Позади нее Том поднимается с дивана. Мольба снова превращается в крик, когда он делает неуверенный шаг к ней. Когда Кэтрин отказывается отвечать, он хватает ее за руку и отталкивает от стекла.
Она больше не у окна, но на секунду ее взгляд остается прикованным к нему.
В этом момент наши глаза встречаются. Мы видим друг друга.
Мне так кажется.
Несмотря на то, что она меня не видит, а мои глаза спрятаны за биноклем, и мы находимся в четверти мили друг от друга, наши взгляды находят друг друга.
Лишь на мгновение.
Но за этот крошечный отрезок времени я вижу страх и замешательство в ее глазах.
Менее чем через секунду все меняется. Кэтрин уже не смотрит в окно, она находится в положении столкновения с мужем, который продолжает тащить ее к дивану. Ее свободная рука поднимается, пальцы сжимаются в кулак, который тут же опускается на челюсть Тома.
Удар тяжелый.
Такой сильный. Кажется, я слышу его с другой стороны озера, хотя, скорее всего, это звук моего вздоха, который я испустила в состоянии шока.
Том, выглядящий скорее удивленным, чем обиженным, отпускает руку Кэтрин и, спотыкаясь, падает на диван. Кажется, она что-то говорит. Окончательно. Никаких криков от нее. Никакой мольбы тоже. Всего лишь предложение, произнесенное как будто с холодным спокойствием.
Она выходит из комнаты. Том остается.
Я поднимаю бинокль вверх, на второй этаж, где по-прежнему темно. Поэтому не знаю, куда зашла Кэтрин, я ее не вижу.
Я возвращаю взгляд в гостиную, где Том откинулся на диване. Глядя, как он сгорбился, обхватив голову руками, я подумала, что должна позвонить в полицию и сообщить о домашнем конфликте.
Хотя я не могу понять контекст того, что я видела, нет никакой ошибки в том, что имела место какая-то форма супружеского насилия. Хотя Кэтрин нанесла удар, это произошло только после того, как Том схватил ее. И когда наши взгляды ненадолго встретились, я увидела не злобу или ненависть.
Это был страх.
Явный, всепоглощающий страх.
На мой взгляд, Том ведет себя так не первый раз.
Интересно, как часто подобное случалось между ними раньше.
Я беспокоюсь, что это повторится.
Единственное, в чем я уверена, так это в том, что сожалею о том, что взяла в руки этот бинокль и подглядела в дом Ройсов. Я знала, что это неправильно. Точно так же я знала, что если буду продолжать смотреть, то, в конце концов, увижу то, чего не хотела видеть.
Потому что я шпионила не за одним человеком.
Я наблюдала за супружеской парой, а это всегда чревато.
Что такое брак, как не череда взаимных обманов?
Это строчка из спектакля «Частица сомненья». До того, как меня уволили, я произносила ее по восемь раз в неделю, всегда вызывая неловкий смех зрителей, которые понимали, что за этим стоит правда. Ни один брак не является полностью честным. Каждый из них построен на каком-то обмане, даже если обман этот совсем уж маленький и безобидный. Муж делает вид, что ему нравится диван, который выбрала его жена. Жена смотрит любимое шоу своего мужа, которое на самом деле тихо презирает.
А иногда больше.
Мошенничество. Зависимость. Секреты.
Секреты не могут оставаться нераскрытыми вечно. В какой-то момент правда выходит наружу, и все эти тщательно спланированные обманы рушатся, как костяшки домино. Это то, что я только что видела в доме Ройсов? Их брак начал разрушаться?
В гостиной Том встает и подходит к барной стойке. Он берет бутылку с напитком медового цвета и небрежно наливает немного в стакан.
Над ним в главной спальне горит свет, в которой Кэтрин движется за прозрачными занавесками. Я хватаю телефон, желая ей позвонить, и не думая о том, что скажу. Я просто звоню.
Кэтрин отвечает приглушенным хриплым «Привет?»
– Это Кейси, – говорю я. – У тебя все в порядке?
Кэтрин молчит. Ни вдоха. Не шороха. Всего мгновение тишины, прежде чем она сказала:
– А почему должно быть не в порядке?
– Я думала, просто…
Мне едва удается сдержать слово, которое вот-вот сорвалось бы с моего языка.
Похмелье.
– Мне показалось, что я что-то слышала в вашем доме, – говорю я. – И я просто хотела узнать, в порядке ли ты.
– Я в порядке. Смотри.
Мое тело немеет.
Кэтрин знает, что я смотрю на нее.
Думаю, мне не следует так удивляться. Она сидела в этом самом кресле-качалке, смотрела на свой дом в тот же бинокль, что сейчас рядом со мной.
«Я бы следила за домом напротив», – сказала она, намекая, что знает, что я тоже слежу.
Но тогда это был намек. Теперь же она напрямую говорит мне об этом: «Смотри».
Прозрачные шторы в главной спальне раздвигаются, и я хватаюсь за бинокль. У окна Кэтрин машет рукой. Поскольку она в основном скрыта тенью, я не могу видеть ее лица.
Я не вижу, улыбается она или нет.
И есть ли страх, который я заметила ранее, все еще в ее глазах.
Все, что я вижу, это ее силуэт похожий на тень. Кэтрин, постояв у окна еще секунду, отступает и выходит из комнаты, на ходу щелкая выключателем.
Прямо под ней Том допил свой напиток. Он стоит мгновение, глядя в пустой стакан; выглядит так, будто подумывает о том, чтобы повторить выпивку.
Затем он откидывает руку назад и бросает стакан.
Стакан ударяется о стену и разбивается.
Том стремительно возвращается к дивану, тянется к лампе, и по щелчку пальцев в дом напротив озера возвращается беспокойная тьма.
Я просыпаюсь от звука, разносящегося по озеру. С закрытыми глазами я ловлю только последний вздох. Эхо свиста быстро стихает над водой и исчезает где-то в глубине леса за моим домом.
Я замираю на полминуты, ожидая возвращения звука. Но сейчас его нет, что бы это ни было. Озеро теперь в махровой и удушающей тишине, словно укутанное в шерстяное одеяло.
Я вглядываюсь в серо-розовое небо и озеро, только-только начинающее искриться дневным светом.
Всю ночь я провела на крыльце.
Боже мой.
Моя голова раскалывается от боли, и тело мое тоже трещит. Мне кажется, мои суставы скрипят громче, чем кресло-качалка подо мной. Как только я встаю, начинается головокружение. Дьявольское вращение, которое заставляет мир чувствовать, что он смещается со своей оси, заставляет меня вцепиться в подлокотники кресла для равновесия.
Я смотрю вниз, надеясь, что это успокоит меня. У моих ног, слегка покачиваясь на полу крыльца, стоит бутылка из-под виски, теперь почти пустая.
Боже.
Когда я вижу это, у меня возникает такая сильная тошнота, что она затмевает мою боль, смятение и головокружение. Я встаю – каким-то образом – и бросаюсь внутрь, направляясь в маленькую дамскую комнату рядом с холлом.
Я дохожу до уборной, но до унитаза добежать не успеваю. Весь яд, бурлящий в моем желудке, выплескивается мимо раковины. Я открываю кран на полную мощность, чтобы смыть жижу водой, но, поскользнувшись, выхожу из уборной к лестнице на другой стороне гостиной. С трудом я добираюсь до верхнего этажа, карабкаясь по ступенькам. Оказавшись наверху, я ползу по коридору на четвереньках, пока не оказываюсь в главной спальне, где мне удается затащить себя в постель.
Я падаю на спину, мои глаза закрываются сами по себе. В голове пусто. Последняя мысль, которая приходит ко мне перед тем, как я теряю сознание, – это воспоминание о звуке, который меня разбудил. Ко мне приходит осознание.
Теперь я знаю, что я слышала.
Это был крик.
СЕЙЧАС
– Скажи мне, что ты сделал с Кэтрин, – говорю я снова, скручивая полотенце, которое только что было у него во рту. Оно мокрое от слюны. Отвратительная, теплая влажность, от чего я бросаю полотенце на пол. – Скажи мне, и все будет кончено.
Конечно, нет.
Нет никаких причин, по которым он бы мог пойти на эту сделку.
Не для меня.
Не после всего, что я сделала. И чем продолжаю заниматься сейчас.
Держу его в плену.
Я лгала Вилме.
У меня будет много объяснений, которые ждут меня впереди. Однако сейчас моя единственная цель – спасти Кэтрин. Если это вообще возможно. У меня нет возможности узнать, пока он мне не расскажет.
– Что с ней случилось? – повторяю я через минуту, и единственный звук, который я слышу, это дождь, стучащий по крыше.
Он наклоняет голову набок, невыносимо самодовольный.
– Ты предполагаешь, что я знаю?
Я копирую выражение его лица, вплоть до тонкогубой улыбки, которая выражает что угодно, только не дружелюбие.
– Я не предполагаю, я уверена. А теперь расскажи мне, что ты с ней сделал.
– Нет.
– Но ты что-то сделал?
– Я хочу задать тебе вопрос, – говорит он. – Почему ты так беспокоишься о Кэтрин? Ты едва знала ее.
Он говорит в прошедшем времени и это вызывает у меня приступ страха. Я уверена, что он намеренно это делает.
– Это не имеет значения, – отвечаю я. – Скажи мне, где она.
– В том месте, где ты никогда ее не найдешь.
Страх остается. Но к нему добавляется кое-что новое: гнев. Он пузырится у меня в груди, горячий и бурный, как кипящая вода. Я выхожу из комнаты и марширую вниз, когда свет снова нервно мерцает.
На кухне я подхожу к блоку с ножами на столе и беру самый большой. Потом снова поднимаюсь наверх, иду обратно в комнату, подхожу снова к кровати, где я спала в детстве. Трудно представить, что та маленькая девочка – тот же самый человек, который сейчас пьет бурбон и размахивает ножом. Если бы мне стерли память тех прошедших лет между той маленькой девочкой и меня нынешней, я бы сама не поверила, что такое возможно.
Дрожащими руками я прикасаюсь кончиком ножа к его боку. Толчок предупреждения.
– Скажи мне, где она.
Вместо того чтобы съежиться от страха, он смеется. Такой громкий и такой истеричный смех. Он меня пугает. Еще больше меня пугает то, что он находит эту ситуацию забавной.
– Ты совершенно не представляешь, что делаешь, – говорит он.
Я молчу.
Потому что он прав.
Я не представляю.
Но это все равно не помешает мне выполнить то, что я должна.