Наконец Ива отстранилась и подняла глаза на Матушку:
— Ее отец. Он пришел сюда, и…
— Я знаю, — кивнула Матушка.
— Папа! — вдруг заорала Кати и метнулась в сторону, где погиб ее отец. Матушка удержала ее.
— Спи, дитя. — Она положила ладонь девочке на макушку. Ива едва успела подхватить обмякшее тело.
— Не стоит ей этого видеть, — сказала Матушка. — И тебе не стоит. Терновые псы убивают жестоко, они не знают жалости. Мы достойно похороним его, он был храбрым человеком.
— Но ты убила их? — спросила Ива, кивком указав на кучи колючего хвороста и костей.
Матушка покачала головой.
— Нельзя убить то, что не было живым, — сказала она. — Я лишь отпустила их… Но когда-нибудь они найдут себе новую плоть и продолжат охоту. Пока жив хоть кто-то из оленьего племени, терновые псы будут идти по их следам.
Ива замешкалась:
— Так, значит, терновые псы убьют их всех? Они победят?
Но Матушка снова замотала головой:
— Нет, золотце. Никто из них не победит. Они порождения друг друга, две стороны одной монеты. Ведь осень — это не только урожай и танцы, но и смерть и угасание… Конец и начало, начало и конец. Одно не бывает без другого.
— Но… — начала Ива, но так ничего и не сказала.
Кати коротко вскрикнула, вздрогнула в руках у Ивы, но не проснулась. Ее глаза быстро двигались под опущенными веками. Ива убрала вьющийся локон, прилипший к уголку рта девочки.
Матушка Ночи склонилась к Кати и вздохнула:
— Бедное дитя… И что же мне с тобой делать?
— У нее рога, — сказала Ива. — Видишь?
— Да.
— Она теперь останется с нами? — спросила Ива. — Будет жить в нашем доме? Можно поставить для нее кровать в моей комнате…
Матушка продолжала разглядывать лицо Кати.
— Нет, — сказала она в итоге. — Она не твоя игрушка, и ты сама это знаешь. У нее есть мать, у нее будет брат… Я уже видела его сны. Я не вправе отнимать их у нее.
Ива понимала, что Матушка права, и все же…
— Роза сказала, что только большая потеря могла привести ее в наш дом. Терновые псы убили ее отца — это ведь и есть большая потеря?
— И да и нет, — печально сказала Матушка, так, словно знала больше, чем хотела говорить. — Но она не принадлежит этому миру, ее судьба — ходить по краю. Помни об этом, когда вы снова встретитесь.
Она положила ладонь на высокий лоб Кати. Постепенно дыхание девочки замедлилось, стало спокойным и размеренным. И — о чудо! — на щеках вновь появились ямочки. Она что-то прошептала во сне, но Ива не разобрала ни слова. Матушка без малейшего усилия подняла ее на руки.
— Снова встретимся? — переспросила Ива. — Когда?
— Не знаю, золотце, — сказала Матушка Ночи. — Всему свой срок. Но ей суждено возвращаться, и не раз. Лес пустил в ней свои корни, а корням нужна вода… И только здесь она сможет найти ее.
— Какие еще корни? — не поняла Ива. — Ты про ее рога?
— Вовсе нет. Но она всегда будет помнить, что там, за краем мира, в котором она живет, есть что-то еще. И эта тоска никогда не даст ей покоя.
— Конечно, она будет помнить! — сказала Ива. — У нее же на голове рога!
Ее саму оленьи рожки девочки ни капельки не смущали, но она понимала, что там, откуда пришла Кати, таких вещей быть не может и быть не должно.
— Рога? — улыбнулась Матушка.
Ива глянула на Кати, но увидела лишь две запутавшиеся в волосах веточки. Матушка просто вытянула их и отбросила в сторону. Кати во сне поморщилась. Длинные пальцы Матушки перебирали ее волосы. А затем она вытащила из головы девочки что-то еще и протянула Иве.
— Возьми и храни, — сказала она. — Придет срок, и ты вернешь ей это.
На ее ладони лежал маленький черный камешек, блестящий и гладкий.
— Что это? — спросила Ива.
— Ее воспоминание о том, что случилось, — сказала Матушка. — Пока он слишком тяжел для нее.
Камешек оказался холодным, точно кусочек черного льда или… Уголь? Ива крепко сжала его в кулаке.
— Воспоминание? — спросила она. — Но…
Она посмотрела в ту сторону, где лежало тело отца Кати. Кажется, она поняла, о чем говорила Матушка… Но ведь и она тоже была в этом воспоминании.
— Неужели она все забудет? — спросила Ива, подняв глаза на Матушку.
Та положила одну из рук на плечо дочери и слегка сжала пальцы.
— Она не будет помнить, — сказала она. — Но забыть… Ничего нельзя забыть по-настоящему. Такие воспоминания — это шрамы на сердце. Как их ни прячь, они все равно будут болеть. Пойдем, ей пора возвращаться домой.
Подул ветер, срывая с деревьев разноцветный наряд — красные, желтые, оранжевые листья закружились над ними в беззвучном танце осени. На руках у Матушки Ночи Кати Макабреску улыбалась во сне.
Глава 5
Последний снегопад
Зима в тот год выдалась снежной. Снегопад начался еще в декабре и не прекращался до середины января. Тяжелые облака нависли над домом Матушки Ночи, цепляясь за флюгер на крыше мягким подбрюшьем, и никакой ветер не мог сдвинуть их с места. Снег все падал и падал, день за днем, ночь за ночью, пока сугробы вокруг дома не выросли до самой крыши. Снег облепил деревья за оградой, укутав голые черные ветви в белые меха.
В такую погоду нечего и думать о том, чтобы выходить в Лес, как бы Иве того ни хотелось. Кто ж ее отпустит, если даже Матушка не выходит за порог?
— Еще чего, — фыркнула Доброзлая Повариха, стоило Иве об этом заикнуться. — Заблудишься, а кто тебя искать будет? Уж точно не я — я в этот снег ни ногой. А сама ты обратной дороги не найдешь, что бы ты о себе ни думала.
Ива понимала, о чем говорит Роза: снег заметал следы быстрее, чем они появлялись. Отойдешь от дома на сотню шагов и навсегда пропадешь в белой круговерти. И потому Ива торчала дома, теряя счет дням и неделям.
Почти все время она сидела у окна в своей комнате и, прижавшись носом к холодному стеклу, смотрела на кружащие снежинки. Они походили на крошечных белых бабочек, порхающих в полосе желтого света от уличного фонаря. Медленный, беззвучный танец зимы. От дыхания стекло запотевало, а потом покрывалось изморозью, которую Ива соскребала ногтями. Подушечки пальцев потом покалывало от холода.
Иногда, чаще всего темными ночами, Ива видела, как к дому подходят большие белые звери с длинной шелковистой шерстью и круглыми глазами. Они останавливались за невидимой под сугробами оградой и подолгу смотрели на светящиеся окна. Но ни разу ни один из них не попытался приблизиться. Ива не имела ни малейшего понятия о том, что это за звери и чего они хотят. В книгах профессора Сикорского подобные создания не упоминались.
В самом доме стало удивительно тихо. Словно снег, выпавший снаружи, заглушил и все звуки внутри. Кто-то из жильцов впал в спячку, прочие редко покидали свои комнаты, разве что ради общего ужина. Но и там они редко разговаривали между собой. Все чаще ужины проходили под мерный стук ложек. Ива, будь у нее такая возможность, и сама бы с радостью впала в спячку до самой весны, но она не знала, как это делается. Десять попыток — и все закончились неудачей. Ничего не оставалось, кроме как продолжать смотреть в окно и ждать, когда же разойдутся облака и появится солнце, когда же прекратится снег.
— Это мой последний снегопад, — объявил как-то профессор Сикорский за ужином.
Повариха, которая как раз наливала ему суп, вскрикнула и уронила половник, залив потертый плед желтоватой жижей. Лицо ее посерело, верхняя губа поползла вверх, обнажив крупные зубы и бледные десны, — еще чуть-чуть, и она переменится. Но за столом была Матушка, и, видимо, это помогло Розе удержать себя в руках. Она громко выдохнула, широко раздувая ноздри.
— Эй! О чем ты таком говоришь, старый хрыч?
Старик даже не заметил, что его облили супом и какой опасности им всем удалось избежать. Глянув на Повариху, он рассмеялся, будто закашлялся. Иве показалось, что в его смехе совсем нет радости — только усталость и обида.
— Ты знаешь, о чем я, — сказал Сикорский. — Я слишком стар, и время мое на исходе. Пора с этим делом заканчивать. Хватит.
— Это ты стар? — Повариха презрительно фыркнула, видимо, забыв, что сама же назвала его «старым хрычом». — Еще чего! Между прочим, кое-кто здесь куда старше тебя.
— Неужели? — прищурился профессор. — И ты, и я, мы оба знаем, что дело здесь не во времени.
Когда он начал говорить, его слова сочились желчью, однако к концу фразы от нее не осталось и следа. Опустив голову, Сикорский уставился на свои руки. Ива проследила за его взглядом. У профессора были длинные пальцы такого цвета, будто их вылепили из свечного воска. Кожа тонкая, что папиросная бумага. Сейчас пальцы дрожали.
— Ты бросай эти глупости, — сказала Повариха. — Лучше почитай нам свой некролог.
— Слишком долго, Роза, — проговорил Сикорский, не поднимая головы. — Слишком долго. Все эти годы я жил надеждой, а вдруг? Не знанием, как полагается ученому, и даже не верой. Но моя надежда как песочные часы. С каждой секундой из них вытекают песчинки, одна за другой. А вместо них остается пустота… Одна за другой. Их уже почти не осталось и скоро не останется совсем.
— Глупости, — заявила Повариха. — Голова большая, а умишка в ней — с ноготок! Даром что ученый… Ишь чего навыдумывал! Мадам, ну скажите ему!
И сквозь презрение в голосе прозвучал неподдельный испуг. В отличие от Ивы Повариха понимала, о чем говорит старик, и ей это не нравилось. Лицо становилось все бледнее, скоро она уже не сможет себя контролировать. Ива быстро огляделась, высматривая пути к отступлению. Когда все случится, думать будет поздно, а попасть Поварихе под горячую руку ей хотелось меньше всего.
Матушка долго молчала, не глядя на профессора и Повариху. Взгляд бездонных черных глаз устремлен в бесконечность.
— Оставь его, Роза, — сказала она в итоге. — Он знает, о чем говорит.
— Но мадам! — Повариха выпрямилась, и вот тут-то все и случилось.
Роза переменилась в одно мгновение. Ее лицо стало белее мела, белее молока, побелели даже губы. Ее добрые глаза налились кровью, да так, что по белоснежным щекам потекли темно-красные капли. Рот перекосило, а из груди вырвался злобный рык — не человеческий крик, но звериный рев. В уголке рта вспенилась темная слюна. Сорвав с пояса мясницкий тесак, Повариха обрушила его на стол — удар был такой силы, что лезвие по рукоять погрузилось в твердое дерево. Таким ударом она легко бы могла отсечь кому-нибудь голову.