В такой тиши можно многое расслышать. Греческий поэт Кавафис[26] писал, что, находясь в пустой комнате один, ты отчетливо слышишь тиканье часов, которое пропадает, как только порог переступают другие люди и начинают шуметь, а ведь часы продолжают тикать. Вот вчера ночью разбудило меня что-то… будто бы вой…
— Может, снова волки подошли к деревне, — прислушивался я сквозь дрему, — или ветер поднимается, смена погоды?
Завывало это нечто, словно звало (из какой-то глубины…), но я провалился в сон, не успев понять, в чем дело. Утром засомневался: наяву это было или во сне? А может, — подумал я, — это вдруг подал голос мой тотемный предок? Не случайно в этом безлюдье человек испокон века роднился со зверем.
Тотемизм, анимизм, вызывание духов — до чего же все это становится близким, когда поживешь наедине с белой пустотой. Иногда хочется крикнуть:
— Есть там кто?
24 декабря
К югу от Конды Бережной врезается в Онего живописный Ельник — длинный полуостров с вековыми елями. Местная легенда гласит, будто под ними похоронены польские паны, что разбойничали в Заонежье после разгрома отрядов Дмитрия Самозванца. Прогуливаясь там сегодня, вспомнил чудное хайку Юмико Катаяма[27]: ели веселятся, хоть и не приглашены на Рождество.
29 декабря
…Переставал существовать как личность, все больше сливаясь с окружающим пространством.
В половине четвертого темнеет. Зажигаю настольную лампу, и мир за окном снова блекнет. Лишь время от времени мерцают в темноте — точно блуждающие огни — «Бураны» рыбаков, возвращающихся с Большого Онего. Раньше они держали путь на фонари Великой Губы, нередко сбиваясь с накатанного по льду зимника. Когда в Конде Бережной появилось электричество, ориентиром стали служить наши окна.
— Ваш дом светится, как морской маяк, — говорят рыбаки.
Итак, я зажигаю лампу, словно (с позволения сказать) Скавинский[28], и ставлю диск с голосами польских поэтов, изданный к двадцатилетию журнала «Зешиты Литерацке», чтобы послушать, как звучит в этой заонежской глуши родная речь:
Замирает на обочине «додж» и туши его прицепов
На мгновение горячая моча дырявит снег и тишину.
Это голос Бараньчака[29]. Словно с того света. Я закрываю глаза… Новый 1990 год, дом Бараньчаков в Массачусетсе. За столом хозяева, Антоний Либера[30], Мария Эдер[31] и я. Пьем виски. Аня подает индейку с авокадо, Либера показывает на видео свою новую постановку Беккета — только что из Лондона. Болтаем о войне в Персидском заливе (версия CNN) и последнем концерте Филиппа Гласса[32] в Бостонском симфоническом зале, о Джеймсе Меррилле[33] и Эдварде Хоппере[34] (в связи с моей поездкой на Кейп-Код), и еще о многом другом. Бьют часы, стреляет шампанское. Сташек дарит мне на память свою «Открытку с того света…». Под утро я отвожу Марию в Кембридж и возвращаюсь в одиночестве вдоль реки Святого Чарльза в Вотертаун, потягивая из фляжки золотую текилу. На дороге встречаю чернокожего бродягу с бутылей рома. Чокаемся: за Новый год! На другом берегу — петарды, фейерверки. Идет снег… В этой ли жизни все это было или в другой?
Из почерневшего снега чей-то, неизвестно чей
Возносящийся к небу — посох, клюка, кий.
Заканчивается «Зимнее путешествие» Сташека, а я продолжаю — вызывая духов с CD — блуждать с закрытыми глазами. Голос Херберта[35] переносит меня в столовую дома в Мезон-Лаффите, за столом Редактор[36] и пани Зофья…[37] и хотя их уже нет в живых, они ближе мне, чем многие из живущих. Голос Крыницкого[38] воскрешает в памяти мою вроцлавскую квартиру — конец семидесятых, подпольный авторский вечер, среди молодой лохматой публики с трудом узнаю себя. Голос Милоша[39] зовет в Краков, Старый Поэт собственноручно открывает дверь, приветствует галантно… и по-русски, смеясь при этом так громко, что на эхо его хохота является из кухни Кароль — она готовила кофе для гостей. Голос Загаевского[40] неожиданно перебрасывает меня во Львов, где я никогда не был. И наконец я слышу, как звучит голос Венцловы[41] — до сих пор я имел представление лишь о его храпе за стеной гостевой комнаты краковского издательства «Знак».
Отсюда кажется, что все это происходило на том свете.
1 января 2004
Иней на тополе искрится бенгальскими огнями. Сквозь обледеневшие веточки — точно кружево морской пены — просвечивает бледно-голубая эмаль неба. На заборе изморозь ершится. С крыши сосульки свисают, в мое окошко заглядывают. А за окном — тень дома: солнце восходит как раз у меня за спиной. Из тени дома тень дыма протянулась… Единственная тень жизни на этом экране.
23 января
Сижу на Севере, словно на макушке мира (взгляните на глобус!). Маркиз де Кюстин заметил, что по мере приближения к полярному кругу все больше кажется, будто взбираешься на какие-то гигантские Альпы, откуда виден весь мир, расстилающийся внизу.
Север — мое кочевье, область познания.
Север — моя быль!
Мой Север начинается с великих европейских озер — Ладожского и Онежского, охватывает Карелию и берег Белого моря, Кольский полуостров и Архангельскую область, бассейн Северной Двины и Мезени, аж до Печоры и Камня (старое название Урала), Новой Земли, Вайгача и Карских Ворот. Во временном же отношении он берет начало в шестом тысячелетии до нашей эры. Примерно так ученые датируют обнаруженные здесь древнейшие следы человека мезолита.
Мой Север — колыбель шаманизма, то есть истоков религии. Око Ольмаркс[42] (которого цитирует Элиаде) утверждает, что шаманизм по своему происхождению — типично арктический феномен, вызванный влиянием на человеческую психику космоса, а также одиночества, избытка белого цвета, недостатка витаминов и так далее. Ольмаркс полагает, что шаманизм зародился из арктической истерии — психического заболевания, очень распространенного среди народов Севера.
Кстати, о влиянии космоса на психику и мне есть что рассказать — я провел близ полярного круга около десятка зим. Зимой не хватает солнца, энергии, мучает сонливость, снится масса снов. Зато летом страдаешь от избытка света, ходишь перевозбужденный, плохо спишь. Это только то, что касается солнца! А полярное сияние? А магнитные бури?
Здесь, на Севере, можно увидеть, как зарождалось искусство — достаточно отправиться на Бесов Нос (мыс на восточном берегу Онежского озера) и полюбоваться петроглифами времен неолита — высвечиваемыми солнцем рисунками на гранитных плитах. Эти петроглифы наглядно показывают, как при помощи искусства и магии первобытный человек пытался приручить смерть.
Каждый раз, бывая на Бесовом Носе и просматривая эту фантастическую киноленту каменного века, я все больше убеждаюсь, что искусство зародилось как мучительный труд и молчаливое созерцание, а не трюки на потеху публике и визжащим от восторга барышням.
Горизонты на моем Севере беспредельны. Поэт писал, что земля у полюсов несколько… сплющивается. Кроме того, в тундре ничто не заслоняет вид, поскольку кустарник едва доходит до колен. Отсюда и Москву видать, и Петербург, и Нью-Йорк, Тель-Авив и Багдад, Токио, Дели и Пекин, Тбилиси и Гаагу, Париж, Лондон, Киры и Варшаву — в их истинном масштабе!
Да что там, отсюда и каждого человека можно просветить, словно рентгеном, узнать, чего он стоит на самом деле. Хотя люди здесь, в общем, и не нужны. Вполне достаточно духов!
25 января
На белом экране Онего в моем окне — две маленькие черные фигурки: прямо напротив меня — Слава, в защитной маске от ветра (новогодний подарок), ждет оказии («Бурана»), чтобы на сноуборде прокатиться, чуть правее удаляется Наталья… Побежала на лыжах в поселок — в магазин и на почту. Может, «Жепа»[43] пришла. Я же пою на ноутбуке то, что вижу за окном, — этот абзац. Словно старый самоед на берегу Хатиды.
Впервые с Севером я встретился на берегу Обской Губы. Я был там осенью 1991 года (сразу после московского путча) — с вроцлавской киногруппой. Мы вроде собирались снимать какое-то «кино», меня попросили помочь написать сценарий, однако в результате все кончилось грандиозной пьянкой. А после возвращения домой каждый занялся своим делом. Звукооператор, например, возглавил вроцлавское телевидение.
(Кстати, о Вроцлаве. Помню, еще «в подполье» Эугениуш Шумейко шутил, что все мы когда-нибудь встретимся где-нибудь в Сибири, скажем, между Обью и Енисеем. Эх, Генек, хотел бы я знать, где ты сейчас?)
База у нас была в Надыме, одном из главных населенных пунктов Ямало-Ненецкого автономного округа, коренными жителями которого являются ненцы, некогда называвшиеся самоедами. Замечу, что слово «самоед» происходит не от «сам себя ест», а от «сам един», то есть «живущий обособленно». Так, во всяком случае, утверждал Александр Борисов[