44], путешественник и художник Заполярья — мира, простирающегося за полярным кругом.
Надым выстроен на вечной мерзлоте. Повсюду трубы, проложенные по поверхности земли, для теплоизоляции кое-как обмотанные толем и паклей, из многочисленных щелей вырываются клубы пара. На центральной площади — памятник Ленину, вокруг магазины, учреждения и офисы средней руки, бар фастфуда, обменный пункт, пара жилых домов для местной элиты и приличная гостиница — для иностранных гостей да московских «шишек». Остальное — каменные трущобы, искривленные мерзлотой и потрескавшиеся от холода. Надым сродни ночному кошмару, но не аллюзия с Альфредом Кубином[45] и не кадр из фантастического фильма, а пьяное видение советских «товарищей», соблазнившихся природным газом. Отсюда до месторождений Ямала — рукой подать.
«Товарищей», впрочем, и я повидал — это было их время (кто знает, может, оно и сегодня не кончилось?). Мы познакомились в бане, куда нас пригласили, как приглашают на вечеринку. Банька была классная, от жара — уши в трубочку, в предбаннике ледяная водка, голые девки, черная икра, арбузы, помидоры и мясо гриль. Кажется, лосина.
— Давайте за Сталина, — поднял тост Егорыч, когда мы все уже были «тепленькие». Егорыч возглавлял организацию с длиннющим названием, из которого следовало, что они оказывают помощь коренным жителям Севера. Вроцлавское телевидение подписало с ними договор о сотрудничестве: они обязались бесплатно предоставить вертушку (вертолет) для съемок документального фильма о сталинских лагерях, а вроцлавская группа обещала из обрезков материала слепить рекламный клип для интуристов. Ничего удивительного, что все поспешно опрокинули стаканы.
26 января
О северных летчиках следует сказать особо, это отдельная каста. Я уже много лет дружу с Владимиром Деартом, пилотом и поэтом в одном лице. Деарт проработал на Севере двадцать шесть лет. Облетел всю Карелию и Кольский полуостров, Республику Коми, Новую Землю, Вологодскую и Архангельскую области, а также Западную Сибирь от Тюмени до Ямала и Гыды.
Володя подарил мне множество великолепных историй о людях Севера и томик своих стихов, недавно изданный в Архангельске. Несколько стихотворений я попытался воссоздать на польском. Вот строфа, открывающая сборник:
Уходит день, и новый день придет,
И думаешь, что в вечности родился.
Неспешная душа чего-то ждет,
А ум, все понимая, затаился.
Деарт уже давно на пенсии, но приятели помоложе еще летают. Один из них, Женя Стабниченко, тогда — осенью 1991 года — облетел с нами тундру между Обью и Енисеем, Гыданский полуостров и Ямал. Женя — настоящий виртуоз. Однажды, к примеру, мы везли из Надыма одну бабулю — собирать клюкву, так Женька высматривал ягодники с воздуха, едва не задевая кусты брюхом своего «М-4». В другой раз они помогали самоедам загонять стаю рыб в сети — летали над самой рекой с крутыми высокими берегами, за которые в любую секунду мог зацепиться пропеллер. Стабниченко смеялся, что это все детские игрушки: вот бурильные установки опускать с вертушки — это да, это серьезно.
Выйдя на пенсию, Володя Деарт мечтать не перестал — сам построил дом. Пока летал, высматривал с неба подходящее место и остановил свой выбор на окрестностях Каргополя — больше всего ему полюбился уголок на берегу реки Свидзь, близ озера Лача. Еще он построил яхту, чтобы на старости лет ходить по Лаче с внучкой Натулей. Володя пишет стихи, которые посвящает Онего, тундре, а порой жене и друзья — живым и мертвым.
Я пью вино, друзей уж слева нет,
Как, впрочем, справа тоже их немного.
27 января
Из Надыма мы летали на «Стройку-501», последнюю крупную сталинскую стройку. Дело в том, что у Сталина была маразматическая идея пустить по полярному кругу железную дорогу — от Урала до Берингова пролива (два шага до Америки!). Строили зэки. Начали одновременно от Салехарда на Оби и с Игарки на Енисее. Смычка должна была состояться где-то посередине, но вождь умер, и работы остановили… И по сей день в тундре сохранились руины зон: полуразвалившиеся печи с устремленными в небо трубами, полусгнившие бараки, покосившиеся вышки охранников. Зоны стояли через каждые несколько верст, вдоль путей железной дороги, которая теперь все больше напоминает сталкеровскую колею, только еще и изуродованную вечной мерзлотой.
«Стройку-501» мы снимали не только с высоты птичьего полета — еще проплыли мимо по реке Ярудей на катамаране. Это была незабываемая экспедиция, с массой приключений и впечатлений: охота, грибы, рыбалка. Да что тут говорить — сентябрь в тундре!.. Прекрасная пора — по красоте, краскам. Мы шли по реке от зоны к зоне. Кое-где останавливались.
Никогда не забуду ночевку в Волчьей, на высоком обрывистом берегу: расшатанные «аисты»[46], остатки забора[47] и колючая проволока, вся в паутинках бабьего лета… Из окон барака выглядывает раззолоченная рябина с красными кистями, из щелей в полу торчит вереск. А на плацу — облупившаяся от дождей доска почета. Все заросло голубикой — повсюду видны ее красные листочки.
Рано утром мы с Анджеем Б. отправились на глухарей. Глухари обычно кормились на путях «мертвой дороги» (как сегодня называют «Стройку-501»). Но птицы оказались умнее, чем мы думали, и близко нас не подпустили. В лагерь мы возвращались без трофеев. Шли через зону: пусто — ни птиц, ни людей. Ей-богу, это была какая-то метафизическая пустота — во всяком случае, мне так казалось. И в этой пустоте я вдруг увидел маленькую птичку. Она сидела на ветке в каких-нибудь тридцати метрах от меня. Я в шутку прицелился, нажал на курок. Птичка упала… Мы подошли… На грудке — след дроби и капля крови, словно ягода замерзшей клюквы. Я вспомнил «Белку» Шаламова. Мне было горестно и стыдно. И я поклялся никогда больше не стрелять по зверью.
В общем, завязал я с охотой!
С той поры меня стало тянуть в эти места. Одно дело — читать о северных трудовых лагерях, и совсем другое — увидеть их своими глазами, ощутить атмосферу. «Стройка-501» — подлинный скансен рабского труда — дала начало одному из сюжетов моего северного сказа. Сюжету из колючей проволоки.
29 января
Другой мой сюжет — шаманская пряжа.
Все началось с поездки в самоедское святилище, где кочевники совершают жертвоприношения. Дорогу показывал Леха — один из наших проводников по тундре. Поляна в ивняке — на берегу реки, но с воды не заметишь. Ни тропы нет, ни знаков никаких. Леха и сам попал туда совершенно случайно — преследовал раненого лося. Лишь поднявшись по илистой расселине на вершину холма, мы увидели оленьи черепа. Множество черепов на ивовых ветках. Некоторые уже рассыпались от времени (сотня лет, а может, и больше), другие были ослепительно-белыми, отполированные дождем и ветром, третьи казались совсем свежими, словно с них только что содрали мясо. Посреди поляны стоял кол в виде креста с двумя куклами на перекладинах. Куклы были вырезаны из дерева и вроде как одеты в некогда цветные, а теперь уже сильно полинявшие лохмотья. На одной болталось нечто, напоминающее портки, на другой — тряпка, которую при определенной доле фантазии можно было принять за платье. Внизу, на мху, валялись пустые водочные бутылки и обглоданные оленьи кости.
Мы попытались это снять, но — увы. Камеру заело. Оператор матерился, но сделать ничего не смог… Нам показалось, что в ивняке кто-то захихикал. Мне стало не по себе. Такое ощущение, будто я вторгся в чужой сон. Казалось, черепа смеются, скалят пожелтевшие зубы. И камеру точно заколдовали… Разозлившись, оператор стукнул кулаком по одному из черепов. На мох посыпались зубы. Я взял несколько на память. Они сохранились у меня до сих пор.
На обратном пути Леха сказал, что если мы хотим увидеть настоящего колдуна (самоедского волшебника), то надо лететь в Тадибе-Яху. Когда-то их там жило двое — кажется, брат и сестра, но невозможно было понять, кто из них баба, а кто — мужик, такие они оба были старые и заросшие. Недавно один умер, а кто остался — брат или сестра — опять-таки не разберешь…
Мы долго приставали к Жене, чтобы он отвез нас в Тадибе-Яху. Стабниченко отказывался, придумывал всякие отговорки, наконец махнул рукой и согласился — при условии, что сбросит нас и улетит, а потом вернется и заберет. Ждать возле хаты колдунов не будет — ни за какие сокровища. Женя все твердил, что колдуны накладывают заклятия, а если их разозлить, могут человека вывернуть словом наизнанку — как перчатку.
Колдун жил в жестяном вагончике на самом берегу Обской Губы (на подробных картах это место обозначено как Тадибе-Яха). Над входом сушилось несколько собольих шкурок и белел рогатый череп лося. Пахло рыбой и водорослями. Мы долго звали, наконец из вагончика появилось существо в огромной оленьей шкуре, обшитой медными бляшками. Его (ее?) голову, плечи и часть лица закрывал колпак из шкуры росомахи. Существо было черным от дыма, что-то бормотало себе под нос по-ненецки, а взгляд имело безумный, словно объелось мухоморов. Лишь после очередного вопроса о шамане я заметил в темных глазах тень понимания. Существо скрылось в недрах вагончика, покопалось там, продолжая что-то бормотать, потом вынесло маленький транзистор.
— Вот твоя шамана. — Радио было сломано.
Несколько лет спустя знакомый зырянин в Нарьян-Маре, которому я рассказал эту историю, объяснил, что старый самоед просто подшутил надо мной. Он, должно быть, сразу понял, что я в этих делах ничего не смыслю. Иначе спрашивал бы не про шамана, а про тадибея.
30 января
А третий сюжет, который я начал плести тогда на Ямале, — кочевая тропа. Ее так сразу и не заметишь. На мягком покрывале тундры она почти невидима. На узоре малицы (халат из оленьей шкуры) ее разглядит лишь весьма опытный глаз. А чтобы вычитать эту тропу во взгляде старого самоеда, нужно — подобно ему — прожить много лет «сам един».