черри Морага, Глория Анзальдуа, Марджори Агосин, Карла Трухильо, Диана Солис, Сандра Мария Эстевс, Диана Гомес, Салима Ривера, Маргарита Лопес, Веатрс Бадикиан, Кармен Абрего, Дениз Шавес, Хелена Вирамонтес), латиноамериканок, вместе, мы, Нормита, не понимали: то, что мы делаем, – выдающийся труд.
Я больше не считаю Чикаго домом, но Чикаго все еще находит путь к моему сердцу. В мыслях все еще роятся рассказы о Чикаго, которые я хочу написать. И пока эти идеи будут вертеться у меня в голове, Чикаго останется домом.
В конце концов я нашла работу в Сан-Антонио, Техас. Уехала из Чикаго. Вернулась. И вновь уехала. Я возвращалась и возвращалась, искушенная низкими ценами на аренду. Это очень важно для писателя. Со временем я смогла даже купить собственный дом, старый столетний дом, когда-то синий, как барвинок, но потом перекрашенный в мексиканский розовый.
Два года назад я соорудила собственный кабинет в саду дома, здания, возведенного моими воспоминаниями о Мексике. Сегодня я пишу эти строки оттуда, из того самого кабинета, стены которого снаружи выкрашены в оранжевый, как бархатцы, а внутри – в пурпурный, как ипомея. Китайские колокольчики звенят на веранде. Где-то в отдалении гудят поезда – наш район находится близко к вокзалу. Та самая река Сан-Антонио, которую все знают по знаменитой набережной, огибает мой дом и направляется к заповеднику «Миссии Сан-Антонио», а затем впадает в Мексиканский залив. Из окна можно увидеть, как река извивается буквой s.
Белые журавли парят в небе, словно сошли с глянцевой картины. Река, протекающая вблизи центра города, отделяет землю с утками, енотами, опоссумами, скунсами, стервятниками, бабочками, соколами, черепахами, змеями и совами. В моем саду тоже много животных – мелкие собачки, горделивые кошки и один влюбчивый попугай, сходящий по мне с ума.
Это мой дом. Мое благословение.
24 октября 2007 года. Ты приехала в гости из Чикаго, Мама. Ты не хотела приезжать. Но я заставила. Тебе больше не нравится уезжать из дома, ты говоришь, что у тебя болит спина. Я построила этот дом у реки и для тебя тоже, и я хочу, чтобы ты его увидела.
Однажды, много лет назад, ты позвонила и встревоженно сказала:
– Когда уже у тебя будет собственный кабинет? Я видела Исабель Альенде[41] на PBS, у нее ОГРОМНЫЙ стол и ОГРОМНЫЙ кабинет.
Ты расстраивалась из-за того, что я, как и прежде, пишу, сидя за кухонным столом.
И вот теперь мы здесь, на крыше оранжевого здания, окна которого выходят на реку. Мы там, где я могу писать.
Мы заходим в кабинет, он располагается над библиотекой, и выходим на балкон, откуда видна река.
Ты должна отдохнуть. На противоположном берегу виднеются промышленные здания – заброшенные зернохранилища и силосные башни – настолько изржавевшие под дождем и выеденные солнцем, что обрели какое-то свое очарование, как уличные скульптуры. Когда ты отдохнешь, мы продолжим.
Особенно я довольна винтовой лестницей, ведущей на крышу. Я всегда мечтала о такой, это напоминало мне дома в Мексике. Даже их испанское название звучит прекрасно – un caracol – улитка. Наши шаги будто бы цепляются за каждую металлическую ступень, а собаки ходят следом настолько настойчиво, что мы вынуждены их прогонять.
– Твой кабинет выглядит больше, чем на фотографиях, – довольно произносишь ты. Уверена, ты сравниваешь его с кабинетом Исабель Альенде.
– Откуда ты достала портьеры в библиотеке? Уверена, они очень дорогие. Жаль, что твой брат не сумел обить стулья, это бы помогло сэкономить. Ох, как же прекраааасно это место! – говоришь ты, и твой голос скользит по перилам, как ныряющая под воду речная птица.