Синий декабрь, синий том из нового собрания сочинений Вознесенского с воспоминаниями о Пастернаке, декабрь 1983-го, личная попытка найти квартиру Пастернака в Лаврушинском, как будто навестить его самого. Так к нему приходили с улицы молодые поэты. Например, Евгений Рейн, которого Пастернак накормил яичницей.
Во второй половине 1980-х вроде бы началось другое чтение. Но для меня, читателя самиздата, оно оказалось всего лишь сменой внешней оболочки — часть из того, что я читал на папиросной бумаге и в самодельных зеленых, синих, красных переплетах, перекочевало в журналы, которые предстояло осваивать индустриальными методами, десятками названий. Что сильно расширяло круг чтения, но не меняло его характера.
…Назначение отца было «перестроечным» — новая метла из ЦК действительно должна была встряхнуть жизнь в советском — в буквальном смысле советском, от словосочетания «власть Советов» учреждении. Функционал советских органов, особенно на вершине пирамиды, до начала перестройки, когда власть начала постепенно утекать из аппарата ЦК, была, деликатно выражаясь, не слишком утомительной. Имитационный «президент» — председатель Президиума Верховного Совета (в иные времена — просто Верховного Совета), имитационные палаты, спокойная и размеренная жизнь аппарата. Всю эту машину когда-то, до очередного взлета своей карьеры, возглавлял Брежнев, завлекая на работу в Верховный совет своих товарищей прекрасным дачным поселком. Который действительно был во многих отношениях гораздо лучше нарочито ригористичных цековских. В поселках ЦК пленные немцы возводили миленькие и простенькие коммунальные деревянные дачи, рассчитанные сразу на несколько семей. В поселке же Верховного Совета, расположенном в по-швейцарски живописном месте над Истрой, прямо из «Утомленных солнцем», те же немцы до конца 1940-х строили каменные дома. И даже облагородили чрезвычайно живописный пруд над берегом Истры, оставив не бетонном берегу дату окончания работ — 1948-й. Аппаратчики второго разбора пользовались старинным корпусом, переделанным из графской усадьбы в дом отдыха, с удобствами в коридоре, зато уже менеджмент выше среднего жил не хуже крепкого советского писателя или большого начальника из идеологического органа — центральной газеты или журнала.
Дача, которую получил отец, была не из разряда престижных, то есть новых, кирпичных с элементами позднебрежневского шика, зато она стояла на отшибе, практически в лесу и в ней всё дышало историей. Не в том смысле, что здесь жили привидения из числа арестованных руководителей, а просто историей: она была старой, в ее скрипучих половицах и каменной основательности жил послевоенный дух. В общем, она была такая — old-fashioned, полторы комнаты наверху, одна внизу плюс кухня и застекленная веранда. Очень уютно, а главное, там хорошо было читать книги и журналы из местной прекрасной библиотеки — до перестройки журналы мы не выписывали, читали в библиотеках санаториев во время отпуска, а тут вдруг жизнь оказалась сплошным отпуском с запойным чтением. Метрах в двадцати от дачи, в лесу, было место для костра, где мы иногда даже откровенничали с братом, вообще говоря, не склонным к разговорам на интимные темы. В этом закрытом мире можно было жить десятилетиями и прожить всю жизнь. Что, кстати, и происходило с некоторыми счастливчиками — работниками аппарата. Странно, что убежище для спокойной жизни пряталось в самом сердце этой беспокойной власти.
Помимо внутренних проблем появилось и множество внешних — как и следовало ожидать, надо было преодолеть психологические и чисто дипломатические препоны в отношениях с заведующими другими отделами, считавшими себя знатоками права и экономики, а также с разного рода руководителями, включая председателя Президиума Верховного Совета СССР А.А. Громыко — легендарного члена Политбюро и многолетнего министра иностранных дел.
Удалось убедить Андрея Андреевича в необходимости обновления работы приемной президиума ВС СССР. Сложнее обстояло дело в отношениях с секретарем президиума Т.Н. Ментешашвили. Человек без юридического образования, с болезненным самомнением, он постоянно подозревал всех в покушении на его авторитет. Да и должность его была в значительной степени декоративной. По статусу он должен был заниматься аппаратом президиума, но существовал еще и пост начальника секретариата, которому подчинялись все отделы. Получался, командир без армии, а через голову управлять как-то неудобно, вот он и сопротивлялся на всякий случай по поводу и без повода любым, даже простейшим предложениям. Был еще один промежуточный начальник — заместитель председателя президиума Петр Нилович Демичев, он же кандидат в члены Политбюро. Демичев вроде тоже брался руководить аппаратом. Да, сложная конструкция! И вот среди этих хитросплетений мне нельзя было делать неверных шагов.
Поэтому я сделал другой шаг — партийный. На парткоме был заслушан мой доклад о работе Приемной и перспективах развития. Партком поддержал мои выводы и предложения. Основа была заложена, и я начал смелее действовать дальше. Впервые после Калинина удалось добиться, чтобы президент — Громыко, его заместитель и секретарь президиума приняли участие в приеме населения без всяких ограничений и предварительных условий. Конечно, это стоило мне кровушки, но в данном случае поворот механизма должен был начаться сверху.
Поворот любого механизма должен был начинаться сверху. При всем глухом недовольстве советской властью снизу, никакого массового движения за обновление не состоялось бы, если бы это не было разрешено сверху Горбачевым. Однажды, наверное, году в 1987-м, мы гуляли с отцом по Филевскому парку, возвращались в наш цековский квартал, и я спросил его: «Что теперь будет?» «Что скажут сверху, то и будет», — быстро отреагировал папа. Тогда я внутренне с ним не согласился — демократия, гласность, пробуждение сознания, снизу идет волна самоорганизации. А спустя много лет понял: сверху сказали — да будут демократия, гласность, пробуждение сознания. И как сверху сказали, так люди и поступили. Что разрешено — то и строго указано. А дальше ситуация просто вышла из-под контроля, и Горбачев вынужден был бежать впереди лавины, изображая, что он ее возглавляет.
Что же до Тенгиза Ментешашвили, то само его назначение в 1982 году на пост секретаря президиума Верховного Совета СССР было знаком сохранения стабильности и преемственности в советских органах — он, вызванный в Москву с поста главы Тбилисского горкома партии, стал преемником Михаила Георгадзе, человека, занимавшего этот пост в течение четверти века вплоть до своей кончины. Итого, два грузина 32 года подряд подписывали акты советской власти рядом с фамилиями Ворошилова, Брежнева, Микояна, Подгорного, снова Брежнева, Андропова, Черненко, Громыко, Горбачева. Никто ничего специального не имел в виду, сохраняя эту квоту на чиновников из Грузии, но ведь специально хранили традицию — до самого момента упразднения должности. Одна из загадок советской власти.
Наша дача стояла неподалеку от дома Георгадзе, который на неопределенное время сохранили за его семьей. Он стоял, как таинственный замок, укрытый корабельными соснами и словно готовый исчезнуть в любой момент в Истре…
А охальник Левенсон, заранее веселясь, спрашивал у папы: «Володя, ну как там твой шеф поживает?» — и очень похоже изображал слегка перекошенную физиономию Андрея Андреевича Громыко. Мы с мамой умирали от смеха, папа пытался соблюдать корпоративную этику и лишь сдержанно улыбался.
Однако в последние годы существования КПСС и Советского Союза мнение трудящихся, содержавшееся в письмах и обращениях граждан, игнорировалось и на самом высшем партийно-государственном уровне. Например, все мои обращения к первому помощнику М.С. Горбачева Валерию Ивановичу Болдину с просьбой дать возможность доложить наши информационные сводки, в частности, о нарушениях прав русских в Прибалтике оставались втуне. Однажды генсек даже полюбопытствовал у председателя Верховного Совета СССР: «Кто это у тебя там — Колесников? Скажи ему, пусть не паникует». «Паника» же моя, как подтвердилось в дальнейшем, была своевременной и обоснованной, и всё это обернулось тяжелыми последствиями.
Кстати говоря, любопытно, что поначалу мои записки о письмах трудящихся, критиковавших «первую леди СССР» Р.М. Горбачеву, с интересом были восприняты А.А. Громыко, но затем было сказано: «Я докладывать не буду, если хочешь, обращайся в ЦК». Я обратился к Болдину и получил ответ: «У тебя свой начальник, вот к нему и обращайся». Круг замкнулся.
Приемная Верховного Совета оказалась этакой всероссийской фокус-группой. Понятно, что отец видел в письмах и жалобах то, что сам хотел видеть и/или что ему самому не нравилось. Прибалтику он любил, но примерно в том же духе, как имперский чиновник Ее Величества любил, например, Индию. Разумеется, столкнувшись впервые в истории с публичным феноменом первой леди, отдельные советские трудящиеся сильно удивились, потом возмутились и затем взялись за перо и застрочили в инстанции. Недовольство, возможно, было массовым, но исходило оно уж от очень охранительной части масс. Что хотел изменить начальник Приемной Верховного Совета? Стиль Горбачева? Да кто бы его стал слушать… И со своим многолетним аппаратным опытом, где были конфликты с самим Черненко, отец лез в пекло поперек батьки. Разумеется, и Громыко, и Болдин могли лишь приостанавливать эту чрезмерную активность по предъявлению гласа народа на самый верх. Впрочем, что там опыт: тот же Болдин впоследствии — с его-то аппаратной школой — промахнется в выборе стороны в попытке дворцового переворота и фактически предаст своего патрона. Возможно, в этой ситуации ему нужно было не аппаратное, а другое — политическое — чутье.
История Советского Союза близилась к концу. Подходила к финишу и моя трудовая биография. Осенью 1990 года я собирался уйти на пенсию, разумеется, продолжив работать в профессиональном юридическом качестве. Однако этому не суждено было сбыться.
Отец очень устал. Все усилия шли прахом. Его страна разваливалась. Остановить его добровольный уход со службы уже было невозможно. Я это чувствовал, интуитивно побаиваясь даже не только собственно перехода от активной работы к пенсионному существованию, но и психологических последствий самого этого решения. И не зря боялся. Эта история закончилась тяжелейшим инсультом на следующий же день после официальной отставки. И десятью годами постепенного мучительного ухода с еще двумя мощными инсультами. Плата за военное детство. За работу на износ. За природное нездоровье. За